- Нет, - ответил я совершенно серьезно. - Как раз наоборот. Наша уютная норка в старинном Лушином переулке исчерпала лимит чудовищных несчастий и теперь станет обителью тихих радостей и творческих взлетов. Я это знаю наверняка.
Господи! И что же меня так тянуло на торжественные клятвы и обещания? Словно я так и норовил сглазить. Накликать беду. Нарваться на крупные неприятности....
Очередную возникшую в разговоре паузу нарушила теперь уже Белка еще одним резким поворотом темы:
- Слушай. Давай возьмем собаку! У меня так давно не было собаки!
"Приехали, - подумал я. - Неужели вездесущий Стив успел окучить и Белку? Да нет, случайное совпадение. Нельзя сейчас спрашивать об этом. Нельзя...".
Услышав советы Чиньо там, в Киеве, я сразу поклялся сделать все наоборот, и вот теперь понял, что не удастся. Моя любимая жена действительно хотела завести собаку, и отказать ей в этом было бы просто жестоко. Да и вообще глупо.
- Бордосского дога, - откликнулся я, не слишком затягивая паузу.
- Нет, - возразила Белка решительно. - Я знаю, что ты всю жизнь мечтаешь о псине размером с лошадь, но такое животное не для города. Где ему тут бегать? Нет, нет, собака должна быть средних размеров, с универсальными характеристиками, то есть никаких крайностей. Ты же знаешь, я люблю не догов и не мопсов, а самых собаческих собак.
- Дворняжек, что ли?
- В том числе, но необязательно. Просто должна быть длинная морда, нормальные уши и полноценный хвост. Например, далматин.
- У Тимофея Редькина был далматин, - вспомнилось мне.
- Кто такой Редькин? - спросила Белка.
- Предыдущий владелец этой квартиры. Нет, далматина брать нельзя, - я решительно подвел черту. - Это значило бы искушать судьбу.
Теперь уже Белка криво ухмыльнулась:
- Все вы сумасшедшие в этой вашей службе ИКС. С Редькиным что-то случилось? Ты был знаком с ним?
- Шапочно, - кивнул я. - Ты его тоже видела, хоть и говоришь, что решительно ничего не помнишь. А случилось с нашим Тимофеем много всякого. Только, знаешь, Бельчонок, это слишком, слишком серьезная история. Давай как-нибудь в другой раз. Сейчас не хочется.
- Не хочешь - не рассказывай, - пожала плечами Белка. - Давай покурим и поедем.
- Давай.
Я закурил еще одну сигарету и отправился путешествовать по квартире, изучая каждый ее уголок внимательно, как сотрудник секьюрити, готовящий встречу важных людей. А Белка пошла в другую сторону и разглядывала что-то свое.
Встретились мы вновь на гулкой от отсутствия мебели кухне, и выяснилось, что Белка так и размышляла все это время о собаках.
- Я придумала, - сказала она, - давай возьмем лабрадора. Прекрасная многопрофильная и очень устойчивая порода. И обязательно сучку. У меня всегда коты - мальчики, а собаки - девочки.
- Отличная мысль, - согласился я.
На самом деле мне было все равно, и, чтобы Белка не заметила этого безразличия, я тут же спросил:
- А кличку-то какую дадим?
- Капа, - мгновенно ответила Белка, словно уже давно, перебрав все мыслимые имена, остановилась именно на этом.
- Капа - это такой загубник у боксеров, в сечении напоминает одноименную греческую букву.
- Нет, - возразила Белка. - Капа - это сокращение от Капитолины.
- Ну, если так, тогда я согласен. Капитолийский холм, "Капитал" Маркса, капремонт.... В общем, капитальная собака для солидных людей с капиталом.
Меня, признаться, искренне радовало, что Белка думает о зверях, а не о взрывах и страшных тайнах. Какая разница - заводить бордосского дога или левретку, девочку или мальчика? Назвать собаку Капой или Шляпой? О чем она говорит, Господи? Да заводи ты хоть старого крокодила по кличке Гроб!
"Все будет хорошо, милая", - бормотал я мысленно.
"Все будет хорошо", - убеждал я уже не столько ее, сколько себя.
Меж тем тоненькое, еле слышное, но гадостное предчувствие, словно комариный писк, зудело где-то глубоко-глубоко на самом донышке моей израненной души. Руки туда не дотягивались, и нечем было прихлопнуть мелкое и вредное насекомое. И это сильно мешало нашей общей радости. Отчаянно мешало.
А роман я начал писать в первую же неделю, еще до переезда, сидя ночами в шикарном номере "Балчуга-Кемпинского", любуясь в солнечные дни кремлевскими башенками и луковками, провожая глазами лениво плывущие по не замерзшей еще Москве-реке грязные льдины. Я писал книгу быстро, яростно, жадно. Нет, не только потому, что на родине и впрямь работается лучше. Были и другие причины. Посерьезнее. Я ведь не утерпел тогда, еще перед выходом на посадку папочку Стива раскрыл и заглянул в первую страницу рукописи.... А как заглянул, так и читал, не отрываясь, до самой Москвы. Страничек там было не менее двухсот довольно плотного текста, но я не только успел дочитать до конца, я успел за каких-то полтора часа -...как бы это поточнее сформулировать?.. Я успел придумать весь роман, который хочу написать. И я действительно уже хотел писать его, я уже знал, что просто не смогу не написать.
Тут вот какое дело, братцы. Еще не добравшись до последней страницы, на которой Давид описывал собственную смерть (уже хорошо, правда?), я с абсолютной ясностью осознал: никакой это не Маревич пишет, а я, лично я, Миша Разгонов, все это и придумал, только давно-давно, возможно, в прошлой жизни, и успел уже подзабыть, а вот теперь вспомнил, причем вспомнил намного больше того, что вмещала в себя рукопись, и пока снова не потерял из памяти, мне просто необходимо было все это записать....
Ну, я и записал, потратив на работу добрых полгода. Скажете, это много? Да я в жизни своей так быстро романов не писал, тем более что получилось вроде недурственно, основательно, добротно, самому понравилось.
Спросите, занимался ли я чем-нибудь еще в эти полгода? Конечно занимался. И непременно обо всем расскажу. Только попозже. А пока запомните меня в воздухе над взлетно-посадочной полосой аэропорта "Внуково", даже роскошную квартиру в Лушином переулке не надо пока представлять, считайте, что я туда еще не доехал. И познакомьтесь-ка для начала с тем, что получилось в итоге из дневников Давида Маревича.
Часть первая
КАЖДЫЙ ЧЕТВЕРТЫЙ
(Из дневников Давида Маревича)
- Какая глупость, - сказал он. - Все, что от тебя требуется, это вынуть щеколду из тела, когда умрешь. Черт возьми, каждый делал это тысячи и тысячи раз. А то, что они этого не помнят, вовсе не означает, что они этого не делали. Какая глупость.
Джером Дэвид Сэлинджер. "Тедди"
Глава первая
ВЕРТЕП С БОГИНЕЙ
Отец Давида - Юрий Геннадиевич Маревич не был сантехником, но алкоголиком был. И Давид чувствовал себя страшно далеким от мира своих прежних одноклассников из соседних цековских и совминовских домов. Юрий Геннадиевич, историк по образованию, преподавал в школе, потом работал в издательстве, потом начались диссидентские дела, вызовы в КГБ, упрямство, закончившееся судом и ссылкой за тунеядство. Отмотав срок, отец еще пять лет жил на "сто первом километре", под Каширой. И только в семьдесят шестом, когда Давид уже заканчивал школу, ему удалось вернуться в Москву. К этому времени отец сделался совсем другим: молчаливым, дерганым, нелюдимым. И не пил. Никогда, ни грамма. Однажды только сорвался, и Давид понял: отец теперь пьет по-другому.
Ушел в запой дней на десять, и мать едва не выгнала его из дома. Но тут как раз свершилось чудо: Давида приняли в университет, все как-то разом нормализовалось, отец нашел работу в отделе писем какого-то полунаучного журнала, а матери - она была тогда секретаршей у начальника райсобеса прибавили зарплату в родной конторе. И три с небольшим года все катилось ни шатко ни валко с видимым благополучием, пока не наступил восьмидесятый год. В ту новогоднюю ночь отец сказал, что не может не выпить после ввода наших войск в Афганистан. Выпил. И больше не трезвел уже никогда. Умер он в самом конце восемьдесят третьего в больнице.
А за три месяца до того, в ночь с двадцать девятого на тридцатое сентября, случилось событие, значимость которого на тот момент мог оценить только сам Давид, да и то - разве он понял, что произошло на самом деле? Он только почувствовал: свершилось нечто, выходящее за рамки его персональной ответственности, его личных интересов, его внутреннего мира...
Все получилось очень нескладно. После первого захода в парилку даже еще не сделали по глотку, а только открыли одну бутылку пива, когда в замк...EEеi с шумом повернулся ключ и, бешено сверкая глазами, перед ними возник Витькин старший брат. Кричать он не стал, просто подозвал к себе Витьку, и было слышно, как старший с тихой яростью выговаривал младшему, что это все-таки восстановительный центр, а не римские бани, что пиво и сигареты здесь совершенно недопустимы, что девять человек для четырехместной сауны - многовато, что спасибо еще баб с собой не привели и что, в конце-то концов, он ему не первый раз все это говорит. Витька стоял, понуро опустив голову, и переминался с ноги на ногу, а остальные, поняв, что сеанс окончен, стали потихонечку вытираться, одеваться и укладываться.
Витька догнал их уже во дворе, когда вовсю дискутировался вопрос, куда теперь пойти и чем заняться. Аркадий предложил совершенно дикий вариант: махнуть к нему на дачу. Он крутил на пальце ключи от отцовской "Волги" и уверял, что шесть, а может, и семь человек в нее впихнется. Но столько желающих не набиралось, потому что был четверг, а не суббота. Мишель сказал, что у него в квартире хоть и восемь комнат, а такую ораву он все равно позвать не может, дескать, их даже вахтер в подъезд не пустит. Навалились на Владика. У того как раз предки во Франции были, но Владик быстро отбрехался: оказалось, сеструха Клепа сегодня день рождения отмечает, а у него с Клеопатрой договор о невмешательстве в дела друг друга. Рестораны и кафе исключались сразу - с наличностью оказалось неважно, - и народ совсем уж было загрустил, когда чувствовавший себя виноватым Витька пригласил всех к себе в гараж. Идея принята была на ура, и еще успели до закрытия в магазин "Вино. Фрукты", где прикупили пару вермута и пяток "арбатского". А пива с собой было много. Давиду почему-то совсем не хотелось мешать его с вином, и словно буриданов осел он мучился проблемой, на каком из напитков остановить свой выбор.
В гараже оказалось тепло и уютно. Стоваттная лампочка освещала чистые стены, бетонный пол и блестящего "жигуленка". Нашлась скамейка, пара стульев и табуретка, а двое сели в машину, открыв с одной стороны дверцы. Стаканов на всех не хватило. Пили по очереди, как старые друзья. Но вообще-то Давид чувствовал себя чужим в этой компании. Только Витька и Аркадий учились вместе с ним в школе. Остальных он узнал позже, и знакомство с ними было шапочным. Некоторых вообще видел впервые и даже не успел запомнить имен. Признаться, и со школьными своими товарищами встречался он теперь редко. Давид был очень чужим в этой компании. Лишь общие стаканы и объединяли его с ними. Может, поэтому вдруг захотелось стать пьяным. Чтобы все на свете сделалось проще и радостнее. А ведь на самом-то деле - к чему обманывать себя? - Давид радовался возможности иногда общаться именно с одноклассниками, такими не похожими на него. Когда он слушал их рассказы о жизни, совсем другой, далекой, незнакомой, манящей и отталкивающей одновременно, возникало странное сладковатое, тревожно-тоскливое чувство - нет, не зависти, а скорее удивления и растерянности, чувство прикосновения к запретному, словно в двенадцать лет попал на фильм для взрослых или подсматриваешь в чужое окошко. А ребята рассказывали свои истории небрежно, просто, не подозревая об их тайном (для Давида) смысле, рассказывали, чтобы вместе посмеяться и тут же забыть. Ведь по большей части это были всякие веселые байки с изрядной долей вымысла. Никто не обижался, если говорили прямо: "Ну, это ты брешешь!" Или: "Все, что рассказывает Владик, - дели на восемь".