- Спасибо, товарищ милиционер. Он теперь будет спать, он - все, отбуянил...
- Катя, Катя, - буркнул я. Можно было сказать, что она враг себе, ему, своим детям, но я
промолчал. Она стояла заплаканная, с кровоподтеком на лице, в тонком старом халате, что
едва застегивался на животе, и - черт знает что! - выглядела счастливой.
- Он вообще-то хороший, - торопливо объясняла она. - Это он иногда, когда выпьет. А я
уже знаю, я верхнюю полку в кладовке держу пустой и мы, если что - туда с Сереженькой
прячемся. А он поищет-поищет и засыпает. Никогда не догадывается кладовку открыть...
Мы ехали назад, в дежурку, и я думал о том, что мне и вправду нужно уходить. Вот
Григорий наверняка забрал бы этого мерзавца. А я - сопляк, рохля. Она, эта Катя, сама бы
потом спасибо сказала.
- Поспать бы! - зевнул Гена где-то надо мной.
...В дежурке крутилось кино на всю катушку. Еще в коридоре мы услышали
истерический тенорок:
- Мне сы-нилась та, с ква-дыратными гыла-зами, что сны мои па-ран-зительно вела...
Захлебывающийся слезами женский голос и окрик Аршалуйсяна:
- Ти-ха! У меня два уха!
На стуле полулежал мужик с узкими щелками глаз на черном лице, с мокрыми
подвижными губами. Рука, с вытатуированным перстнем на среднем пальце, то и дело
нервно отряхивала брюки.
- Мишка-Монгол, - тихо сообщил мне Ядгар, - шесть дней как из зоны и, видишь, уже
устроил сожительнице и дочке веселую жизнь.
Сожительница, как назвал ее Ядгар, еще молодая женщина, сидела в противоположном
углу комнаты и плакала, сильно вздрагивая. Рядом сидела девочка лет шестнадцати, смуглая, узкоглазая, как отец, вся напружиненная.
Мишка-Монгол говорил без умолку, то матерился, то пел, как будто внутри его
расстроился какой-то механизм.
- Это мне не дочка! Это падла, слышала, доча? - аккуратно выговаривал он злорадным
тенорком. - Я тебя, доча, собственными руками придушу.
Женщина громко зарыдала, а девочка все также напряженно и прямо сидела, молча
глядя на отца ненавидящим взглядом.
- А ну, молчи! - прикрикнул на Мишку Аршалуйсян. Тот встрепенулся и громко запел.
- Посадите его лучше, - вдруг сказала девочка негромко. - Я его все равно убью.
Мишка-Монгол оборвал пение и ласково-изумленно уставился на дочь.
- До-оча! - ласково протянул он. - Ах ты, сука, доча! - и вдруг вскочил, сильный и
гибкий, как пружина, кинулся в угол, где сидела дочь. Но Ядгар успел дать ему подножку, мы с ним повалили Мишку на пол, связали ему руки. Подскочил разъяренный
Аршалуйсян, сильно наотмашь врезал Монголу.
- Георгий Ашотович! - я схватил Аршалуйсяна за руку, и он поднял на меня багровое от
прилива крови лицо. Тяжело дыша, достал из пачки сигарету и едва слышно проговорил:
- Саша, иди работать в балетную школу, - отвернулся и вышел из дежурки.
Скоро ушли жена и дочь Мишки-Монгола, а он все также молча лежал, щекой
прижимаясь к полу. За окном дежурки сквозь полуоблетевшие деревья зарябил серый
рассвет. Ядгар дремал, сидя за столом и опустив голову на руки. Гена Рыбник увлеченно и
горячо рассказывал что-то на крыльце Аршалуйсяну.
Я подошел к Мишке-Монголу и остановился над ним. С полу на меня смотрел злобный
глаз, и беззвучно шевелились мокрые подвижные губы.
- Товарищ следователь, - вдруг вежливо спросил он, - а за что меня связали?
- За то, что буянил.
- Но ведь это нехорошо, - вкрадчиво возразил он. - Я ведь аккуратный парень, у меня же
были чистые брюки...
Ядгар приподнял от стола утомленное лицо и сказал устало: