МАЛЫЙ ПРИДЕЛ
Дверь скрипнула второй раз, от неожиданности едва не заставив меня нырнуть в «тень». На пороге стоял батюшка:
— А, Мария! Проходи.
По-моему, батюшка единственный во всей гимназии разговаривал с воспитанницами на ты. Или ему так положено?
Я вошла в храм и поняла, что с оправой возилась не зря. Здесь было много-много картин. Нет! Как это слово?.. Икон, вот! И от каждой шёл постоянный энергетический фон. Причём, с той стороны, где в сплошную стенку из икон были вделаны узорчатые золотые воротца, тянуло гораздо сильнее! Общее ощущение было приятное, но без внешнего накопителя меня бы переполнило буквально минут через десять.
Я судорожно соображала: мать моя магия! А как же это я раньше не почувствовала, что от икон такая сильная энергетика исходит? И тут до меня дошло! Я иконы когда в первый раз увидела? В больнице для душевнобольных, правильно? А там они или над окнами или довольно высоко в простенках между окнами развешаны. Я и не подумала даже, что от них поток идёт — как будто бы всё от окон, от сада, что вокруг здания, тянет.
Ах, как дивно и как странно! Вот бы сюда Баграра, да с ним всё это обсудить…
В уголке стоял маленький столик, батюшка предложил мне сесть с одной стороны, а сам сел с другой.
— Мне сказали, — обтекаемо начал он, — что чтение Евангелия произвело на тебя чрезмерное впечатление. Быть может, ты хочешь что-нибудь спросить? Или, наоборот, чем-то поделиться?
Я прикинула — хочу ли я того или другого, и как-то ничего не пришло в голову. Священник, видя моё затруднение, решил подойти к проблеме с другой стороны:
— Иногда человеку, столкнувшемуся с проблемой, сложно самостоятельно систематизировать полученные знания…
— Я понимаю. Я понимаю, но я… пока не готова спрашивать что-то конкретное. Я думаю, я перечитаю ещё раз. Первое Евангелие и остальные. И-и-и… наверное, сделаю себе пометки о тех вещах, которые мне непонятны, да? В какую-нибудь тетрадочку. И тогда уже подойду к вам.
Батюшка покивал:
— Хорошо, дочь моя. Как только у тебя возникнут вопросы — ты можешь обратиться.
Я немного удивилась такому обороту: «дочь моя» — но, наверное, так тоже принято.
ВРЕДИНА
Я вышла в пустой коридор. Червячок совести грыз. Что, если Агриппина и вправду ничего Далиле не сказала? Ну, вредная девка — так что, пожизненно быть уродкой? А шанс на исправление?
Я вздохнула и направилась в изолятор.
Дверь оказалась не заперта. Я вошла и запечатала вход, одновременно накрыв нас непроницаемым куполом — по-любому же, эта дурочка сейчас визжать будет. И Далила не подвела. Она увидела меня и вскочила:
— Ты что пришла⁈ Позлорадствовать⁈ Ведьма!!! — она выкрикивала ещё много слов, всё более бессвязных, покрываясь новыми волдырями и чирьями. Зрелище, честно скажем, не для слабонервных.
Я щёлкнула пальцами:
— Замри! — и поток воплей умолк, словно обрезанный. — Слушай меня. Тихо. Внимательно.
Над комодом висело овальное зеркало, занавешенное полотенцем, которое я стянула:
— Посмотри на себя. И заметь, что каждая — каждая! — новая злая мысль прибавляет отвратительный гнойник на твоём красивом лице. Каждая. Злая. Мысль. Уже живого места нет.
Далила начала реветь, отчётливо скрипя зубами. Ужас.
— Я могу убрать их. Я знаю особенную целебную молитву. НО ТОЛЬКО ОДИН РАЗ! — эта мысль явно дошла до адресата, потому что Далила аж перестала реветь. — Я хочу, чтоб ты услышала и поняла. Один раз. Всего один. Я уберу с твоего лица всю эту гадость, прямо сейчас. Ты хочешь?
Она вздёрнула подбородок, но в последний момент, видимо, заподозрила какой-то подвох и кивнула очень медленно.
— Но помни: только один. А несчастье твоё останется. Послушай и запомни: каждый раз, когда ты будешь думать или говорить что-то злое про кого угодно — они будут вылезать. Гнойники. И спасение только одно — искренне каяться. Тогда они могут пройти. Я тебе секрет скажу. Как захочешь на кого-то разозлиться — сразу про другое думай. Рецепты вспоминай или песенки. Стишки дурацкие. Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять… Примеры считай. Лишь бы не думать и не говорить про людей дурное. И уж тем более не делать. Тогда будешь чистенькая, как фарфоровая куколка.
Мы некоторое время смотрели друг на друга. Далилу, откровенно говоря, изучать было мало приятного.
— Разморозься уже. Убираем?
Она отвернулась к окну, задёрнутому ситцевыми белыми шторками, натянутыми на верёвочки. Выше верёвочек виднелись золотые, похожие на луковички, крыши с крестами. Большой храм.
— Я ведь не смогу, — глухо сказала она.
Я тоже помолчала.
— А что делать? Пробовать будешь. Исповедаться. Или ты хочешь такой остаться?
Далила сплела на груди руки и сделалась прямая и тонкая, как палка:
— Нет. Не хочу. Давай, убираем.
— Ну, садись, — я подвинула стул, чтоб он оказался напротив зеркала. — А я молиться буду. Нужно время.
Я прикрыла глаза, сосредоточилась на энергетических потоках вокруг неё, убавила до низких значений степень реакции на активирующий раздражитель — правда, что-то уж сильно получилось, надо бы мне поосторожнее с такими вещами — и начала потихоньку вкачивать её целительной энергией — на расстоянии, чтобы Далила не заподозрила истинную природу происходящего. При этом я непрерывно бормотала известные мне песенки (на гертнийском, конечно), прерываясь только для того, чтобы сделать очередной вдох. Минут через пять, в одну из таких пауз, Далила подавленно сказала:
— Ничего не получается.
— Не-не-не! Получается! Я чувствую! Смотри, сейчас начнут…
Я старалась ещё пару минут.
— Уходят! — завопила она и вскочила со стула. — Они уходят!!!
— Спокойно, процесс разгоняется…
Потом она гладила себя по щекам и снова ревела. Потом осеклась и посмотрела на меня холодно:
— Мы всё равно не будем подругами.
— Конечно, нет! — я даже слегка откинулась назад, такой дикой мне показалась эта мысль. — Просто спокойно доживём до твоего дня рождения. Спокойно. Не будем кусать и подначивать друг друга. Ты, главное, помни: переключайся на безвредное. Можешь молиться — молись. Не можешь — считалки считай.
Далила посмотрела на часы, висящие над дверью:
— Через десять минут уже смотр и отбой.
— О, спасибо! Я побежала.
Я сняла все блокировки и вышла в коридор. Дверь за мной отворилась снова:
— Маша!
— Да?
Она немного помолчала.
— Спасибо тебе.
— Пожалуйста. Надеюсь, всё будет хорошо.
ЧЕТВЕРГ
Утро четверга (если рассматривать такую его составляющую как уроки) для меня было тяжёлым. Относительно спокойно я пережила историю и пение (хотя, на пении, при попытке спеть некую сольную партию, передо мной снова лопнул стоящий на рояле стакан, такой вот конфуз).
Настоящие проблемы пошли, когда начался русский язык. Нет, с говорением у меня никаких проблем не возникало, и даже, кажется, всё выходило довольно складно. Но вот с письмом! Как хорошо, что докторша вчера сказала меня беречь! Потому что если бы меня вызвали к доске писать предложение, я бы сделала сразу восемь ошибок. Или двенадцать. Письменные правила иногда так сильно отличались от произношения, что я оказалась обескуражена совершенно!
Латынь, понятное дело, для меня была всё равно что приграничные гертнийские диалекты — чужой и совершенно неизвестный мне язык. Поэтому на латынь я плюнула, навела густую «тень», достала оправу, а то, честное слово, неудобно её в лифчике носить — это же ужас какой-то!.. А оправа мне край как нужна. Если мы в субботу пойдём в большой храм, там внутри такой мощный фон должен быть, почти как от той реки.
За сорок пять минут я успела немножко подправить и укрепить застёжку, но, к моему глубочайшему сожалению, для нормального надевания она всё ещё была непригодна. Я пожалела, что латыни был всего один урок, может, за два что-то путное и получилось бы.
Если честно, я так углубилась в работу, что практически прозевала конец урока, даже звонок не услышала. Вот была бы незадача, если бы меня в пустом кабинете закрыли! Но, к моему счастью, девчонки начали так шумно и суетливо собираться, что я невольно отвлеклась от своих занятий и увидела, что все выходят из класса.
А торопились они, потому что за пятнадцать минут следовало вернуться в спальню, быстро переодеться и явиться на хореографию.
Вот эта хореография стала с а мой вишенкой на сегодняшнем торте.
СИДЕТЬ БЫ ДА МОЛЧАТЬ, ТАК ВЕДЬ НЕТ…
Как вы помните, вчерашняя беседа с докторшей освободила меня от необходимости участия, но, как оказалось — не от присутствия. Да и посмотреть было любопытно. Девицы быстро переоблачились в эластичные чёрные купальники, с закрытыми до кистей рукавами и подобием длинных шортиков снизу. Поверх полагались чёрные газовые юбки, довольно длинные, доходящие до середины колена. Основная часть класса выглядела довольно изящно, но некоторые, к примеру, Анечка — рослая и дородная — производила в этаком виде совершенно убийственное впечатление.
Хореографический класс был снабжён большими, в половину высоты стен, зеркалами и специальной палкой вдоль стены, на манер круглых перил, за которую полагалось держаться.
Воспитанницы построились вдоль этой палки (называют её, как оказалось, станком) и принялись выполнять команды худой и жилистой преподавательницы с гладко зализанной в шишку причёской. Выкрикивала она на языке, по звучанию сильно напоминавшем французский. Чем дальше, тем упражнения становились изощрённее. Кто вообще такое придумал? Какая извращённая фантазия была у этих людей… И, главное, как им удалось убедить остальных, что это красиво???
Я почувствовала, что Агриппина на меня смотрит, и поняла, что последний раз у меня было такое перекошенное лицо, когда я на ярмарке увидела женщину с бородой.
— Ничего не вспоминается? — осторожно спросила классная.
— Таким я точно никогда не занималась, — решительно отказалась я. — И не хочу.
Хореографша нас, видимо, услышала, потому что махнула рукой:
— Продолжайте, барышни! — и подошла поближе, как-то по-особому выставив вперёд подбородок и склонив на бок свою голову.
— И почему же, Мария, вы не хотите приобщиться к высокому искусству хореографии?
Я посмотрела на старания Анечки, которая безуспешно пыталась растопыриться должным образом, и вместо ответа спросила:
— Скажите пожалуйста, а известно, кто вообще придумал все эти… ну-у?.. — я неопределённо покрутила пальцами в сторону приседающих девиц.
— Конечно! — вскинула брови хореографша. — Первоначальное описание танцевальных позиций было составлено при дворе французского короля Людовика Четырнадцатого, именуемого также королём-Солнце.
— У него, наверное, был природный дефект суставов, у этого Людовика? — искренне полюбопытствовала я. — Или психическое заболевание. Вряд ли человеку в здравом уме придёт в голову так выворачивать себе ноги.
Девчонки у станка зафыркали, вызвав строгий взгляд Агриппины.
У преподавательницы гневно затрепетали ноздри:
— Я бы рекомендовала вам воздержаться от подобных замечаний, барышня! Непонимание высокого искусства и красоты могут выставить вас в смешном виде в обществе.
Я пожала плечами:
— Я действительно не понимаю, что красивого в ступнях в сторону и раскоряченной промежности. По-моему, похоже на лягушку.
Смешки стали громче. Агриппина слегка покраснела и собралась вмешаться в диалог, но тут совершенно неожиданно, громко и гулко выступила Анечка:
— Вы как хотите, дамы, а я тоже отказываюсь. Срамн о, — она отошла от станка и села на лавку около двери, устало бросив на колени свои крупные руки. — Да и к чему мне это? В балете, при моих кондициях, скакать я не годна, как ни поверни, а чтобы вальс или польку станцевать, этак расклячиваться вовсе не надобно.
— Я тоже не хочу, — сказала Маруся, решительно вышла из строя и направилась к той же лавочке.
— Барышни, вы срываете урок, — строго посмотрела на них Агриппина.
Но Маруся ответила ей спокойным и даже холодным взглядом:
— Я считаю принуждение меня к данным экзерсисам унизительным и недопустимым и готова отстаивать свою позицию перед руководством.
— Хорошо, — Агриппина слегка поджала губы и встала. — Мы немедленно обратимся к госпоже директрисе. Кто-нибудь ещё желает присоединиться? Чтобы разрешить спор сразу и окончательно?
Были ли желающие — неизвестно, но больше никто не рискнул выступить с заявлениями, и к директрисе мы пошли вчетвером. Я, честно говоря, думала, что Анечка передумает и останется, но она шла за нами, монументально насупившись.
РАЗБИРАТЕЛЬСТВА
Надежда Генриховна с величайшим удивлением воззрилась на нашу делегацию, и это выражение крайнего изумления не сходило с её лица, пока Агриппина излагала ей суть произошедшего. После она отложила в сторону ручку, сложила руки друг на друга и спросила с чопорной интонацией:
— Барышни, это действительно так?
— Я решительно повторяю, — Маруся упрямо сплела на груди руки: — я считаю упорные занятия балетными упражнениями унизительными и, более того, злонамеренными.
В этом месте директриса выпрямилась как-то вся, даже лицо у неё вытянулось.
— Да вы гляньте на меня! — оглушающе возопила Анечка, потрясая руками. — Я же на циркового тюленя в этом похожа!
Но Маруся осталась совершенно беспристрастна к сторонним выкрикам и продолжала свою линию:
— Всем известно, что основной целью балетных танцовщиц Императорского театра, как впрочем и прочих сколько-нибудь заметных театров, является удачный выход на содержание…
Тут Агриппина покраснела, а директриса побледнела, и обе собрались Марусю перебить, но я не дала, потому что хотела послушать. И вообще, перебивать некрасиво.
—…Однако также известно, что детей от подобных временных союзов рождается крайне мало. Отсюда мы приходим к очевидному умозаключению, что углублённые балетные упражнения могут повредить женскому здоровью в части деторождения. Второе. Все без исключения балерины уходят на пенсию в довольно молодом возрасте, из чего мы можем сделать вывод, что данные упражнения вредно воздействуют и на весь организм в целом. Следовательно пункт один и пункт два являются злонамеренным причинением вреда лицам дворянского сословия, будущим матерям, которые должны обеспечивать рождение здорового последующего поколения. А кто, как не дворянство, является военной опорой Российской империи? В-третьих, подобные упражнения избыточны для лиц, которые не намереваются сделать хореографическую карьеру. Все без исключения танцы, включённые в светскую бальную программу, не требуют чрезмерной выворотности, вычурных поз, специальных костюмов и переодеваний и выполняются в обычных платьях. И, наконец, это нелепо и непристойно, тут я согласна со своими одноклассницами.
— Да! — с жаром подтвердила Анечка, так что задрожали стёкла в окнах.
— Я готова изложить мои доводы письменно в виде заявления, — завершила Маруся.
— Я бы тоже подписала, — сказала я.
— И я, — крупно кивнула немного успокоившаяся Анна.
Надежду Генриховну было даже жаль. По её бледному лицу пошли красные пятна.
— Барышни, все ваши аргументы я зафиксировала, — она действительно что-то записала на листочке, — и мы рассмотрим их на ближайшем педагогическом собрании. — она пожевала губами. — До вынесения решения прошу вас не раздувать конфликта. Итоги будут сообщены вам… завтра. На пятничном подведении итогов. Сейчас направляйтесь в спальню и ожидайте возвращения класса с занятий. Агриппина Петровна, не стоит им сейчас идти на урок.
— Да, я поняла, — подала голос классная.
— Благодарю всех за этот сигнал, мы отнесёмся к нему с максимальным вниманием.
На этом наш бунтарский поход завершился.
Агриппина проводила нас до спальни, задумчиво вздохнула и ушла.