- Решай! Ты хозяин.
Эти слова произвели поразительное действие. Коля подтянулся, поправил ушанку, застегнул куртку и, лихо подмигнув мне, ступил на мост. Прошелся, потрогал носком сапога полусгнившие доски, потом, не говоря ни слова, влез в кабину. Дверца захлопнулась. Майор открыл ее.
- Нет, - сказал Охапкин. - Без вас.
- Не дури, - ответил Лобода и занес ногу на ступеньку.
- Все. - Коля выскочил на дорогу. - Не пойдет дело, товарищ майор.
- Да ты что!..
- Раз я хозяин...
Лобода готов был рассердиться, но вдруг лицо его просветлело.
- Ладно, - кивнул он. - Езжай.
Шабуров шагнул к машине. Майор удержал его.
- Распоряжается водитель, - промолвил он раздельно и необычайно тихо.
Сейчас Коля не храбрился, не подмигивал. Он шагнул в кабину и нажал стартер. Ноющий звук родился где-то в недрах машины. Она словно жаловалась нам, трясясь от страха. Со стуком откинулась левая дверца.
Было немного стыдно стоять на дороге и провожать глазами машину. Опасность большая. Иначе Коля не оставил бы нас тут. Дверцу он открыл, чтобы можно было выпрыгнуть, если машина начнет падать. Но успеет ли он? И куда прыгать?
Ломались, проваливались, сыпали на лед труху хлипкие доски, кроваво-рыжие на изломе. Обнажался переплет балок, тоже подточенных гнилью. Коля рассчитал точно: машина двинулась по ним, как по рельсам. Но вот путь все уже. Взрывом авиабомбы перекрытие вырвано до середины, надо податься влево, еще влево...
Прыгать некуда, разве что в реку. В полынью. С многометровой высоты. Перила снесены, звуковка идет по самому краю.
Мост отчаянно трещит. Кажется, наступил его конец. Сейчас немного отделяет машину и водителя от гибели - какой-нибудь дюйм. Правее, Коля, хоть чуточку правее! Я вижу, как задние колеса порываются уйти от карниза, но срываются, откатываются опять влево. Машина уже не двигается. Левое колесо повисло над пропастью, оно судорожно вертится, и я с ужасом думаю о том, что будет, если оно перестанет вертеться...
На миг все ушло из глаз, кроме того отчаянно кружащегося, мокрого, отмытого талым снегом колеса. Машина напряглась, стонала. Вот-вот ее силы иссякнут, и тогда...
Я зажмурил глаза, и как раз в это мгновение колесо поднялось на балку. Снова с ледяным звоном захрустело дерево. Машина двинулась.
Через пять минут мы добрались до машины. Я стал приводить в порядок вещи, сдвинутые качкой на мосту и сброшенные на пол кузова. Чувство у меня было такое, словно я вернулся в родной дом.
"Мы целы, целы, черт побери!" - пело внутри, хотя опасности подвергался один Коля. Таково слияние судеб у друзей на войне. Даже тряска в родной машине была хороша. Радовало все: и печурка, помятая в одном месте осколком, и сияние приборов, и мешки с сухим пайком - хлебом, гречей, фасолью, мукой - на полочке под самым потолком.
Шабуров молча осматривал усилитель. Я не выдержал.
- Сегодня он заслужил орден, - сказал я. - Честное слово! Талант наш Колька!
- Парень золотой! - отозвался Шабуров. - И мог пропасть ни за что! Из-за гастролей этих... Из-за проклятой чепухи... Люди воюют, а мы тру-ля-ля... Фрицев потешаем...
Я смешался. И вдруг в памяти ожило недавнее: Шабуров порывается сесть в машину...
- Однако если бы не майор, - сказал я, - вы бы поехали вместе с Охапкиным.
- Ах, вот вы о чем!.. Так я ради него, чудака... Оказать помощь в случае чего... И вообще, - голос его стал резче, - не обо мне речь. Меня-то все равно, можно считать, нет.
Он опустился на ларь рядом со мной. Нас подбрасывало на выбоинах, сталкивало, он дышал мне табаком в лицо.
- Очень просто нет, - повторил он. - Оболочка одна... Вот как они...
Он смотрел в окно. Там, качаясь, проплывал редкий лес, и на талом снегу среди нетронутых, свежих березок лежали убитые. Наши убитые.
- Наступление, - услышал я дальше. - А им уже все равно. Вот и я... Ну, доедем до Берлина! - крикнул Шабуров и сжал кулаки. - Мои-то не воскреснут...
Видение за окном уже исчезло. Лес прошел гуще, черным пологом задернув мертвых. Шабуров все смотрел туда.
- У каждого потери, - жестко перебил я, так как очень боялся, что Шабуров разрыдается. - У меня отец умер в блокаду. А мы все-таки существуем и должны существовать.
"Меня нет", - повторялось в мозгу. Эти слова неприятно кололи. Потом протест сменился жалостью.
Жить на войне трудно. И надо, чтобы человеку было чем жить на войне. Шабурову нечем, и это страшно. Пожалуй, это самое страшное на войне. Он мог бы жить местью, если бы ему дали гранату, поставили к орудию...
- Ну, снова рапорт напишу. Что толку! Уперся майор, как... Ничего, я добьюсь!
Что-то новое шевельнулось во мне.
- Правильно! - сказал я. - И добивайтесь, коли так. Меня-то майор не послушает, а то...
Он схватил мои руки.
- Нет, нет!.. Не понимаете вы... Он всегда со смехом к вам: писатель мол... А по сути - уважает вас.
- Ладно, - сказал я, отвечая на пожатие - Ладно... Я все, что могу...
До сих пор я был на стороне Лободы. Сейчас я уверял себя, что Лобода несправедлив к Шабурову.
А Лобода тем временем беседовал в шоферской кабине о Охапкиным. Чаще доносился глуховатый, иногда срывающийся тенорок Коли, он что-то с воодушевлением рассказывал майору.
Окно темнело, близился час ужина. Я обдумывал, как лучше завести разговор с майором о Шабурове. Но все сложилось по-другому. Мы въехали в Титовку.
Эта лесная деревушка не упоминалась в сводке боевых действий. Известна она стала только тогда, когда наши вошли в нее и увидели догорающие костры на месте домов.
Теперь костры погасли. Они лишь дымили кое-где. Тянуло гарью, и к этому примешивался еще какой-то запах, тошнотворный, сладковатый. Я ощутил его, как только вышел из машины. Из мрака вынырнул коренастый белесый лейтенант в угловатом брезентовом плаще.
- Вижу, машина ваша... - сказал он, переведя дух. - Генерал Лободу ищет.
Он увел майора куда-то в темноту, наполненную скрипом орудийных колес, хлюпаньем шагов.
- Ряпущев, адъютант генерала, - сказал Шабуров. - Николай, рули-ка подальше.
Сладковатый запах настигал всюду, вся сожженная Титовка дышала им.