- А повнимательней нельзя, господин хороший? - спросила она одновременно грубо и вежливо.
Легкая белая кофточка с кружевами сладострастно облепляла высокую грудь, и короткая черная юбка в обтяжку лоснилась то ли от дождя, то ли просто материал был такой. Девушка промокла насквозь.
- Конечно можно, - ответил он, мгновенно подхватив ее тон, - даже нужно, барышня!
Барышня улыбнулась. Они вместе перешли трамвайную линию и вступили на широкий бульвар, полого поднимавшийся в гору.
Бледный, вспотевший, словно бы чахоточный фонарь высветил мокрые пряди ее волос на плечах и большие темные, почти черные кружки сосков под тонкой и от воды совсем прозрачной тканью. Он почувствовал, что возбуждается сверх всякой меры, а меж тем они поднимались по бульвару молча, и было непонятно, идут они вместе или нет, тем более что во мраке под кронами деревьев он не мог видеть ее глаз.
И все-таки он знал: они идут вместе. Отныне и навсегда. Да, именно так: отныне и навсегда. Безумие. Полное безумие. Так не бывает. Это просто усталость. Смертельная усталость. И отчаяние. И полбутылки коньяка "Варцихе" из Курского гастронома. Коньяк был грузинского розлива и потому божественный на вкус.
- У вас не будет закурить? - спросил он ее под следующим фонарем.
Темные кнопочки под влажной материей топорщились все так же призывно.
- Если не промокли, - сказала она. - Сейчас посмотрю.
И раскрыла сумочку. В ее ладошке оказался сначала баллончик со слезоточивым газом, торопливо брошенный обратно, и лишь потом - пачка длинного "Салема".
- За тридцать? - поинтересовался он.
- За пятнадцать.
- В "Людмиле"?
- Ага, - кивнула она, протягивая сигарету.
И добавила, как чужестранка:
- Однако цены у вас!..
Он чиркнул зажигалкой и выдал традиционную шутку:
- Патриотическая.
Зажигалка была самая обыкновенная - дежурная тайваньская штамповка с доисторическим колесиком, но обклеенная яркой пленкой в виде американского государственного флага.
- Уезжаешь? - неожиданно спросила она, сразу переходя на ты.
- Да, - сказал он с откровенностью идиота. - Сегодня точно решил: уезжаю.
- Туда? - спросила она многозначительно, чуть скосив глаза в сторону зажигалки.
Потом глубоко затянулась и, выпустив в сторону дым, провела по губам кончиком очаровательного язычка.
Он ощутил горячий прилив страсти и, не контролируя себя, схватил ее за мокрые плечи, притянул, почти прижал к груди.
Ее глаза, темные настолько, что посреди радужки едва выделялся зрачок, матово поблескивали двумя спелыми вишнями. Она не прятала их. И губы она не прятала тоже. Влажные, ждущие, полураскрытые... Жаркое дыхание с ароматом дорогого ликера, волосы, пахнущие дождем и сиренью, вздрагивающие плечи... Ах, какая душная, душная ночь! Душная до озноба...
- Ты что-то спросила? - Он словно очнулся. - Ах да! Куда я уезжаю. Нет, не туда. Дальше.
- Дальше?
В голосе ее было удивление, но удивление человека знающего, а не то растерянное недоумение, какое бывает, если брякнешь, не подумав, первому встречному какую-нибудь мудреную непонятицу.
И он разъяснил уже со всей откровенностью:
- Я решил наконец отправиться в другой мир.
- И я, - она трогательно прильнула к нему. - Я тоже. Давай уйдем вместе прямо сегодня.
- Давай. А почему сегодня?
- Сегодня Особый день.
- Самый Особый? - спросил он, замирая.
- Да, милый, да! - Она не говорила, а еле слышно дышала ему в ухо. Именно сегодня туда уйдет каждый четвертый.
"И мир изменится", - продолжил он про себя, но она услышала и кивнула.
И тогда между ними больше не осталось преград. Совсем не осталось. Потому что они узнали друг друга.
Вся одежда вымокла насквозь. Его легкие летние брюки прилипли к ногам, и тепло ее тела он почувствовал так, как если бы они разделись. Ее плечи, грудь, бедра, живот были горячими, а еще был маленький сладостный островок - очень горячий. Потом он понял, почему так сразу смог почувствовать ее призывный жар: под тонкой промокшей синтетической юбкой больше не было ничего, только этот волшебный треугольник.
- Я хочу тебя, Давид! - шепнула она и захватила пылающим ртом его пересохшие от нетерпения губы.
- Что, прямо здесь? - спросил он, тяжело дыша, но все же сумев прервать поцелуй. - Ты шутишь, Анна?
- Вовсе нет, - вполне серьезно откликнулась она. - Два часа ночи.
Их руки, пробежав пальцами по спинам друг друга, спустились ниже. Он сжимал в ладонях восхитительные круглые половинки и чувствовал волшебные касания пробирающихся под ремень ноготков.
На влажной земле, светя в ночи оранжевыми огоньками, догорали две длинные белые сигареты...
О, этот быстрый упругий язычок! О, эта мокрая ткань, закатывающаяся вверх по бедру! О, эти трепетные складки обжигающей плоти!..
- Давай не так, - выдохнула она, когда он уже слился с нею и восторженно замер, опершись на спинку лавочки.
Она заставила его сесть и села сама, а потом лечь, и скамейка была шершавой и жесткой, а потом они снова стояли, но уже по-другому, и снова сидели - иначе, совсем иначе, и каждый раз это было как вспышка звезды, как взрыв гигантской вакуумной бомбы, втягивающей в себя, поглощающей весь мир, это было как скачок по ту сторону, как провал в небытие и возвращение назад. А они оба знали, что это такое, и он и она помнили, как это: уйти и вернуться обратно. Они не знали только, что любовь и смерть - это почти одно и то же. Потому что смерть они не называли смертью - среди Посвященных это было не принято. А любовь... Наверно, за долгие восемь лет они просто забыли, что такое любовь. И теперь наслаждение длилось и длилось. И почему-то за все это время по бульвару не прошел ни один человек, или они не видели их, и только несколько раз с характерным звуком прошелестели широкие мягкие шины роскошных иномарок, да однажды прогрохотал по стареньким рельсам безумный ночной трамвай, светящийся и нарядный, как китайский бумажный фонарик, а с деревьев срывались капли, и вдруг этих капель сделалось больше, еще больше, и стало ясно, что это снова пошел дождь, и она закричала.
Некоторое время они шли молча. Потом он спросил:
- Мы идем к тебе домой?
- У меня теперь нет дома. Просто нужно зайти в одно место. Это близко.