того, что я попытался снять с нее куртку, а она, дернув обоими плечами, сказала:
«Бросьте!» и торопливо разделась сама. Я, бормоча что-то подобострастное, опустился на
четвереньки и стал разыскивать для нее домашние тапки, которых, конечно же, не мог
найти. Тогда она, вторично скомандовав «Бросьте!», обошла мою идиотскую дворняжью
позу и вошла в комнату босиком.
- «Ну и черт с тобой», - подумал я, поднимаясь с четверенек. Маргарита увидела
стеклянные колбочки и резиновые трубочки и на всякий случай заорала благим матом.
- Папаша! - крикнула милая девочка, - возьмите ребенка на руки! И шевелитесь, ради
бога, сколько я у вас тут сидеть буду!
«Между прочим, не за спасибо пришла», - мысленно огрызнулся я, и схватил свою
горячую, толстую, орущую Маргариту.
- Сядьте!
Я сел.
- Держите ее! Ноги держите! Она меня не подпускает!
Я зажал Маргаритины ножки между колен, руками обхватил все остальное, извивающееся, как пойманный черт, и зажмурил глаза, чтобы не видеть Маргаритиной
крови.
Началась экзекуция. Маргарита беспрерывно сигналила в мое ухо густым протяжным
гудком.
- Не капает ни черта! - крикнула милая девочка. - Давайте другую руку!
- Может быть, не надо? - жалобно попросил я. - Может, обойдется?
Маргарита перекрывала наши голоса своим басом.
- Делайте, что я говорю! - скомандовала милая девочка. - Ой, какой избалованный
ребенок!
Наконец, когда Маргарита изоралась и измучилась, все было кончено. Я ненавидел
милую девочку. Она молча сложила свои причиндалы в сумку и вышла в коридор. Я
обежал ее и выступил вперед, преподнося пятерку, как преподносят в колхозах хлеб-соль
дорогим гостям.
- Спасибо... Мы так благодарны вам, - угрюмо бормотал я, не зная, куда ей сунуть эту
проклятую пятерку. Ведь есть же люди, которые умеют это делать как-то легко, красиво, достойно. Я не умею.
- Зачем это? - спросила она, в упор глядя на меня внимательным отчужденным взглядом.
- «Тяжелая баба, - подумал я. - Тоже не умеет все это как-то легко, красиво...» И опять
забормотал:
- Ну, как же... Ведь вы не обязаны... Воскресенье... Мы так благодарны.
- Я пришла, потому что Валентина Дмитриевна просила, - отрезала она. - А это уберите,
- и потянулась к вешалке за курткой. Я разозлился. «Ну нет! - подумал я, - еще обязанным
тебе оставаться?» И опять принялся всучивать ей пятерку.
- Нет, вы возьмите, пожалуйста... Как же так... Нам неловко. Мы не позволим...
Почему-то, бормоча, я все время называл себя императорским «мы», хотя, конечно, понятно почему: я представлял собой себя и возмущенно-благодарных бабу с дедом.
Я бормотал ненавидящим голосом пошлые благодарственные глупости, совал куда-то, в
направлении ее корпуса, купюру, а она хватала мои руки, отпихивала их и восклицала:
- Что вы делаете? Что вы делаете? Что вы делаете?
Все это было похоже на небольшую драчку.
- Нет, уж вы, пожалуйста, возьмите! - крикнул я. - Вы ставите меня в глупое положение!
- Это вы меня ставите! Я просто для Валентины Дмитриевны, потому что Валентина
Дмитриевна... - и все хватала мои руки и жалобно выкрикивала: - Что вы делаете? Что вы
делаете?!
И тут я придумал гениальную штуку. Я снял с вешалки куртку медсестры и, хотя та
немедленно предъявила свое «бросьте!», насильно натянул на ее тощие плечи. Пятерку
незаметно сунул в карман куртки.