- Я тебя понимаю, - говорил Гришка. - Самому до смерти надоело, ей-богу. Хочется
пожить нормальной жизнью, иметь нормальных знакомых. Вчера иду из магазина, а возле
пивнушки какая-то бабенция, видно, из бывших подследственных, орет мне:
«Начальничек, хорошенький, что не здороваешься?»
С самого утра я собирался написать, наконец, этот рапорт. Трех минут на него хватило
бы, честное слово. Но я медлил. С утра готовился сесть за стол, взять ручку, упереться в
этот бесстрастный листок бумаги и вывести на нем: «Довожу до вашего сведения...» ну и
так далее. Три минуты, не больше. Потом отдать рапорт майору Вахидову, закончить дела
и... И что же?
- Кроме всего прочего, ловишь себя на том, что постоянно ворочаешь в голове
обстоятельства очередного «дела», - слышал я голос Григория. - Вчера вырвался с Лизой в
театр, первый раз в этом году. Гале набрехал, что дополнительное дежурство. Ваньку
определили к соседке. Чем не жизнь? Сиди, наслаждайся искусством! А я смотрю, как на
сцене героиня в любви объясняется, и думаю: «Ведь Зафар врет, что не знает Куцего».
Помнишь, в деле с ограблением главного инженера текстильной фабрики? «Куцый, -
думаю, - не такой дурак, чтобы на встречу с Зафаром наобум идти»... Наклоняюсь к Лизе и
шепотом говорю: «Лиза, а ведь Зафар знает Куцего», а она, не отводя глаз от сцены, тоже
шепотом отвечает: «Провались ты вместе со своим Куцым. Дай хоть на один вечер забыть, что и я воровка».
С утра я положил на стол этот чистый белый листок. И сразу убежал от него, на допрос
гражданки Баздаровой, учинившей дебош в доме свекра. В течение дня было еще
несколько совершенно неотложных дел, и каждый раз, возвращаясь, я натыкался на
неумолимый листок на своем столе. И вот рабочий день закончен... Три минуты, ей-богу, это даже смешно! Я взрослый человек, я обещал дома. Баба плакала, дед неожиданно
оказался таким старым... Пора пожалеть их, в самом деле!
- Может, все-таки передумаешь, хрыч? - спросил Григорий. Я поднял на него глаза.
Оттого, что я сидел, а Гриша стоял, он показался мне еще выше - огромный, с
атлетической грудью, которую красиво облегал синий свитер. Солнце из окна мягко
освещало левую сторону его лица, широкую бровь, темный глаз и великолепный ржаной
ус, спускающийся почти до скульптурного подбородка.
- Гришка, - спросил я, - в тебе есть метр девяносто?
- Обижаешь, - сказал он, - девяносто два. Так, может, останешься? Ты ведь умный, хрыч, наблюдательный, из тебя через пару лет...
- Нет, Гришка, - сказал я, - слово дал. Понимаешь?
Мы еще постояли с ним у окна, глядя, как Люся собирает костер из листьев и сора.
Гришка открыл форточку и крикнул: «Люся! Сейчас пожарную охрану вызову!»
Люся разогнулась, подняла голову и знаком показала, чтобы мы бросили сигаретку.
Гриша достал из портфеля пачку «BT» и бросил ее через форточку, к ногам Люси. Та
подняла пачку, изумленно покачала головой и послала Гришке воздушный поцелуй -
смешная, в старом мужнином пиджаке и стоптанных белых туфлях...
- Ты домой? - спросил я.
- Нет. Дежурю, - ответил Гришка. - А ты так и не пришел ко мне. Галя пирог с капустой
пекла. И Аленка ждала тебя, невеста твоя. Ей в пятницу четыре стукнуло.
Я взглянул на него и подумал - что ж я с ним делаю? С ним, с Галей? Почему укрываюсь
от них? Почему боюсь их лиц, их глаз? Себя потревожить жалко? И сказал:
- Прости, Григорий. Я обязательно приду, с Маргаритой. В эту субботу, хорошо? Только
не надо с капустой. Я с картошкой люблю.
- Да не переживай так, - сказал он и обнял меня за плечо. - Прямо лица на тебе нет. Ты
еще всеми нами командовать будешь. У тебя же не башка, а чистое золото.
Я махнул рукой и пошел к дверям.
- А рапорт? - спросил Григорий. - Так и не написал?
Я вернулся, взял листок со стола, смял и бросил в корзину, чтоб он не мозолил глаза.