- Видел, видел твоего десантника... Здоровый... Такой прихлопнет приемчиком, какому
его обучили, и с приветом. Советую: покопайся. Он не зря так повеселел, твой десантник.
Официантка принесла заказ, и мы сразу рассчитались.
- Эх, - сказал Григорий, забрасывая в карман рубашки оставшуюся мелочь, - буду я
когда-нибудь богатым или нет?
- Знаешь, мне недавно взятку совали, - вспомнил я. - Толстая такая тетка, в парике, на
Ломоносова похожа. Вызвала в коридор и сует мне конверт. Сынок у нее задержан, понимаешь, с анашой в правом ботинке. Ну вот, сует она мне конвертик, а я, вместо того, чтобы сказать ей: «Трам-тара-рам, сучья тетенька, пошла ты со своими вонючими
купюрами к такой-перетакой матери», стою, как болванчик механический, и долдоню
казенным голосом: «Вы оскорбляете достоинство советского следователя».
Григорий усмехнулся:
- Она подумала, что мало дала... Помнишь Ерохина? А, ты его не застал. Он мне говорил
всегда: «Ничего, Гришутка, пообтесаешься, заживешь как все...» Думаешь, я сначала не
метался, как ты, когда столкнулся со всем этим быдлом? Я долго привыкнуть не мог, уходить собирался.
- Гриш, - спросил я, - а правда, что ты два курса политеха бросил и в юридический
подался?
- Угу, - спокойно подтвердил он и подцепил вилкой бледный дырявый диск помидора. -
У нас соседа, дядю Петю, убили. И тех гадов не нашли...
Я удивленно посмотрел на него.
- Так ты что... Из-за этого?
Он отложил вилку и спокойно, медленно проговорил:
- Мы с дядей Петей двадцать лет стенка в стенку прожили. Он с получкой домой
возвращался, и его убили. Понимаешь? - Григорий поднял на меня слишком спокойные, угрюмые глаза. - Дядю Петю, который со мной задачки решал и голубятню строил... Нет, ну я не сразу, конечно... Месяца два еще помаялся, посидел над чертежами, кажется, даже
курсовую сдал... Мама плакала, очень хотела, чтоб я инженером был.
- Не жалеешь? - спросил я. Он хмыкнул.
- Да нет, - себе ответил, не иначе. Слишком твердо это у него получилось. - Иногда
только проснусь ночью, а ночью, сам знаешь, многое диким кажется, неестественным...
Лежу, думаю: «Ты! Ты кто? Судия? Святой? Ты кто такой, чтоб судьбами провинившихся
ведать?» А днем - ничего, привык... Делаю дело, которому обучен... Хотя... - Он вздохнул, взял кусочек хлеба и разломил его, внимательно посмотрел на губчатый белый разлом. -
Привели недавно, на дежурстве, задержанного. Бродяга. Нос красный, сопливый, все лицо
в какой-то коросте, бормотухой от него разит, словом, статья 198, часть 3. И вдруг я узнаю, что он моего года рождения. И вот я сижу, смотрю на него и думаю: «А ведь мы с ним в
один год в школу пошли. Он, как и я, портфель таскал, а в портфеле - пенал, а в пенале -
точилка, и резинка, и карандаш... Он чувствует так же, как и я, он счастья хочет, почему ж
я его судить должен? По какому праву? За то, что его жизнь в какой-то момент каким-то
обстоятельством по башке шарахнула? Ну какое имею право я - чистый, выбритый, ухоженный, двумя женщинами любимый... - тут его голос осекся, он отвернулся от меня и
разом опрокинул в рот рюмку водки. И я понял, что мы пришли к тому разговору, ради
которого Гриша затащил меня в "Ветерок". Собственно, не новый это был разговор, не
новый. Да и не ожидалось ничего нового в Гришиной жизни.
- Ты с Лизой поссорился? - спросил я его.
- Лиза права, - сказал он, - невозможно сидеть на двух стульях. Так когда-нибудь
брякнешься и задницу отобьешь.
- Ну, - я знал но опыту, что Гришке не нужны мои советы. Не за советами он потащил
меня в бездарный «Ветерок». Гришке нужно было выговориться, чтобы сидел напротив
человек с родным лицом, чтобы кивал, не перебивал и все понимал. Поэтому я время от
времени только подбрасывал междометия в сумбурную горечь его слов, как подбрасывают
полешки в костер.
- Не могу, понимаешь... - говорил он, - выпутаться не могу. Все головоломки день и ночь
кручу, такие штучки, знаешь, - как из трех спичек сложить четырехугольник или что-то
вроде этого. Как из нас троих, несчастных, хоть что-то толковое смастерить. И ничего не
получается.