— Нет, нет, профессор. Мы не про эти инструменты говорим. А про вещь, находящуюся лично при вас. Раздраженный немец вспылил.
— Да говорите же ясно, наконец! Что вам от меня нужно? — У вас, господин профессор, в левом кармане жилета имеется какой-то металлический предмет.
Тот с удивлением посмотрел на чиновника. — Да… Есть… Но откуда вы знаете?
— Наша обязанность — все знать. Оставьте этот предмет здесь, битте.
— Но… Но какое вам дело до этого? — удивленно спросил профессор, вынимая из жилетного кармана большие старинные часы-луковицу. — Вы про это говорили?
(Профессор не подозревал, что во время его продвижения по коридору мощные рентгеновские установки сигнализировали коменданту о нахождении какого-то металлического предмета в кармане гостя.)
— Да, господин профессор. Не угодно ли оставить их здесь? Эти часы пока вам не понадобятся.
Немец возмущенно пожал плечами.
— Ну, знаете… Я в свое время осматривал немецкого и французского президентов, английского короля, голландскую королеву и многих больных рангом пониже. Но это в первый раз, чтобы… — Не волнуйтесь, профессор. Такие у нас правила.
Опять возмущенно пожав плечами, профессор положил на стол свою луковицу, очевидно, дедовский подарок-талисман, и молча последовал за своими спутниками. После ряда поворотов коридора знаменитого гостя ввели, наконец, в какую-то комнату. Навстречу ему из-за стола, где он что-то писал, поднялся среднего роста человек в военном кителе. С первого же взгляда Аппингер узнал в нем Сталина и понял причину таких странных на первый взгляд условий его визита. Действительно, не только ни один человек, но, вероятно, ни один заяц в Европе не имел стольких врагов и преследователей, как этот мрачный грузин, теперь вежливо поднявшийся при появлении в дверях приезжего венца.
— Гутен таг, — коротко сказал профессор, сразу почувствовав себя только врачом при виде пациента во плоти и крови. — Начнем? — повернулся он к Плетневу.
— Как вам будет угодно, коллега. — Пока я буду приготовлять свои инструменты, попросите пациента раздеться до пояса.
Через несколько минут массивный, особо чуткий фонендоскоп[32] профессора прильнул к волосатой груди Сталина. В тонкие резиновые трубки вошел шум биения сердца.
Чу… Шу-у-у… Чу… Шу-у-у… Ровный сильный звук был ясен и ритмичен Профессор передвинул мембрану фонендоскопа к устью аорты. Сердечная машина и там была в достаточном порядке.
Оторвавшись от аппарата, профессор исследовал зрачковые рефлексы, чувствительность кожи и коротко кинул:
— Рентген, битте.
Все нужные материалы были приготовлены заранее. Плетнев сейчас же протянул профессору требуемое. Пленка негатива была ясна и бесспорна. Слабыми, но четкими линиями обрисовывалась сердце нормальных размеров. Сосуды сердца были заметны на снимке только чуть более темными извилистыми змейками за черным, словно тюремным, переплетом ребер, грудной кости и позвоночника.
— Сколько лет пациенту? — Шестьдесят.
— Странно… По состоянию сердца я не дал бы ему больше 46–47. Курит? Пьет?.. Та-а-ак… Вы не ошиблись ли, показывая мне этого пациента? — Нет, коллега.
Аппингер пожал плечами.
— Ну, что ж… Для его возраста сердечно-сосудистая система не дает данных для опасения. Конечно, есть неврастения, зависящая, очевидно, от злоупотребления табаком и спиртным. Может быть, имеются и постоянные тревоги и заботы в размерах, превышающих нормальные… А в общем — ничего серьезного.
— Будьте добры, коллега, все это изложить на бумаге.
Тот, пожав плечами, присел за стол и написал несколько строк.
— Как назвать пациента?
— «Пациент номер 1», — коротко ответил ему чиновник. Через минуту профессор поднялся. — Есть еще кто-нибудь?
— Да, пожалуйста, профессор. Пожалуйте за нами.
— Так, может быть, проще пациента сюда пригласить, чем мне бегать по комнатам и хрупкие инструменты с собой носить? — недовольно спросил немец.
— Извините, герр профессор. Распорядок этот установлен не нами, а приказаниями свыше… И поэтому…
— В мире медицины нет «приказаний свыше», — высокомерно оборвал чиновника знаменитый немец. — Есть только научная целесообразность. Качество осмотра и свежесть нервов врача важнее всяких «приказаний свыше».
Плетнев наклонил голову, чтобы скрыть в седеющей бороде улыбку.
— Все это в так называемом у нас «буржуазном мире»… А здесь — все иначе. Я очень прошу вас, коллега, не нервничать и следовать распоряжениям. Мы ведь эти распоряжения не сами выдумали. Мы тоже обязаны им следовать.
Немец, возмущенно дернув узкими плечами, ворча последовал за ним через коридор в другую комнату. При появлении в дверях профессора, сидевший там человек поднялся. Аппингер с удивлением узнал в нем… Сталина.
— Позвольте, — повернулся он к своим спутникам. — Но ведь этого господина я только что осматривал?
— Простите, профессор, — спокойно, с чуть заметной усмешкой склонился к нему чиновник. — Вы обязались не задавать вопросов, не имеющих отношения непосредственно к болезням. Это — «пациент номер 2»…
Профессор качнул головой с видом недоумения и негодования, и взялся за свой фонендоскоп. На этот раз его осмотр был много длительнее и внимательней. Аритмии в биениях сердца, глухие шумы и анормальности в размерах, видимо, заинтересовали его. Невнятно разговаривая сам с собой, кардиолог задал несколько коротких вопросов и решительно повернулся к Плетневу.
— Этот пациент в плохом состоянии. Миокардит и невроз. Совершенно очевидно отравление ядами — наркотиками. Никотин, алкоголь, кокаин, героин. Начинающееся ожирение сердца на почве недостатка движения…
Плетнев молча показал ему на стол с бумагой. Немец написал несколько страниц своим неразборчивым почерком и поднялся.
— Еще кто-нибудь? — лаконически спросил он.
— Да, пожалуйста, профессор. Еще трое. Сюда вот.
Немец послушно направился за своими спутниками, но когда в следующей комнате перед ним снова поднялся новый Сталин, он с раздражением обернулся.
— Да что же это, в самом деле, коллега? Я ведь не мальчик, чтобы со мной всякие мистификации производить. Тут театр, что ли? То вы мне почти здоровых людей показываете, то какой-то паноптикум из одних и тех же двойников!.. Я отказываюсь в таких условиях от осмотра!
— Это — «пациент номер 3», — учтиво склонился к разъяренному маленькому профессору изящный чиновник. — Очень прошу вас, герр профессор, не нервничать. Смею вас уверить, что никакой насмешки и театральности во всем этом нет. Таковы политические требования данного положения.
Слова «политические требования» прозвучали так веско и серьезно, что профессор, — злобно взглянув на холодное лицо чиновника и уловив призыв к терпению в глазах Плетнева, взялся за свои инструменты. Прислушавшись к первым же звукам сердца «пациента номер 3», профессор сразу же забыл свое недовольство. Тут перед ним была несомненно тяжелая болезнь. Звуки биения сердца были глухими, словно клапаны сердечного насоса заржавели и погнулись. В стуках сердечной машины не было признаков какой-либо ясной поломки или дефекта, но, очевидно, что вся она до крайности изношена и уже негодна для больших напряжений. Исследование кровяного давления, рентген, функциональная проба с несомненностью определили бесспорную картину тяжелой хронической болезни.
— …Н-да, — протянул он, поворачиваясь к Плетневу и говоря пониженным тоном. — Тут клиническая картина angina pectoris («грудной жабы»), резкого артериосклероза и слабости сердца. Какова профессия пациента?
— Мне запрещено ответить на этот вопрос, коллега.
Немецкий профессор с недоумением посмотрел на лицо русского ученого, хотел сказать что-то резкое, но удержался и только пожал плечами. Получив ответы о питании, отдыхе, курении, вине, возрасте и образе жизни этого «пациента номер 3», Аппингер стал догадываться, что, по всей вероятности, именно этот Сталин и есть настоящий. Но он ничем не показал своей догадки, спросил Плетнева о прошлом пациента, еще раз тщательно с помощью своих хитроумных замысловатых приборов выслушал сердце, тщательно с лупой в руках, сняв громадные очки, осмотрел рентгеновские снимки и молча сел за стол. На этот раз его диагноз был длинен и полон подробностей. Все трое — уже одевшийся пациент, Плетнев и чиновник, молча стояли сбоку, стараясь не мешать знаменитости в его мыслях.
А тот, то опять снимал свои очки, потирал высокий лысый лоб, то снова задумывался. Когда он взялся за ручку, Плетнев, незаметно приблизившись, стал читать своими дальнозоркими старческими глазами строчки, потянувшиеся из-под пера знаменитости. Повинуясь сердитому взгляду «пациента номер 3», чиновник бросил на русского ученого угрожающий взгляд и даже пытался за рукав оттянуть его от стола. Но тот сделал вид, что не понял.
Медицинские фразы, перемешанные с латинскими терминами, лились и лились из-под пера. Но вот появилось слово: «прогноз»[33] и Плетнев еще ближе наклонился над венским коллегой.
«В данном возрасте и при данном нервном состоянии больного болезнь неизлечима и медленно, но неизбежно, будет прогрессировать. „Exitus laetalis“[34] возможен в любой момент, но может быть также отсроченным на многие годы. Пациент может умереть внезапно от паралича сердечной мышцы или от кровоизлияния в мозг. Возможны также тромбозы в других ветвях сосудистой системы. Решающую роль могут играть внешние обстоятельства — жизненные удачи или неудачи, внутренние потрясения, повышение нервного напряжения и пр.»