- Наш майор там, - сказал Охапкин. - Он в комиссии, акт пишут... Там одна женщина с ума сошла. - Глаза Коли округлились. - Сына сожгли.
Обычно Коля вечером, перед сном, читал, шевеля губами, затрепанный томик рассказов Чехова и поминутно спрашивал у меня значение загадочных слов: "акции", "исправник". Сегодня ему не читалось. Он покопался в моторе, потом подсел ко мне.
- По-немецки хощу ущиться, - заявил он. - Товарищ лейтенант, поущите меня.
- Зачем тебе?
- А я бы им сказал, чтобы не смели... Найдем, кто это сделал, так плохо будет.
Я взглянул на Шабурова. Он желчно кривил губы.
- Мы предупреждали, Коля, - ответил я.
И объяснил ему: решено привлекать к ответу военных преступников поджигателей, грабителей, палачей.
Майор вернулся ночью. Впопыхах выпил кружку чаю, от оладий, разогретых Колей, отказался. Некогда. Надо ехать в Вырицу, на новый КП, куда сейчас перебирается и наше хозяйство.
- Генерал приказал срочно дать листовку, - прибавил он. - Об этом... Ох мерзавцы! - Он зажмурился. - Это все-таки нужно видеть, писатель. Ну, в добрый путь!
Он простился с нами и выбежал.
На ночлег мы стали на сухом, свободном от снега пригорке, среди елей. Ветер теребил их, на крышу звуковки падал дождь, минутный весенний дождь. А запах из Титовки все еще чудился мне. Он словно сочился в машину, И, закрыв глаза, лежа на своем ларе, я видел мысленно то, чего не успел увидеть в Титовке.
Среди ночи мы вскочили.
Что-то огромное, оглушающее разбило сон, машина качалась, большая еловая ветка мягко и грузно легла на крышу, потом соскользнула на землю, царапнув по стеклу.
Похоже, немцы из дальнобойных на ощупь обстреливали дорогу. Мы оделись, но взрывы уже заглохли, противник переносил огонь.
Утром Охапкин, прежде чем сесть за руль, развернул новую карту, еще чистую, не тронутую цветными карандашами. Ленинградская область вот-вот кончится, начнется Псковщина. Где-то там, в болотистых лесах, - отступают солдаты и офицеры немецкой авиаполевой дивизии.
К обеду мы нагнали воинскую часть, которая только что завершила прочесывание леса. Бойцы отдыхали, сидя на пнях, на поваленных стволах у походных кухонь. За соснами чавкали топоры, вонзаясь в сочную древесину.
Саперы чинили мост. Мы сыграли им несколько пластинок. Нам захлопали.
- Еще венок сплетут, - язвил Шабуров. - Офицерам патефонной службы.
Убрав пластинки, он достал из планшетки блокнот и старательно, крупным, ровным канцелярским почерком написал очередной рапорт Лободе.
К нам постучали. Вошел капитан в казачьем башлыке, откинутом на спину, в кубанке, сдвинутой на затылок, - знакомый мне командир разведроты.
- Здравия желаю! - весело возгласил он. - Уши болят от вашей музыки. Ох, сила! У вас "Очи черные" есть?
- Никак нет, - сурово отрезал Шабуров.
- Жаль. Замечательная вещь! Добре, я Кураева сначала к вам направлю, прибавил он неожиданно. - Может, почерпнете что-нибудь.
- Отлично, - ответил я, усвоив лишь то, что увижу сейчас Кураева.
- Штабной драндулет фрицевский, - сказал капитан. - В воронке застрял. Гитлер капут! - Он засмеялся.
Вскоре к звуковке приблизился конвой - три наших солдата во главе с сержантом Кураевым - и двое тощих пленных в зеленых шинелях. На одном шинель была длинная, чуть не до пят, у другого едва прикрывала колени. Кураев поздоровался без тени удивления. Будто именно сегодня, в этот час он ждал встречи со мной.
Шофер и писарь сдались добровольно. Завидев наших пехотинцев, они вышли из машины и, крича: "Гитлер капут!", подняли руки. В машине оказались бумаги. Кураев и солдаты набили ими вещевые мешки.
Я бегло опросил пленных. Они прибыли на передовую недавно, с пополнением. О "креатурах" Фюрста, об убитом перебежчике не имеют понятия. Но о Фюрсте, конечно, слышали. О "герое дивизии" им говорили еще в тылу.
Читали ли они нашу листовку о Фюрсте? Писарь, юный, косоглазый, похожий на озябшего кролика, ответил, переминаясь и стуча зубами:
- Нам показали вашу листовку перед строем. Фюрста у вас нет. Чистая пропаганда.
Как многие пленные, он произносит это имя с иронией.
- Но как же нет Фюрста? А фото?
- Нашли похожего, одели в форму, и вся игра! - сказал юнец с апломбом. - Пропаганда! - повторил он. - Мы тоже вас обманываем. На то война.
- А своим вы верите?
- Не всегда, господин офицер. Но Фюрст мертв, у командования точные сведения. Безусловно! Наш унтер-офицер - очевидец. Фюрст при нем покончил с собой. Приложил пистолет к виску и последней пулей...
- Пропаганда, господин офицер, - подал голос шофер. - Она не может быть правдой.
Бойцы выкладывали из мешков бумаги. Конторские книги, синие и зеленые папки с орлами рейха, со свастикой. Документы мы оставили у себя. Пленных увели.
Весь остаток дня, трясясь в машине, я разбирал немецкие бумаги. Нам повезло. В наши руки попали бумаги второго батальона авиаполевой дивизии, того самого, в котором служил Фюрст.
"Дорогой Буб!" - бросилось мне в глаза. В особом конверте хранилась пачка писем, все они были адресованы Бубу и заканчивались неизменно: "Твой старый папа". Во многих местах чей-то красный карандаш подчеркнул машинописные строки. Резкая жирная черта выделяла несколько слов по-французски.
"Aide toi et le ciel t'aidera", - прочел я. - "Помогай себе сам, тогда и небо тебе поможет".
Вот она наконец пословица, так заинтриговавшая нас! Да, конечно, та самая. "Креатуры" недаром навострили уши. "Старый папа" довольно ясно указывал сыну выход из войны.
Сначала я читал только подчеркнутое, выискивал самое нужное для нас, а потом все подряд. Нет, не только служебная обязанность приковала меня к этим письмам. В них было что-то еще. Мой дорогой Буб!
Меня крайне обрадовало, что вы отошли от Ленинграда и избежали окружения, которое лишило бы нас возможности получать от тебя известия. В то же время меня чрезвычайно печалит гибель твоих товарищей. Кстати, сообщи мне имя и адрес земляка Шенгеля из Букенома, дабы я мог выразить соболезнование его старикам. Ведь он был твоим другом!
Ты пишешь, что провел ночь в яме, из чего я заключил, что вы уже не располагаете землянками. О, если бы это была худшая из напастей!
Вчера нас навестила тетя Аделаида. Ее Альф жив и здоров. Хорошо, что она обратилась в шведский Красный Крест. Чутье не обмануло ее. Шведы разыскали Альфа в английском лагере для военнопленных, куда он попал еще в прошлом году из Африки. В связи с этим Аделаида утратила ореол германской женщины, матери воина, и ее даже уволили из госпиталя. Это, разумеется, легче перенести, чем смерть сына. Ты, наверно, согласишься со мной.
О часах для тебя я помню. На моем столе лежит листок с пометкой "Часы". Чтобы не потерять, я придавил его лампой, той лампой с совой, которая, помнишь, так пугала тебя в детстве. Вообще в наших комнатах все так, как было при тебе, но вид из окна... Боже мой, что стало с нашим городом! Шпиль старого Мюнстера еще стоит, но в собор уже было два прямых попадания: одно - в башню над романскими хорами, другое - в левый придел. Стекла из окон все вылетели. Здесь разрушения еще поправимые, в отличие от дворца принцев Роган. Его, по-видимому, не восстановить. Позавчера я прошел по улицам Старого города и ужаснулся. Дорогой мой, это нельзя описать! Площадь Гутенберга, средневековый Рыбный рынок, историческая лавка на Вороньем мосту - все превращено американскими бомбами в битый кирпич. Спрашиваешь себя: чего добиваются янки, во имя чего эта бессмысленная жестокость?
Тревоги у нас чуть не каждый день. Я стал осторожнее и теперь при звуке сирены отправляюсь в "Погребок героев" - милое название для кабачка, переделанного в бомбоубежище. Ты можешь себе представить твоего отца, - он сидит среди женщин, штопающих носки, среди детских колясок и правит черновики своего трактата об архитектуре Возрождения. Чудак, не правда ли? Но это и твои письма - единственное, что поддерживает меня.
Я, тетя Аделаида, твоя сестра Кэтхен - мы все верим в твою смелость и находчивость. Верь u ты! Помогай себе сам, тогда и небо поможет тебе.