Пока современная археология и антропология дают мало оснований для обсуждения духовного мира архантропа и в частности его представлений о Вселенной. Можно делать лишь весьма косвенные заключения, выделяя более или менее правдоподобные корреляции отдельных хорошо установленных фактов.
Мы не знаем, как отпечатались в архантропе его древнейшее лесное происхождение, своеобразная трехмерность древолазного существования. Не исключено, что деревья, на которых он и тем более его далекие предки очень часто искали спасения от хищников, каким-то образом выделялись в среде обитания и связывались с небом и ощущением безопасности. Разумеется, это выглядит несколько фантастично, но все-таки можно полагать, что истоки много более поздних представлений о древесно-космических путешествиях, о Мировом Древе, соединяющем земной и небесный миры, и даже религиозных идей о «небесном спасении» восходят к рецидивам глубочайшей родовой памяти.
Установлено, что кочевая жизнь архантропов имела сезонный характер периодически они возвращались на старые стойбища или располагались вблизи от них. Фактически это были миграции, связанные с источниками пищи и воды, в целом не слишком отличающиеся от того, что наблюдается у животных. Суточный цикл несомненно играл в его жизни важную роль — освещенность существенна для охоты. Поэтому включение огня в практику архантропа, огня, пока лишь случайно получаемого от естественных источников и с трудом поддерживаемого, должно было сказаться на восприятии неба. В конце концов, костер порождал тепло и продлевал — пусть в очень малом масштабе — светлое время. И еще, весьма вероятно, — давал ощущение относительной безопасности…
Поэтому не исключено, что первичная аналогия между огнем и небесными светилами возникла уже у архантропа. Но вряд ли дело дошло до самоотождествления светил — к этому не могла подтолкнуть ни довольно случайная пока практика общения с огнем, ни неизбежное смешивание земных, атмосферных и космических явлений. Последнее очень важно.
Вселенная архантропа очень слабо напоминает то, что мы сейчас вкладываем в это понятие. Он в высшей степени слит с окружающей средой, практически не выделяет себя из животного мира. Предметы и явления воспринимаются в зависимости от ситуации — внешней и внутренней[6] и весьма редко самоотождествляются. Поэтому трудно предположить, что архантроп мог единым образом воспринимать Солнце в ясный и туманный день, огромный пылающий диск на закате и яркое белое пятно в зените, не говоря уж о самоотождествлении светила вчерашнего и сегодняшнего. Кроме всего, прямые и слишком длительные наблюдения за светилами несли в себе опасность хотя бы краткосрочного ослепления, потери ориентации и скорости реакции при внезапном нападении. Это весьма важное для охотничьей практики обстоятельство, закрепляясь из поколения в поколение в форме «правил поведения», должно было резко ограничивать астрономическую активность древнейшего человека. Вероятно, лишь нарастающее общение с огнем у позднего архантропа и неизбежная при этом некоторая адаптация глаза (и психики в целом!) к воздействию резкого изменения освещенности стали залогом будущего нарушения табу на пристальное изучение небесных явлений.
Где-то в промежутке между миндельским и рисским оледенениями на смену архантропу приходит палеоантроп, для которого характерно значительное увеличение объема мозга, а впоследствии — первичное развитие центров речи и координации тонких движений. Видимо, на этом этапе формируются довольно сплоченные общины, заметно выходящие за рамки стадной организации.
Соответственно, гораздо сложней и многообразней культура палеоантропа. Очевидно, суровые климатические условия — особенно в эпоху рисса подтолкнули древнего человека к сооружению замкнутых жилищ для длительных зимовок — фактически к сезонной оседлости. Более жесткие условия охоты привели к изобретению одежды и составного оружия. Более эффективным стало и использование огня. Правдоподобно, что уже палеоантроп научился достаточно свободно добывать огонь и по своему усмотрению разводить костры. И вполне достоверно, что именно он стал применять огонь как орудие производства, закаляя заточенные концы деревянных копий.
Ряд интересных фактов, установленных археологами, позволяет с немалой долей уверенности говорить о формировании довольно сложного мировоззрения, где небо и небесные явления тоже играют определенную роль.
Во-первых, сезонная оседлость способствовала более тщательному изучению среды обитания, выделению местностей, подходящих для зимовок, стимулировала стратегическую ориентацию в пространстве. Разумеется, во времени тоже, прежде всего — через циклическую смену основной деятельности. Охотничий промысел должен был вестись круглогодично, но смена времен года разделяла сезоны — более или менее активной охоты. Вряд ли длительные зимовки могли проходить без каких-то, пусть самых минимальных, запасов пищи, а интенсивные летние охоты — без несколько избыточного орудийного запаса.
Во-вторых, палеоантроп начал вести захоронения, и это очень важный момент в мировоззренческом плане. Возможно, такие операции были вызваны элементарными гигиеническими соображениями — практика подсказывала палеоантропам необходимость изоляции трупа (особенно в условиях долгой стоянки). Но впоследствии соответствующие действия закрепились в форме ритуала, и захоронения каким-то образом связались с представлением о жилище мертвеца, вообще с подземным миром. То, что в могилы предков иногда попадали культурные вложения — орудия охоты, пища и даже целебные травы, довольно четко свидетельствует о наличии идей, связанных с загробным миром, точнее, с какой-то формой жизни человека, выпавшего из обычной системы отношений. Смерть воспринималась отнюдь не в ее биологическом значении, а скорее как состояние длительного сна, как уход — временный или навсегда из общины. Еще один очень любопытный момент — захоронения голов животных. Это обычно рассматривают как зачаток тотемизма. Каждая община в какой-то степени специализировалась в охоте на определенный вид животных, и подобные захоронения несли знаковую и ритуальную нагрузку — животное, которое служило основным источником пищи (а позднее — одежды), рассматривалось как покровитель общины, ему воздавались «почести» того же типа, что и предкам. Более того, известны попытки изображать животное, выкладывая камешками контуры его головы. Не исключено, что захоронения животных служили своеобразным приемом восстановления отношений, символом единства с видом-покровителем и даже попыткой позаботиться о том, чтобы другие животные не исчезли. Все это создавало условия для довольно прочной связи представлений о предках и тотемных животных. Тотем становился символом единства общины, ее абстрактным знаком, и в то же время символом смены поколений, то есть знаком эволюционным. Община уже могла воспринимать себя во временной развертке, пусть сначала и очень узкой. Важно, что возникла идея самотождественности общины — вчерашней и сегодняшней, заработали часы смены поколений, в основу мировоззрения стала входить сначала наверняка хаотичная циклика смертей и рождений, и в ней смутно забрезжили контуры будущего времени.
Весьма вероятно, что отсюда берет начало более глубокое понимание суточного цикла. Дошел ли палеоантроп до самоотождествления некоторых небесных светил, пока неясно, но, вероятней всего, у него зародились смутные представления о связи ежедневных восходов и заходов Солнца. Об этом свидетельствует явная ориентация ряда захоронений по линии восток-запад. Не просматривается ли здесь зачаточная идея ежедневной гибели и возрождения светила, во всяком случае, принадлежности «ежедневных солнц» к разным поколениям одного «рода»?
Есть и другие данные, позволяющие строить гипотезы о Вселенной палеоантропа. Прежде всего, это рисунки типа параллельных бороздок, иногда — пересекающихся (так называемые «кресты»). В таких рисунках справедливо усматривают зачатки математических знаний, тем более что в их композиции явно выделяется тройка. Возможно, по троичной системе палеоантроп и учился считать. Было бы очень важно получить какие-то дополнительные данные в пользу того, что, например, тройка связывалась с выделением трех времен суток или трех сезонов года, а крест — с представлением о четырех сторонах света.
Я думаю, на всех этих примерах мы успели убедиться, что интерпретация культуры древнейших людей — дело необычайно трудное. Большинство наших моделей их мировоззрения напоминают сетку домыслов, наброшенную на немногочисленные факты, сетку, «шитую на живую нитку». Самые древние люди не слишком заботились о передаче информации о своем духовном мире вовне далее ближайшего поколения — и невольно так закодировали свои идеи (а, следовательно, и глубочайшие истоки человеческого мировосприятия), что сама возможность расшифровки воспринимается как своеобразное чудо.
Но важно и другое — антропология все еще не имеет единой точки зрения на последовательность эволюционных звеньев, и многие находки могут относиться вовсе не к предшественникам Homo sapiens, а к конкурирующим видам, точнее, к тупиковым ветвям рода Homo. Сейчас практически достоверно известно, что древнейший человек формировался не в одиночку, природа пробовала многие варианты, но параллельные ветви антропогенеза пока плохо различаются. Между тем, анализируя следы первобытной культуры, мы строим какую-то усредненную картину — не только по разным местностям и целым эпохам, но, вероятней всего, и по разным типам древних людей. Такое усреднение в какой-то мере неизбежно, и мы обычно утешаемся правдоподобной гипотезой, что достаточно близкие ветви эволюционного древа достаточно схожи и в своем восприятии окружающего мира. Более того, обычно явно или неявно предполагается, что восприятие заключено в коридоре, который суживается по мере продвижения в прошлое, а, следовательно, сколь-нибудь серьезные расхождения мировоззрения могут возникать лишь на достаточно высоких уровнях независимого развития эволюционных ветвей. Именно такие предположения — на сегодня уже весьма приближенные — позволяют единым образом рассматривать эпохи архантропа и палеоантропа, как и начальную фазу более близкой и понятной нам эпохи неоантропа, наступившей 400–500 веков назад[7].
К этому периоду следует отнести ряд событий, оказавших решающее влияние на эволюцию человека и общества. Где-то порядка 40 тыс. лет назад по планете прокатились первые гигантские волны миграции. Люди пришли в Австралию, а в течение следующих десятилетий проникли на Американский континент. 250–300 веков отделяют нас от величайшего сдвига в методах передачи социальной наследственности — закрепление (а фактически появления) языка и особых знаковых систем типа наскальной живописи. Примерно в это же время неоантроп по-настоящему овладевает огнем — приемами его получения и постоянного применения.
Позднее сапиенс вступает в неолит — эпоху шлифованных орудий и керамики, становится земледельцем и скотоводом, открывает металлы, устремляется к цивилизациям…
Вероятно, уже донеолитический сапиенс сумел выделить Солнце и Луну по признаку самостоятельной подвижности и придать им зооморфный или антропоморфный образ. Ему так или иначе пришлось использовать в сочетании две далеких аналогии для небесных светил — живое существо и огонь. Трудно сомневаться, что это сочетание способствовало первому выделению именно антропоморфного образа — ведь только человек мог перемещать горячий огонь. Представление об особом человеке, исполняющем эти функции в небесном масштабе, вело к простейшей модели суточного цикла. Играл здесь свою роль и фитоморфизм — деревья «привязывались» к светилам, помечая позиции восхода и заката. Можно полагать, что деревья постепенно связались с появлением и исчезновением светил настолько, что превратились в своеобразный мостик, по которому Солнце и Луна могли взбираться на небо и уходить оттуда, разумеется, это более простой и правдоподобный вариант объяснения глубочайшей связи неба с деревьями, чем обращение к подсознательным древолазным инстинктам архантропа… Кроме того, в иной экологической ситуации заметную роль в «привязке» светил играли возвышенности.
Более крупный месячный цикл человек фиксировал по фазам Луны, которые повторяются примерно через 29,5 суток, а каждую из четырех фаз сопоставлял с меньшим временным промежутком — прообразом будущей недели. Важно, однако, подчеркнуть, что наблюдения вряд ли были слишком систематичны и вряд ли Луна в разных фазах сразу была отождествлена.
Вероятно, уже в верхнем палеолите зародились идеи календарей, охватывающих более широкие циклы. К этому вполне могли подтолкнуть такие важные в охотничье-собирательской практике явления, как сезонная миграция животных и опять-таки сезонная доступность тех или иных съедобных растений. Смена времен года оказывала влияние на методы и интенсивность охоты и собирательства, и накопление информации о признаках наступления очередного сезона становилось объективно полезным фактором. Такая информация фиксировалась в основном в ритуальных действах — в этом смысле календарно-обрядовые праздники не моложе самого календаря, точнее, являются первичной его формой. Знаковые формы доземледельческих календарей вряд ли получили особое развитие — в сущности, у охотника не было потребности ни в высокой точности датировок, ни в охвате очень больших временных промежутков. Усреднение наблюдательных данных по большому числу сезонов стало уже проблемой, завещанной земледельческим племенам и будущим цивилизациям. По современным понятиям, решение такой проблемы требовало создания развитой системы знаковой фиксации — от сложных каменно-деревянных конструкций до письменности.
Однако существование зачаточных форм верхнепалеолитического календаря сейчас не вызывает особых сомнений. Находка мамонтова клыка с явно систематизированными насечками (вблизи Ачинска в Сибири) позволяет датировать протокалендарь 16-м тысячелетием до н. э. Аналогичный клык, найденный на Украине (так называемый гонцевский лунный календарь), был сделан между 10 и 15 тысячелетиями до н. э. Правдоподобно также развитие «антропокалендарной системы» в духе тех, которые известны, например, у эвенков или новогвинейских пигмеев. В этой системе счет месяцев ведется циклически по частям тела (13 месяцев у эвенков, 28 — у пигмеев). Сочетание такого рода операций с элементарными представлениями о жизненном цикле человека и с наблюдениями неба вело к зачаточной космогонии — идеям о периодической гибели и возрождении светил.
Возможно, уже в эпоху верхнего палеолита интенсивное развитие орудийной деятельности и тотемических представлений приводит к идее тотема, творящего не только общину, но и весь мир, то есть к примитивной космологической модели.
К счастью, многие моменты эволюции взглядов на Вселенную, взглядов, характерных для верхнепалеолитического сапиенса, можно проследить на основе этнографических данных — изучая мифы и ритуалы ряда племен, дошедших до нашего времени и сохранивших уклад каменного века. К этому мы сейчас и перейдем.
Прежде чем углубиться в дальнейший поиск прошлого, отметим интересное обстоятельство. Культура реликтовых племен служит для истории науки (как, разумеется, и для истории в целом) своеобразным хроноскопом — прибором, позволяющим заглянуть в далекое прошлое. Пользуясь им, наряду с хроноскопом археоантропологическим, мы извлекаем практически всю информацию, доступную на нашем уровне теоретической и технической вооруженности. Но есть и иные варианты хроноскопов, пока не задействованные в должном масштабе.
Элементы древнейшего мировосприятия можно проследить, например, в исследованиях по детской психологии. В возрасте 3–4 лет, уже овладев речью, дети вполне серьезно полагают, что солнышко выходит на небо погулять, обогреть людей и посветить им, а не падает потому, что держится за облака. Оно, как и человек, может испытывать боль, сердиться или радоваться, в то же время светит, как фонарь[8]…
Когда заходит речь о древнейших слоях человеческой культуры, этот материк и прилегающие к нему острова непременно всплывают в спорах и гипотезах. Именно там современным исследователям открылись наиболее ранние из доступных прямому наблюдению ступеньки эволюционной лестницы. На жизненном укладе и космологических представлениях австралийских аборигенов мы остановимся несколько подробней — видимо, здесь можно проследить многие типичные черты мировоззрения неоантропов.
Предки современных австралийских аборигенов пришли на материк около 40 тыс. лет назад — это была самая первая волна заселения Австралии. Примерно за 9 тысячелетий до нашей эры от материка отделилась Тасмания, где дальнейшее развитие шло более или менее самостоятельно, вероятно, с некоторым регрессом.
Голландец Биллем Янсзон открыл Южную Землю (так переводится Австралия) в 1606 году, но настоящая колонизация началась почти через два столетия со знаменитой высадки в Порт-Джексоне (будущем Сиднее) колонии преступников в 1788 году. До европейцев имели место лишь эпизодические контакты жителей северного побережья с папуасами и индонезийскими охотниками на трепангов.
В силу многих обстоятельств в Австралии законсервировался гигантский ареал первобытного мира. Останки древнейшего человека, найденные там вблизи озера Манго и датируемые 25 тысячелетием, показали, что в биологическом отношении тип аборигена с тех пор практически не изменился. Впоследствии появились частично шлифованные каменные топоры, возникали и внедрялись и иные усовершенствования, однако дальше палеолита прогресс не пошел.
К началу контактов с европейцами аборигены находились еще на общинно-родовой стадии развития, жили локальными группами по 30–60 человек. 10–15 групп объединялись в племя, которое, впрочем, не несло «правительственных функций» и не имело вождя. Это был просто набор локальных групп, в рамках которого регулировались брачные отношения и инициации (подготовка молодежи). Локальная группа могла помочь своим соседям в тяжелые времена, предоставив для охоты часть своей территории, но дальше этого общность не шла, и нет оснований говорить о целостном социальном организме типа племени.
Европейцы столкнулись примерно с 500 такими территориальными племенами, говорившими на почти таком же количестве языков, хотя каждой локальной группе был присущ и свой диалект.
Если учесть, что на каждое племя приходилось в среднем по 12–15 тыс. кв. км земли, а на каждую группу — не менее 100 кв. км, становится понятно, что кочевое охотничье и собирательское хозяйство в основном вполне обеспечивало людей (для сравнения — ареал племени занимал территорию, равную половине Могилевской области или пяти Люксембургам!).
Такая высокая обособленность и отсутствие опасных хищников способствовали консервации материальной культуры. Согласно археологическим данным, последнее крупное изменение в техносфере — переход к более тонкой обработке каменных орудий — произошло здесь за 5 тысячелетий до нашей эры.
По характеру мышления австралийских аборигенов можно отнести к первому, магико-тотемическому, уровню. На их примере попробуем осознать, что же это за уровень.
Каждая локальная группа выделяла себя принадлежностью к какому-то тотему, обычно животному (кенгуру, страусу, змее и т. д.), иногда насекомому или растению и очень редко в качестве тотема выступало природное явление — дождь, солнце, ветер. Тотем не обожествлялся — во многих случаях мясо животного-тотема употреблялось в пищу. Важно было лишь родство с ним оно символизировало единство локальной группы.
Сохранились многочисленные мифы австралийцев о похождениях так называемых тотемических предков, мифы, в которых, видимо, запечатлелась память об эпохе древнейших переселений — Времени Сновидений (Алчеринта у племени аранда). Частично зооморфные тотемические предки никогда не покидают свой род и заботятся о его пополнении — они оставляют в определенных местах зародыши, которые позволяют женщинам беременеть. Иными словами, каждый род и отдельный человек как бы генетически связан с предками, олицетворенными тотемом рода.
В мировосприятии аборигенов очень важна возможность магического взаимодействия с тотемом. Считалось, что соответствующее животное или растение иногда охраняет людей своего рода, а люди, в свою очередь, могут воздействовать на тотем, заставляя его размножаться (обряд мбамбнумба). Магические представления развились у аборигенов до чрезвычайности отсутствовало даже понятие естественной смерти, они полагали, что смерть человека непременно связана с порчей, которую навели на него враги…
Эта характеристика жизненного уклада и образа мышления аборигенов понадобилась нам, чтобы глубже осознать ситуацию, в которой складывалась их картина мира.
Космологические представления здесь незатейливы, но весьма поэтичны! Небо воспринимается как естественное продолжение охотничьего ареала. Светила — это некогда жившие на земле люди. У аборигенов аранда Луна охотник, принадлежащий тотему опоссума, а Солнце — девушка. Оба они забираются на небо по дереву, светят и потом тем же способом спускаются на Землю.
Мир аборигенов предельно компактен — даже до звезд рукой подать. Это особенно ясно ощущается в их песнях. Вот примеры, записанные у племени вонгури:
Вечерняя звезда сияет на коротком стебле…
……………………………………………………………..
Вечерняя Звезда спускается вниз — цветок лотоса на стебле…
Она задевает головы людей, не прошедших обрезания…
Она тонет там, в месте белых эвкалиптов…
Похоже это выглядит и у дьямбарбингу и галбу:
Банумбир. Утренняя Звезда…
Поднимается, поднимается… привязанная к своей веревке…
Утренняя Звезда поднимается: она повисла на дереве.
Здесь хорошо просматривается зачаточная форма фиксации астрономических данных — соотнесение положений небесных тел с земными предметами. Именно постоянно закрепляемая наблюдениями связь между деревьями и такими важными явлениями, как восход и заход Солнца, порождает представления о близости неба. А отсюда один шаг до картины с людьми-светилами в духе мифа племени аранда, картины, которая позволяет уверенно говорить об отождествлении авторами мифа светил на восходе и на закате.