Еще застегивая рубашку, он перепрыгнул через мою койку, с треском распахнул дверь и исчез.
Пронзительный свист прекратился так же внезапно, как и возник, наступившая тишина, точно бревно, обрушилась мне на голову. Чуть погодя я осознал, что это не простая тишина: исчезла вибрация, корпус подлодки замер.
Главные машины были остановлены. И тут я почувствовал ещё кое-что: у меня по спине туда-сюда прошлись ледяные пальцы. Чем вызвана такая резкая остановка ядерных двигателей и что с ними случилось после такой остановки?.. О Господи, подумал я. а вдруг пожар возник в реакторном отсеке?.. Я заглядывал в атомное сердце корабля через толстое свинцовое стекло контрольного люка и видел то неземное, непостижимое для ума излучение, то беспорядочное кружение синего, зеленого и лилового, которое можно было назвать новым «ужасным светом» человечества. Что случится, если этот ужасный свет, обезумев, вырвется на свободу? Этого я не знал, но не сомневался, что поперек пути ему лучше не становиться.
Медленно, не торопясь, я оделся. Поврежденная рука затрудняла мои действия, но время я тянул не потому. Пусть корабль охвачен огнем, пусть ядерный котел вышел из строя, но если превосходно обученный и руководимый знающим командиром экипаж не в состоянии справиться с одним из вполне вероятных чрезвычайных происшествий, то этому уж никак не поможет моя беготня с криком: «Что горит?..»
Через три минуты после ухода Хансена я тоже вышел из каюты и направился в центральный пост: уж если где и знали, как обстоят дела, то несомненно именно здесь. В лицо мне ударили густая волна едкого дыма и резкий голос, кажется, Свенсона:
– Заходите и закрывайте дверь.
Я притворил дверь и огляделся. Во всяком случае. попытался оглядеться.
Это было нелегко. И не только потому, что из глаз тут же покатились слезы, будто мне в лицо швырнули горсть молотого перца. Все помещение было заполнено густым зловонным дымом, куда более плотным и удушливым, чем самый сильный лондонский смог. Я едва различал предметы в радиусе нескольких футов, но, похоже, все члены экипажа находились на своих местах. Одни задыхались, другие давились от кашля, кто-то вполголоса костерил судьбу, и все обливались слезами, но ни паники, ни растерянности я не заметил.
– Вам бы лучше оставаться снаружи, – сухо заметил Свенсон. Извините, что рявкнул на вас, доктор, но мы стараемся ограничить распространение дыма насколько это возможно.
– Где пожар?
– В машинном отделении. – Свенсон вел себя так. словно беседовал о погоде на веранде собственного дома. – Где именно, мы пока не знаем. Это очень плохо. Во всяком случае, дыма много. Мы не знаем, силен ли огонь, потому что не можем его обнаружить. Механик докладывает, что у них там даже собственную ладонь разглядеть трудно.
– Машины, произнес я. – Они остановлены. Что-то не так? Свенсон протер глаза носовым платком, перекинулся парой слов с матросом в тяжелом прорезиненном костюме и с защитной маской в руке и снова повернулся ко мне.
– Опасность испариться нам пока что не грозит, если вы это имеете в виду. – Ей-богу, он даже улыбнулся. – Ядерный реактор оборудован специальной системой безопасности. Если что-то случается непредвиденное, урановые стержни мгновенно, буквально за тысячные доли секунды, опускаются вниз, и ядерная реакция тут же останавливается. Но в этом случае мы остановили её сами. Команда контрольного поста не различает даже шкалы приборов и не может следить за положением стержней. Так что выхода не было, пришлось реактор заглушить. Команде машинного отделения приказано покинуть свои посты и укрыться в кормовом отсеке.
Ну, что ж, хоть что-то да выяснилось. Нам не грозила опасность быть разорванными на части или испариться во славу ядерного прогресса, нам предстояло умереть старым добрым способом – попросту задохнуться.
– И что нам теперь делать? – спросил я.
– Самое лучшее – это немедленно всплыть на поверхность. Но, имея над головой лед толщиной в четырнадцать футов, это не так-то просто. Извините, я сейчас…
Он заговорил с теперь уже полностью одетым в маску и защитный костюм матросом, державшим в руке небольшой приборчик с окошечком и шкалой. Мы направились мимо штурманского столика и ледовой машины к тяжелой двери, открывающейся в коридор, который вел в машинное отделение. Отдраив дверь, они с силой её толкнули, матрос в защитной одежде нырнул в прихлынувшую волну плотного черного дыма, и дверь за ним затворилась.
Свенсон задраил её, неуверенно, точно слепой, прошел обратно к своему месту и снял с крюка микрофон.
– Говорит капитан. – Его голос гулко прозвучал в центральном посту. Пожар возник в машинном отделении. Мы пока что не знаем, почему и что именно загорелось: электрика, химикалии или жидкое горючее. Место пожара тоже не установлено. Действуя по принципу «готовься к худшему», мы сейчас проверяем, нет ли утечки радиации… – Значит, понял я, у матроса в руках был счетчик Гейгера. – Если утечки радиации нет, мы проверим, как с утечкой пара, а если и эта проверка даст отрицательный результат, постараемся установить место пожара. Это нелегко: как мне доложили, видимость там почти нулевая. В машинном отделении уже отключены все электрические системы, включая освещение, чтобы предотвратить возможность взрыва, если ядерное горючее все же проникло в атмосферу. Мы перекрыли клапаны кислородной вентиляции и отключили машинное отделение от системы очистки воздуха, рассчитывая, что после выгорания всего кислорода пожар прекратится сам собой. Курение пока запрещено до особого распоряжения. Обогреватели, вентиляторы и другие электрические приборы и системы, кроме линий связи, должны быть немедленно выключены, это относится также к музыкальному центру и холодильнику. Все освещение, кроме абсолютно необходимого, также немедленно отключить. Все передвижения ограничить до минимума. Я буду вас информировать о дальнейшем развитии событий.
Я почувствовал, что рядом со мною кто-то стоит. Это был доктор Джолли.
Обычно такой жизнерадостный, сейчас он выглядел мрачным и удрученным, по щекам у него катились слезы. Он страдальческим тоном обратился ко мне:
– Трудновато дышать, а, старина? Сейчас я даже не слишком рад, что меня спасли. А все эти запрещения: не курить, не пользоваться электричеством, не передвигаться – что это? Неужели то, чего я опасаюсь?
– Боюсь, что так, – на вопрос Джолли ответил сам Свенсон. – Вот и стал реальностью кошмарный сон командира атомной субмарины: пожар подо льдом. В этом случае мы не просто уравниваемся с обычной подводной лодкой, а будем на две ступени ниже. Во-первых, обычная субмарина вообще не полезет под лед. А во-вторых, у обычных лодок были огромные батареи аккумуляторов, а значит, и вполне достаточный запас энергии, чтобы выбраться из-подо льда. А вот наши резервные аккумуляторы такие слабенькие, что их едва хватит на несколько миль.
– Да, да, – кивнул Джолли. – А все эти «не курить», «не передвигаться» и прочее …
– Я же сказал: слабенькие аккумуляторы. А сейчас, к сожалению, это единственный источник энергии для питания системы очистки воздуха, освещения, вентиляции, обогрева. Боюсь, у нас на «Дельфине» скоро станет довольно-таки прохладно. Не курить и поменьше двигаться чтобы в воздух поступало меньше углекислого газа. Главная причина, почему мы должны экономить энергию: она потребуется нам для обогревателей, насосов и двигателей, которые применяются при запуске ядерного реактора. Если мы израсходуем аккумуляторы до запуска … Думаю, остальное понятно.
– Звучит не слишком ободряюще, так ведь, коммандер? – уныло заметил Джолли.
– Да, конечно. Особых поводов для восторга у меня нет, – сухо отозвался Свенсон.
– Держу пари, – сказал я, – что вы отдали бы сейчас всю свою пенсию за чистую полынью.
– Я бы отдал за это пенсии всех старших офицеров американского флота, уточнил Свенсон. – Если бы нам сейчас подвернулась полынья, я бы тут же всплыл на поверхность, открыл люк машинного отделения, подождал, пока большая часть дыма выйдет наружу, запустил дизели – они у нас забирают воздух прямо из машинного отделения – и запросто откачал бы остатки дыма. А пока что мне от наших дизелей пользы – все равно что от фортепиано.
– А как насчет компасов?
– Интересный вопрос, – подтвердил Свенсон. – Если мощность аккумуляторов упадет ниже определенного уровня, наши гирокомпасы системы Сперри, а также Н-6А, то есть инерционная система управления, просто выйдут из строя. Тогда мы заблудимся. Элементарно потеряемся. В этих широтах магнитный компас совершенно бесполезен: стрелка просто бегает по кругу.
– Значит, мы тоже будем бегать по кругу, – задумчиво произнес Джолли. Будем крутить нескончаемые круги под старым добрым льдом. Так? О Господи, коммандер, я и в самом деле жалею, что мы не остались на «Зебре».
– Мы пока что не погибли, доктор… Да, Джон? – обратился он к Хансену.
– Насчет Сандерса, сэр, на ледовой машине. Можно дать ему респиратор? У него глаза просто заливает слезами.
– Дайте ему все что угодно, – сказал Свенсон. – Только пусть как следует наблюдает за льдом. Кстати, выделите ему кого-нибудь в помощь. Если встретится полынья хотя бы толщиной с волосок, я буду туда пробиваться. Если толщина льда снизится до, скажем, восьми-девяти футов, немедленно докладывайте.
– Торпедой? – спросил Хансен. – Вот уже три часа мы не встречаем достаточно тонкого льда. А на такой скорости нам не сыскать его и за три месяца. Я сам буду нести там вахту. Все равно я больше ни на что не гожусь с такой вот рукой.
– Спасибо. Но сначала передайте механику Харрисону, чтобы выключил системы поглощения углекислоты и сжигания окиси углерода. Надо экономить каждый ампер. К тому же нам, современным неженкам, совсем не вредно хлебнуть чуть-чуть лиха, как тем старинным подводникам, когда они засиживались на дне часов на двадцать.
– Не слишком ли суровое испытание для наших больных? – заметил я. Бенсон и Фолсом в медпункте, близнецы Харрингтоны, Браунелл и Болтон в дозиметрической лаборатории. Для их организма зараженный воздух – это лишняя нагрузка.
– Да, я понимаю, кивнул Свенсон. – Мне чертовски жаль. Позднее, когда и если – воздух совсем испортится, мы включим систему очистки воздуха но только там, в медпункте и лаборатории…
Он умолк и повернулся к внезапно открывшейся кормовой двери, откуда хлынула новая волна ядовитого дыма. Из машинного отделения вернулся матрос в защитном костюме, и, несмотря на то, что глаза у меня в этой удушливой атмосфере щипало до слез, я мигом определил, что состояние у него препаршивое. К вошедшему тут же бросились Свенсон и несколько матросов, двое подхватили его и втащили в центральный пост, третий быстро захлопнул тяжелую дверь, отрезав доступ зловещему черному облаку.
Свенсон стащил с матроса защитную маску. Это был Мерфи, тот, с которым мы закрывали крышку торпедного аппарата. Подобная работенка, подумал я, всегда достается людям вроде Мерфи и Ролингса.
Лицо у матроса позеленело, глаза закатились, он судорожно хватал ртом воздух и определенно находился в полуобморочном состоянии. Но, очевидно, по сравнению с машинным отделением атмосфера в центральном посту могла показаться чистейшим горным воздухом, так что уже через полминуты дурнота у него из головы выветрилась, и, сидя в кресле, он даже сумел изобразить кривую улыбку.
– Прошу прощения, капитан, – отдуваясь, произнес он. – Этот респиратор не рассчитан на такой дымище, как в машинном отделении. Ну и картина там, скажу я вам: настоящий ад!.. – Он снова улыбнулся. – Но зато хорошие вести, капитан. Утечки радиации нет.
– А где счетчик Гейгера? – тихо спросил Свенсон.
– Простите, сэр, куда-то задевался. Я там тыкался, как слепой котенок, честно, сэр, там в трех дюймах ничего не разберешь. Ну, споткнулся и свалился в механический отсек. Счетчик выпустил. Искал, искал – нигде не видать… – Он открепил от плеча кассету с пленкой. – Но эта штука покажет, сэр.
– Пусть её проявят немедленно… Вы все сделали отлично, Мерфи, тепло произнес Свенсон. – А теперь проваливайте в столовую. Там воздух куда чище.
Через пару минут пленка была проявлена, и её тут же принесли в центральный пост. Свенсон внимательно посмотрел её, улыбнулся и облегченно свистнул.
– Мерфи прав, утечки радиации нет. Слава Богу, хоть тут повезло.
Если бы была… Ну, ладно, чего теперь об этом вспоминать.