- Не могу я! Понимаешь, жалко мне Галю, до слез, но, боже мой, если б ты знал, как она
меня раздражает! Каждое слово, каждое движение! Ничего с собой поделать не могу! Она
плачет тихо, как мышка, и я знаю, что я, подлец, ради Аленки должен в узел завязаться, с
работы уйти, Лизу больше не видеть. На колени, что ли, бухнуться, прощения просить, не
знаю... Но она плачет, а я смотрю на нее, слышь, Сашка, и мне ее ударить хочется, или
заорать, или разбить что-нибудь. Еле сдерживаюсь.
- Ты в психушку попадешь, - сказал я. - Лучше уж уходи.
- Уходи! - горько усмехнувшись, повторил он. - А Аленка? Я сам без отца рос, знаю, как
это сладко. Если б не Аленка...
Вчера я ее спать укладываю, а она мне говорит: «Папа, когда ж мы с тобой пойдем в
парк, погуляем и я спрошу тебя, почему листья падают? Должен же иногда человек
поговорить с папой...» А я к окну отвернулся, в горле комок и ничего сказать не могу.
А то еще в последнее время я потихоньку привык к мысли, что у меня двое детей.
Покупаю для Аленки карандаши и для Ваньки, обязательно такую же коробку. К лету
собирался ей двухколесный велик купить, так теперь, думаю, и Ваньке велик нужен. Он
же пацан, ему это дело до зарезу...
Я представил себе, как Галя сейчас ждет его дома. То выходит на балкон, то
прислушивается к шагам на лестнице. Я представил себе ее напряженное лицо и нервно
сплетенные руки. И подумал вдруг - а что вечерами делает Лиза, одна, с Ванькой? Ждет
утра, когда увидит своего Григория?.. Одна ждет вечера. Другая - утра.
- А ты? - спросил Гришка. - Вот тебе, Сань, отца часто не хватает?
- Не знаю, - я пожал плечами, - я как-то спокойно отношусь к отцу, как к знакомому. Он
ведь почти сразу женился после маминой смерти. Ну и мы никто его не осуждали - ни я, ни Ирка, ни баба с дедом. А что ему? Он тогда молодой еще мужик был. Он в Волгограде
живет, у него еще дочь есть, от второго брака. Понимаешь, сестра моя родная. А я этого
никак ощутить не могу.
- Переписываетесь? - спросил Григорий.
- С праздниками друг друга поздравляем. Вообще, он приглашал приехать. А что? Вот
соберусь летом, возьму Маргариту и съезжу. Все-таки внучка ему родная, пусть
посмотрит.
Гришка опять горько усмехнулся, отломил кусочек хлеба, хотел что-то сказать, но не
сказал, только рыжие его роскошные усы задвигались над жующим ртом.
- Ну, пошли? - спросил я.
- Хоть бы меня пришил кто из наших клиентов, - не поднимаясь и не глядя на меня, тихо
проговорил он.
- Молчи, дурак! - прикрикнул я, и тут с эстрадки вдарило буйное трио, и поднесла
микрофон к вишневому рту бабушка-солистка, вся переливаясь змеиными чешуйками на
платье. Дольше здесь не имело смысла задерживаться. И мы с Григорием поднялись и
вышли.
Темнело. Ветер гонял по асфальту большой сухой лист. Искореженный и твердый, лист
застревал под скамейкой, закатывался за телефонную будку и замирал там. Но ветер снова
и снова, с какой-то увлеченной ненавистью выволакивал его из укрытия и гнал, как
перекати-поле, по асфальту, дальше, дальше.
- Ты бы зашел когда-нибудь, - попросил Гришка. - К тебе Галя прекрасно относится, спрашивала, почему не приходишь. Посидели бы, потрепались...
«Потрепались... - подумал я. - Нет, Гриша, не приду я. К тебе прийти - так это ведь в
Галино лицо смотреть надо. А как смотреть?»
К остановке подкатил «Икарус», медленно с шипением отворил двери.
- Твой автобус, езжай, - сказал я.
Григорий впрыгнул на заднюю площадку и стоял там - огромный, красивый.
- Зашел бы. В субботу, - сказал он. - А, хрыч?