Когда я вернулся в зал, на сцене находился Вознесенский и читал по-русски, то свистящим шепотом, то громким криком свое обычное: "Я Гойя, я Гойя, я тело нагойя..." и размахивал руками. Половина зала слушала его, ничего не понимая. За столами беседовали. Две девушки из бара приносили напитки, с трудом вынимая ноги из людской жижи. Толпа уже успела совершить лимитированную революцию, растоптала канатики и влилась в щели между столов. Три вышибалы - стражи порядка, исчезли. Может быть, их растоптали и съели.
Гинзберг сидел рядом с Ленькой, и они вполголоса беседовали, наклонившись друг к другу. Я сел на свой стул, на него, пустой, облизываясь, глядела дюжина нечистых.
- Андрэй задержался на обеде с издателем, - пояснил Гинзберг. - У него выходит книга стихов в переводе. С предисловием Эдварда Кеннеди.
Я подумал, что какое ебаное отношение Эдвард Кеннеди имеет к стихам Вознесенского, но от вопроса воздержался, ибо ответ Гинзберга, несомненно, опять отошлет меня к важному делу борьбы за мир. И я ничего не смогу возразить против мира, Эдварда Кеннеди, Вознесенского и Гинзберга.
Закончив читать, Вознесенский пробрался к нам.
- Хотите, Андрей, посмотреть на разложившийся Запад крупным планом? сказал я, наклонившись к уху советского поэта. - Спуститесь в туалет. Taм ебутся.
Он смущенно захихикал, а я, выразив таким неуклюжим образом мою неприязнь к нему, откинулся на стуле. Меня тронули за плечо.
- Эй, вы говорили по-русски? - спросил юноша с зелеными волосами, худой, высокий и большеносый.
- По-русски.
- Слушай. Ты можешь мне сказать, кто был этот парень Маяковски?
- Не is fucking Great!*
Я ему объяснил, как мог.