- Не трогай ты меня. Уйди. - Ее ровный голос казался более жалобным, чем если бы срывался.
- Не упрямься. Твое упрямство идет тебе во вред. - Он все-таки откинул войлочное одеяло, ловя себя на том, что она перестала быть ему отвратительна. Может быть, потому, что теперь он мог сделать с ней все что угодно - даже помочь. Даже приласкать. И она ничего не скажет.
Под сорочкой был положен пропитанный мазью льняной лоскут. Ожог выглядел скверно - белесо-алый вспухший крест, выпяченное сожженное мясо...
- Тебе бы сейчас лечь в настоящую постель... - тихо сказал он, - и ни о чем не думать. Просто закрыть глаза. Камин бы горел, было бы тепло. Сидела бы рядом служанка, медики бы в приемной шептались. - Он осторожно укрыл ее снова, натянул кожух до подбородка.
- Разве ты позволишь... - прошептала она тоскливо.
- Не мучайся, скажи только, где дети твои. - В этот миг он был готов ее даже помиловать. - Скажи только это. Твой сын получит корону, я тебе клянусь, а ты получишь свой покой. Я тебе клянусь, слышишь.
Она взглянула исподлобья глазами затравленного животного, и он не посмел отвести от них взгляд.
- Окер... Что со мной сделают?
- Что... Сошлют в Занте-Мерджит или в какую-нибудь другую лесную обитель... И никто там не будет понуждать тебя отмаливать грехи. А здесь постараются о тебе забыть. Я же говорю - ты получишь свой покой.
- Окер, ведь ты врешь! - шепнула она беспомощно. - Зачем ты врешь мне?
- Я не вру. - Щеки залило теплом, он оправдывался перед нею, сам того не замечая.
- Нет, врешь... Так, как ты говоришь, не будет. Так не будет.
Окер глядел на нее, не зная, что сказать.
- Ты принесла мне много горя, но не надо судить по себе. Ты меня ненавидела без всякой вины, я бы должен тебя ненавидеть, но не могу с тех пор, как... после того, как Родери...
- Но ты ведь знаешь, что так не будет, как ты говоришь, - повторила она снова. - Я это чувствую. Я бы хотела верить, что ты говоришь правду. Я бы так хотела верить! Но я не верю.
У него уже не было сил говорить, слова, срываясь с губ, теряли смысл.
- Тебе отрубят голову, Беатрикс.
- Когда?
- Скоро.
Ему показалось, что она прошептала: "Хорошо..." - или что-то в этом роде. Он ждал, что она скажет еще что-нибудь, может быть попросит прощения. Но она молчала, обессилев.
- Это был наш последний разговор, Беатрикс, - напомнил он, все еще надеясь, что она попросит. - Последний разговор о жизни и смерти.
- Окер, - он вздрогнул и напрягся, - знаешь, почему так получилось с твоими детьми?
Тишина воцарилась меж индевеющих стен. Он ждал целую вечность...
- Потому что твой яд сделал меня бесплодной. И еще, Окер... Если б ты был на казни и просто попросил меня пощадить их, я бы их пощадила.
Он отчаянным усилием повернулся и вышел, глуша в себе ее последние слова.
Глава шестнадцатая
НЕ ВРЕМЯ УМИРАТЬ
Она открыла глаза. Свет сочился между прутьев решетки. "Сегодня", вспомнилось. У изголовья белела рубашка. Сердце тоскливо сжалось.
Надо встать, выползти на холод из-под лохмотьев, снять нечистую сорочку в бурых и желтых пятнах от крови и сукровицы, надеть эту, отливающую на свежих сгибах бледной голубизной.
А было не подняться. Боль от ударов, от пинков как будто усилилась на холоде, и малейшее движение вызывало невольный стон. Мучил голод - словно каменная когтистая лапа стискивала внутренности. Беатрикс привстала на корточки и полусидела некоторое время, уже не обращая внимания на дрожь во всем теле. Потом, пересилив себя, поднялась на ноги. В голове было только одно: голод, холод и боль скоро кончатся - вместе с ней.
Она потянула рубашку через голову.
"Ведь я же умираю? Ведь я иду умирать, - пришло откуда-то издали. - Что же я не плачу, не кричу, не схожу с ума?.. Что это со мной? Или я готовлюсь к смерти, как к любви - меняю рубашку?.."
Оставшись голой и стараясь не смотреть вниз, на изувеченное тело, она, помогая себе зубами, оторвала от сорочки клок, макнула в ледяную питьевую бадью и стала тереть лицо, плечи, где не иссечены, негнущиеся пальцы.
Потом надела чистое, склонилась над успокоившейся бадьей. Рассвело совсем, и стало видно, что ее лицо темно от холода, как незрелая слива. Глаза запали. Ворот на сорочке перекошен. С каким-то ущербным кокетством она его поправила и снова уставилась на свое отражение в бадье.
Значит, когда хотят жить, то не рыдают, не падают в обморок, не молят о пощаде, по-собачьи глядя в безжалостные глаза врагов... Но с каждым мигом все тяжелей, все невыносимей знать, что придется умереть...
Уже проглядев всю бадью до дна, она сказала себе: "Я должна быть смелой, я должна быть смелой " - и повторила это много раз заплетающимся от озноба языком.
Дверь завизжала на петлях. В дверном проеме стояли люди в зимних одеяниях, и пар окутывал их головы. Сжав на груди посиневшие, едва послушные руки, она шагнула им навстречу. Сбоку стоял профос с цепями. Присев с кряхтеньем, он замкнул кандалы на ее босых ногах, покосился на свои сапоги, сковал дрожащие руки.
- Выходи. - сказал другой. Она узнала его - Эгмундт. Волоча за собой цепи, ступила через порог.
В коридоре на сквозняке ее снова передернуло от холода. С тоской вспомнились медвежьи шкуры возле камина, чьи-то ласковые жаркие объятия... Зажмурившись, мотнула головой, прогоняя воспоминания прочь.
Солнце в морозном безмолвии позолотило снег на стенах. Искристо-голубая тень хрустела под ногами.
Посреди двора высилась телега Канца, безобразная, черная, запряженная пятнистыми толстыми лошадьми. Рядом стоял палач в маске, узкоплечий, сутулый, как ремесленник.
Холод до удушья теснил дыхание, сковывал движения. Двое рингенских наемников подхватили ее и поставили на телегу. Дрожь, усилилась, сотрясала тело. Пытаясь держать голову прямо, она уставилась на холки лошадей.
Смерть, смерть, смерть.
Алебарды вспыхнули на солнце, когда они выехали из ворот. Вокруг белым и синим разостлалась Вагерналь.
За цепями алебардщиков и копейщиков текла, догоняя телегу Канца, до жути молчаливая толпа. Снег скрипел под башмаками. Солдаты безмолвствовали. Немым казалось даже солнце, рассыпающее искры по ослепительно белому снегу.
В просвете между домами зашевелилась клубящаяся паром чернота, там раскинулась затопленная людьми площадь Огайль. Над толпой возвышался эшафот новый, осмоленный, выстроенный недавно вместо прежнего, разваленного.
Ей захотелось плакать, кричать, биться, с пеной у рта выхрипывать в воздух проклятия - лишь бы всего этого не было! Но какая-то тупая сила заставила ее отвести взор от солнца и смотреть только на черный помост.
...Ее сняли с телеги. Горожан почти не было видно за рядами лат, за крупами рейтарских лошадей. Над копьями реяли зелено-золотые значки с оленьей головой - площадь охраняли воины, пришедшие с Иогеном Мерном.
На огромном помосте было еще возвышение с устеленными мехом креслами. В них сидели магнаты. Раин посмотрел на нее в упор, Аргаред отвернулся.