Этнографический писатель. Этнография плюс патология. Если хочешь знать, у Амаду есть
вещи в сто раз значительнее.
Он сидел в непринужденной позе, рассуждал о прозе Амаду и стряхивал на пол камеры
пепел с сигареты - руки у него были сильные, большие, красивой лепки. Я перевел взгляд
с его рук на стены, крашенные темно-зеленой краской, на зарешеченное окошко под
потолком и даже головой тряхнул, - таким нелепым показался мне этот разговор здесь.
- Так теперь когда тебя ждать, Саша?
- В среду, наверное...
- В среду, да? В среду... Долго... - он вздохнул, поскреб короткую щетину на затылке и с
хрустом потянулся.
Я вышел в коридор и крикнул прогуливающейся Наташе, чтоб забрала Сорокина.
На дворе старая кляча Изольда все так же стояла, смиренно потупившись и вяло дергая
хвостом.
- Сахару нет, - сказал я ей. - Забыл привезти. Сигаретой же тебя не угостишь.
Изольда переступила с ноги на ногу и отвернула морду.
Я сидел и ждал автобуса на крашеной лавочке, в тени под старым ясенем. Я всегда
сидел здесь после допросов. Посидишь так, посмотришь, как по крыше тюрьмы прыгает
живая птичка - и глядишь, отпустит тебя немного, пройдет это странное отупение, онемение души.
«Этнография плюс патология», - вспомнил я.
«Дед прав, - подумал я, - мне нужно устраиваться юристом в какой-нибудь пищеторг, для пущей сохранности моей нежной души... Гришка выбил бы из этого Сорокина все, что
нужно».
Было пасмурно, небо набухало, как тесто в кастрюле - вот-вот вывалится через край.
* * *
Сегодня я оставался дежурить. Вечером, после комсомольского собрания, мы с
Григорием заперли сундук с «вещдоками», потом заперли кабинет и пошли по нашему
длинному коридору. Здесь мы должны были расстаться, мне лежал путь в дежурку, а
Григорию - в лоно семьи. Но он вдруг придержал меня за плечо и сказал:
- Сань, пошли поужинаем в «Ветерке»?
Можно было бы изобразить удивление по поводу ужина в «Ветерке», в то время как
дома Григория сейчас наверняка дожидаются какие-нибудь голубцы или борщ. Но я
удивления изображать не стал. Потому что, наверное, наступил сегодня момент, когда
Гришку «приперло». Это уже несколько раз на моей памяти случалось, и тогда мы с ним
шли ужинать в «Ветерок», и брали там выпивку и сидели долго, до закрытия.
- Гриш, мне же сегодня дежурить.
- Мы недолго, хрыч, - сказал он и сжал крепко мое плечо. - Ты успеешь. А? - Круто, видимо, его прижало...
И мы пошли в «Ветерок».
Сели за столик почти у двери, подальше от эстрады, потому что по опыту знали, что
через часок-полтора сюда нагрянет ухватистое трио с хорошо сохранившейся бабушкой-
солисткой, которая будет оглушительно страдать в микрофон, и тогда уже ни поговорить, ни послушать друг друга...
Мы заказали по сто водки, салат и бифштексы, потому что у нас не густо было в этот
вечер - у меня трешка, да у Гриши пятерка с мелочью. Официантка записала заказ тонким
карандашом в блокнот, как какая-нибудь юная журналистка, и метнулась дальше вдоль
столиков.
Гриша не торопился. Мы закурили, поговорили о Сорокине.
- Гришка, - спросил я. - А отчего Сорокин такой веселый, такой спокойный сейчас? Не
то, что в первые дни...
- А ты посмотри получше, не тянется ли за ним какое-нибудь дельце поинтересней.
- Что ты, не похоже! - возразил я. - Мне и так тошно делается каждый раз, когда уезжаю
от него. Неплохой ведь парень, умный, думающий. В десанте служил. Видел, какой