В качестве особой сферы обучения здесь выступают сами же фрагменты реальности, однако, в специально приготовленной форме. Например, волки могут имитировать схватку, но никогда не причиняют при этом серьезных повреждений своим щенкам. Иногда детенышам приносят полуживую добычу, которую они способны добить, но еще не способны охотиться за ней. Система характерных движений и некоторых звуковых сигналов закрепляется именно в процессе обучения[1] — сравнительная обширность этого процесса резко выделяет высших животных из остального органического мира, значительно повышая жизнестойкость каждой особи, а тем самым и всей популяции.
В свою очередь, у приматов этот процесс начинает играть еще большую роль, заметно выделяя их именно широким диапазоном обучаемости, явным имитационным талантом.
На данном пути — разумеется, при учете использования орудий труда лежит эволюция проточеловека, для которого обучение становится резко обособленной социальной функцией. Она проявляется в первичном разделении труда и частичной специализации, а позднее — в ярко выраженной геронтократической структуре примитивных обществ, где старики находят себе применение не только (и даже не столько) в руководстве, но и в сфере передачи опыта молодым соплеменникам.
Первоначально процесс человеческого обучения связан с более или менее примитивной имитацией реальных действий, при этом часть реальности, связанная с имитацией, обособляется. В практике социальной группы возникает материальная подсистема, несущая дополнительную учебно-ритуальную нагрузку. Сначала эта подсистема с реально используемыми предметами — одно и тоже копье используется, скажем, для настоящей охоты и для обучения, но постепенно формируется особая ее часть — вещи и действия, специально используемые для обучения, подобия тех орудий и действий, которые нужны в реальной охоте и реальном собирательстве.
Короче говоря, выделяется особый слой материальной культуры, несущий специфическую информационную нагрузку. Небольшая палочка в детских руках закодированное копье, а ее метание в круглый камень — закодированный удар в голову зверя. Следующий более высокий уровень — вынесение закодированных объектов в символическую сферу, где они замещаются особым жестом, сочетанием звуков, рисунком. Это значительно облегчает воображаемые операции. Например, человек может проигрывать нападение, не прибегая к реальным действиям — изображение копья попадает в изображение животного. Любопытно, что сами изображения сначала в высочайшей степени «склеены» с явлениями — это зафиксировано во многих исследованиях по архаической психологии восприятия и напоминает известный эффект у детей, которым свойственно отождествление игрушек и рисунков с реальными прообразами.
Так начиналась эволюция особого имитационного слоя материальной культуры в обширную сферу абстрактных образов.
Видимо, из первобытного отождествления материального предмета с его материальным, а впоследствии и абстрактным символом возникла и самая ранняя философия — магико-тотемический образ мышления. Склеивая символ и объект, человек полагал, что, действуя на первый, он может влиять и на второй, то есть склейка неизбежно распространялась и на операции. Тотем в широком смысле слова определял имитационный символ какого-либо социально важного предмета или явления.
Из всего сказанного стоит извлечь вот какие полезные уроки.
Знание, включая довольно сложные абстрактные системы, возникло в ходе естественной эволюции человека как своеобразный социогенетический код. Группа, вооруженная более обширным знанием, во многих случаях имеет лучшие шансы на выживание и успешное развитие.
В конечном счете, накопление таких преимуществ создает весьма заметную разницу между отдельными социальными организациями. Более совершенная система образования, то есть лучшая форма социальной наследственности, позволяет гораздо быстрей осваивать новые сферы практики, требуя в свою очередь новых форм организации знания. Возникает своего рода процесс с сильной обратной связью, и именно он обуславливает подчас удивительно резкий взлет тех или иных социальных формаций.
Природа позаботилась о том, чтобы мозг человека моделировал довольно широкий круг явлений, связанный с непосредственным чувственным восприятием каждой данной ситуации, закодированной последовательностями нервных импульсов. Но о моделировании своей развертки во времени и в пространстве, вне круга сиюминутных ощущений о проникновении в законы развития — себя и окружающего мира — человек должен был позаботиться сам и, прежде всего, позаботиться о создании особых кодов от речи до письменности, от игрушечного копья до теоретической астрофизики и ЭВМ пятого поколения.
С эпохи появления человека современного типа (40–50 тыс. лет назад), а особенно — за последние 5 -10 тысячелетий биологическая его эволюция практически незаметна, зато эволюция социальных организмов и систем их культуры, включая процесс обучения, играет ведущую роль — при примерном биологическом равенстве человек получает преимущество в развитии только за счет включенности в более передовое общество с достаточно оперативной и свободной циркуляцией знания.
Весьма вероятно, что само появление Homo sapiens тоже связано с довольно быстрым (по масштабам первобытной истории) преобразованием социальных организмов. Дело в том, что замкнутые общины поздних палеоантропов были достаточно многочисленны для добычи пищи — охоты и собирательства. Однако группы порядка 40–50 человек не могли обеспечить прогрессивное воспроизведение. При постоянном инбридинге (близкородственном скрещивании) нарастали явления вырождения — увеличивалась детская смертность и доля неполноценных членов общины. Преодоление этого барьера заключалось в нарушении замкнутости отдельных общин — в их брачной кооперации. Вероятно, минимальный самовоспроизводящийся социальный организм[2], способный избежать последствий инбридинга, должен включать порядка 500 человек — но это уже зародыш племени.
Одновременно с межобщинными брачными связями возникала и учебно-познавательная кооперация. Обмен знаниями и технологическими приемами, взаимопроникновение несколько различных культурных систем безусловно способствовали преобразованию человека — от резкого расширения горизонтов его практики до формирования более мощного мозга.
Окунаясь в более или менее глубокие исторические воды, следует обратить внимание на то, как собственно метится время.
Что мы имеем в виду, указывая на резво движущийся к финишу XX век, атомный, кибернетический и во всех отношениях революционный?
Да, разумеется, это век тысячи удобных вещей, окружающих человека в его повседневной жизни, — уйма электроприборов, автомобили, самолеты, радио и т. д. Но наряду с таким набором благ, вписавшихся в так называемый среднеевропейский уровень жизни, есть и нечто иное — уклады каменного века, встречающиеся в отдаленных уголках планеты, и совершенно фантастические приборы и тем более проекты, которые можно видеть в крупных научных центрах.
На самом деле, каждый момент общеземного календаря содержит целый спектр времен, соответствующих той или иной ступеньке эволюционной лестницы. Если метить этот момент самыми передовыми достижениями материальной и духовной культуры, достаточно внедрившимися в практику социальных систем, которые и породили эти достижения, то мы немедленно получим забавный результат — в уходящем XX веке присутствуют и целые тысячелетия до нашей эры, и кое-что из веков грядущих.
Где-то люди все еще живут практикой каменного века, в которой пока быстро растворяются случайные вещицы, занесенные цивилизацией. В иных местах, гораздо более обширных, фактический уровень мировоззрения и культуры ничем не отличается от застоя средневековья. И уж совсем не редкость — неспешный ход жизни, соответствующий недавним векам, к которому даже телеантенны на крышах домиков и урчание автомобильных моторов не столь уж многое добавляют.
С другой стороны, в стенах лабораторий творится будущее — вещи и идеи, которые лишь в XXI, а может, и более поздних веках станут определять образ жизни, возможно, изменят сам характер нашей цивилизации.
Итак, календарное и эволюционное время — вовсе не одно и то же. Можно покрыть нашу планету единым календарем — это попросту удобно, однако эволюционные часы, характеризующие уровень социокультурных достижений, в разных областях идут по-разному.
В физической картине Вселенной известен эффект гравитационной неравномерности — время течет неодинаково в зависимости от величины потенциала тяготения, сильные поля как бы замедляют его ход.
Это грубоватая аналогия, однако хочется подчеркнуть, что уровень сложности социальных структур, характер и темп технологического развития приводят к чему-то «похожему наоборот» — в некоторых районах планеты эволюционные часы идут заметно быстрее, в основном там, где культурно-технологический потенциал выше. Разумеется, это не стабильный эффект, не связанный с какими-то раз и навсегда заданными географическими областями.
Около 5 тысячелетий назад эволюционные часы испытали явное ускорение в Египте, Месопотамии, Китае, Северной Индии — в местах, где возникли древнейшие цивилизации, уровень сложности социальных организмов и их технологическая вооруженность резко возросли.
Примерно аналогичный этап застали европейцы в двух-трех областях Америки в середине нынешнего тысячелетия — в фазу цивилизаций вступали ацтеки и инки. Эволюционные часы Древнего Востока и Древней Америки разбежались, таким образом, на 40–50 веков.
Нечто еще более разительное можно было наблюдать в связи с открытием некоторых племен Северной Америки, Африки и Австралии. Здесь эволюционная разбежка достигала, возможно, десятков тысяч лет.
Но история показывает, что такая ситуация вовсе не консервируется — во многих «диких областях» сейчас процветают высокоразвитые общества, чьи эволюционные часы идут в предельно высоком темпе. Социальные организмы, как и люди, подвижны и смертны, им тоже свойственен поиск лучших условий существования и стремление к быстрому развитию.
Именно наличие на нашей планете колоссально широкого спектра социальных организмов — от могучих держав, уже штурмующих космос, до первобытных общин, фактически не вышедших из каменного века, — позволяет успешно заглядывать в иные времена. Этим и занимается этнография, наука, исследующая отдельные этнические формирования — племена и народы. С ее помощью мы можем проникать в далекое прошлое, изучать мировоззрение (и в частности систему взглядов на Вселенную), соответствующее целым тысячелетиям до нашей эры. Разумеется, этнографические данные не следует безоглядно применять к моделированию иных эпох. Практически все современные реликтовые культуры испытали заметное влияние со стороны более продвинутых соседей. Кроме того, каждой области, где ведутся этнографические наблюдения, свойственны свои экологические особенности. Поэтому всегда есть опасность распространить более или менее частный этнографический результат на целую эпоху формирования человека и общества.
Земля представляет собой как бы Вселенную (или, скажем, Галактику) в миниатюре, Вселенную, где обитают сотни разных цивилизаций, вступающих в Контакт с той или иной долей взаимопроникновения, пытающихся как можно лучше смоделировать друг друга, постигая в процессе такого моделирования законы своего и общепланетарного развития и постепенно формируя ту уникальную общность, которая зовется земной цивилизацией[3].
Все эти замечания помогут нам правильней взглянуть на эволюцию космических представлений. Историю отдельных наук (а зачастую и историю вообще) принято излагать в календарной последовательности, что действительно удобно. Кроме того, важную роль играет так называемая евроцентрическая традиция — календарь выбирается не какой-то, а в соответствии с эволюционной лестницей европейской культуры. Строго говоря, следовало бы проводить исторические экскурсии в каждую область планеты, пользуясь, так сказать, местным календарем — это создало бы более объективную картину, не сводило бы исподволь сложную и многоцветную историческую мозаику нашей планеты к чему-то плоскооднообразному и, вероятно, несуществующему.
Однако, утешив совесть этим пожеланием, я все-таки последую принятой традиции — до поры до времени так будет проще. Лишь в последней части книги, обсуждая проблему Контакта, мы снова вернемся к соотношению календарного и эволюционного времени.
Разумеется, изложенное здесь не столько уж ново: древние иногда великолепно выражали понимание времени, опережающее свои века. Поэтому хотелось бы завершить этот раздел удивительно емкой цитатой из Лукреция:
Так же и времени нет самого по себе, но предметы
Сами ведут к ощущенью того, что в веках совершилось,
Что происходит теперь и что воспоследует позже.
И неизбежно признать, что никем ощущаться не может
Время само по себе, вне движения тел и покоя.
Договорившись о происхождении знания в рамках общей эволюционной картины, мы, однако, не имеем конкретной модели того, как добывается новое знание. Нам нужна более или менее четкая картина познавательного процесса пусть очень упрощенная, но четка.
Появление нового знания (научного или иного) — одна из величайших философских проблем, область исследования с немалым количеством белых пятен. Кое-что в этой области известно, но, к сожалению, далеко не все и не так детально, как хотелось бы.
Попробуем подойти к этой сложной задаче следующим относительно простым образом.
Новое не появляется на ровном месте — из ничего, материалом для его создания всегда служит нечто старое. В частности, это касается и знания.
В своей практической деятельности человек неизбежно сталкивается с новыми объектами и явлениями — тем чаще, чем интенсивней эта деятельность. Собственно знание возникает в процессе привязки этого нового объекта или явления ко всей системе уже имеющихся представлений. Когда астроном регистрирует не отмеченную ни в каких каталогах светящуюся точку на ночном небе, он сразу пытается подобрать аналогию, решить, что именно светится звезда, метеорит, далекая галактика? Профессиональный астроном довольно легко различает эти объекты и включает новый источник в один из известных классов. После более или менее подробного изучения мы можем говорить, например, о регистрации новой галактики с такими-то характеристиками. Тем самым знания о Вселенной расширяются. Это расширение особенно чувствуется, если галактика обладает какими-то необычными физическими свойствами. Но, конечно, зарегистрированный источник может быть не похож ни на что известное, и тогда есть шанс получить принципиально новое знание — вдруг объект окажется межзвездным кораблем иной цивилизации!
Когда в нашей практике мелькает неизвестное, мы немедленно начинаем искать схему объяснения среди похожих в каком-то смысле явлений, действовать по аналогии. Явление может оказаться очень близким тому, которое уже изучено, — нам повезло, использование аналогий потребует лишь небольших поправок на слегка отличные условия. Но сходство может оказаться и совершенно поверхностным, и тогда схема объяснения известной ситуации потребует огромной переработки, а через какое-то время окажется, что родилась воистину новая схема, мало похожая на стартовую.
Построение аналогии — естественное начало процесса моделирования нового явления, причем полное моделирование может оказаться и простым и сложным. Важно, однако, чтобы стартовая аналогия была хорошо вписана в круг существующих знаний, в систему культуры — иначе объясняющий рискует впасть в непродуктивное объяснение «неизвестного неизвестным». Аналогия, не опирающаяся на доступную практику, лежащая вне реальной практической активности познающего субъекта, попросту не сработает.
Я думаю, современный астроном, затеявший дискуссию о строении Солнечной системы где-нибудь вблизи храма Мардука в Древнем Вавилоне, оказался бы в крайне нелепом положении. Отбросим на момент всякие административные санкции, которые жрецы могли бы к нему применить, — пусть спор проходит по всем демократическим нормам современных конференций. Ну и что?
Бедняга-астроном рисовал бы схему, где Солнце, разумеется, расположено в центре, Земля — рядовая 3-я планета, а Юпитер хоть и очень велик, но занимает тоже вполне заурядное 5-е место… Идея о выдающихся размерах Юпитера жрецам понравилась бы, но то, что этот дворец верховного бога Мардука и Земля, плод величайшей победы этого бога, расположены в каком-то космическом захолустье, вызвало бы у них смех или негодование. И очень скоро наш астроном почувствовал бы, что ему просто не на что опереться в практике вавилонян, ничто в окружающем их мире, в их системе, не наталкивает на мысль о естественном орбитальном движении планет под действием силы тяготения.
Конечно, это пример-гротеск, но он неплохо подчеркивает необходимость постепенной эволюции аналогий. Полезные мутации знания не закрепляются рывками, обгоняющими тысячелетия.
Любое непонятное новое явление прежде всего сопоставляется с чем-то достаточно близким из окружающей практики. В этом плане аналогия играет решающую роль на самой начальной стадии получения нового знания, зачастую впоследствии она вообще исчезает в архивах, и в популярной литературе ее замещают туманные образы типа «гениальных догадок», едва ли не «осенение свыше». Догадки и осенения действительно есть, но они обычно и заключаются в удачном выборе исходной аналогии.
Идея пантеона, управляющего ходом небесных тел, возникла у древних по аналогии с социальной и технической практикой, их окружающей. Верховный бог типа Зевса — несомненный образ царя, гипертрофированный до предела человеческой фантазии.