— Ну, конечно. Ты, Миша, все знаешь! — ласково улыбнулась рабочему девушка. — Прямо даже удивительно. Нет вопроса, на который ты бы ответил «не знаю»… Дай-ка я тебя еще разик поэксплуатирую, — расскажи мне, милый, про эту площадь. Ну, пожалуйста! Ну, милый, ну, хороший, ну, серебряный, ну, золотой мой Мишенька…
Таня ласково прижалась своей щекой к плечу Пензы и тот неожиданно для себя вздрогнул: никогда ему не приходилось испытывать такой свежей, такой милой, непосредственной простой женской ласки.
— Что, тебе холодно? — прозвучал заботливый голосок девушки.
— Да нет, Танюшенька. Это я так… Я вот закурю и трубкой согреюсь, — и он ласково погладил ладонь, лежавшую у него на плече.
С наступлением темноты постепенно замирал и человеческий шум. Площадь становилась все пустынней и поток пешеходов на ее краях начинал редеть. С мягким рокотом, падая каскадами, прогудели куранты Спасской башни. Медленно пробило 9 часов.
Пенза удобнее устроился ступенькой ниже, чуть прислонившись к ногам девушки, чувствуя сквозь ткань тонкой рубашки живую теплоту ее тела. Спичка осветила полуоткрытые губы и неподвижные глаза Тани, глубоко задумавшейся. Пенза опять легонько провел пальцами по ее руке.
— О чем опять задумалась, Нежнолапочка?
Голос его прозвучал очень нежно. Девушка встрепенулась и вспыхнула, сделав вид, что она не слышала ласкового имени.
— Прости, Мишенька. Это — женская впечатлительность… Я, знаешь, кажется, в эти несколько секунд прожила вместе с Краской площадью тысячу лет ее истории… Как это восхитительно — слиться, раствориться в прошлом, в нашем русском прошлом… Ну, а теперь, товарищ мастер, начинай свой рассказ.
— Да, Таня, ты права, — задумчиво ответил Пенза. — Мы ведь только маленькие песчинки, маленькие капельки русского моря. Или русской реки, — вот, как Волга… Каждую секунду миллионы капелек скользят и протекают. Никогда Волга не бывает одной и той же. И все-таки, она — Волга-Матушка, русская река… Так и Россия…
Пенза минуту молчал, сосредотачиваясь. Трубка его несколько раз пыхнула красным огоньком в темноте.
— Москва, Кремль, Красная площадь, — тихо начал он. — Тысячу лет тому назад вот на этом кремлевском холме весело шумел дикий сосновый Боровицкий бор. Киев к тому времени уже был, так сказать, полутысячелетним городом. А тут — кругом шумели необозримые моря лесов, прорезанных светлыми речками — Москва, Яуза, Неглинная… В одиннадцатом веке в этом месте уже было какое-то селение, и некий боярин Кучка даже построил здесь свою боярскую усадьбу. Кто такой был этот самый Кучка и почему именно в этом месте? Вышло это у него случайно или он уже понял, что именно этот пункт представляет собой какой-то своеобразный центр русской земли — перекрещение путей между западом, с его промышленными товарами, и востоком, с его шкурами, мехами, воском и драгоценными камнями? Севером, с его путем «в варяги», и югом — путем «в греки»? А то просто, может быть, он хотел подальше уйти от татар, поляков, литовцев? А может и еще проще — понравилось ему это чудесное живописное местечко?.. Кто теперь скажет?
Но через столетие здесь уже обосновался князь Юрий Владимирович, беспощадно вырубил чудесный бор и построил здесь первый деревянный Кремль — будущее сердце России… В этот период возвышался торговый Новгород; истекал кровью под ударами запада — поляков и востока — татар, Киев, «мать городов русских», а здесь спокойно рос и креп новый центр русской земли. Правда, скоро и сюда пришли татары, и хан Тохтамыш сжег дотла деревянный Кремль и покрыл русскими трупами весь холм и то место, где мы сидим… Но уже сильна была Русская земля и при Иване Третьем, великом князе Московском, который начал себя уже называть «Царем всея Руси», на этом холме знаменитый итальянский зодчий Фиоравенти построил каменный Кремль — вот этот, который стоит и до сих пор. Это было на грани XIII и XIV веков. И именно при Иоанне III через эти ворота (Пенза легким движением указал на громадный силуэт Спасской башни) с позором уезжали из Кремля последние послы татарского хана, которым Иоанн отказал в повиновении и выплате дани. Именно отсюда улюлюкала им пестрая московская толпа, провожая комками грязи и камнями некогда грозных поработителей Руси. Вот именно тут, у этих — чувствуешь ты это? — самых ворот… Именно этот смелый жест Великого Князя Московского окончательно закрепил за ним главенство в стране. Москва стала процветать все больше.
Трудно было ей в то время — кто тогда считался с Московским княжеством? В середине XIV века осадили Москву литовцы — а ведь тогда Польско-литовское государство было от Балтийского до Черного морей… Величайшее государство Европы!.. Где оно теперь?.. А Москва все крепла и процветала. И была барьером между Европой и азиатскими ордами. Это вот Европа забывает, упрекая нас в отсталости. Ведь две трети своего существования Россия провела в тяжелых войнах, грудью защищая и себя и Европу от Азии… Москва была не только защитным барьером, но и звеном связи между двумя материками. Вот на этой самой площади, такой теперь спокойной, в старину все дни кипела торговля товарами со всех концов мира — от Царьграда до Стокгольма, Амстердама и Вены, до Китая, Урала и Кавказа… Потом, как Божья гроза, пронесся над страной Грозный Царь, срывавший головы с тех, кто думал только о своей выгоде, а не о пользе всей Русской Земли. При Грозном эта площадь полностью оправдала свое имя Красной…
Тогда же построили два гениальных русских самородка, зодчие Барма и Постник, эту вот чудесную церковь, на ступенях которой мы сидим… Есть легенда, что когда сняли последние леса, и эти пестрые цветные купола засияли на фоне синего неба, — Царь был ошеломлен красотой и оригинальностью архитектуры. Он понял, что эта церковь войдет в историю зодчества не только России, но и всего мира, как что-то единственное и неповторимое. В то время ценили мертвое и не считались с живым. И здесь вот, перед церковью, может быть, у этих ступенек, спросил Грозный архитекторов, вперив в них свои страшные глаза:
— А можете ли вы ЕЩЕ ОДНУ такую прекрасную церковь построить?
Не поняли зодчие значения этого странного вопроса и мрачного взгляда. Тряхнул старший, Постник, головой и уверенно ответил:
— Конечно, Государь. Прикажи только. Хоть сотню таких же выстроим по всей Руси!
Долго и зловеще смотрел Грозный на самоуверенного зодчего. Мрачно нахмурились его брови. Замерли окружающие бояре. Знали они, что обозначают сдвинутые брови Грозного Царя.
— Хоть сотню? — повторил Царь. — Нет. Пусть эта церковь останется единственной, неповторимой на Руси и во всем мире. Выколоть им глаза…
Пенза рассказал эту небольшую сценку так художественно, что Тане показалось, будто она видит перед собой страшные мрачные глаза Грозного Царя. Ей захотелось в испуге встать со ступенек. Почему-то ей показалось, что кровь из пустых глазниц великих русских архитекторов брызнула как раз на те ступеньки великолепного храма, где они теперь сидели… Она вздрогнула и еще теснее прижалась к плечу Пензы. Тот тоже долго сидел молча, забыв о трубке, погруженный в свои мысли. Обаяние прошлого, даже жестокого прошлого, овладело и им.
Потом Таня вздохнула.
— Да, конечно… Много в нашем прошлом крови и несправедливости. Страшное время было. Средние века… Но кто, например, знает, что мы, русские, сожгли в те времена на Кострах только 14 человек?.. А какой-нибудь Великий инквизитор Торквемада хвастался, что он сжег — «очистил огнем» — двадцать пять тысяч человек!.. Пусть и у нас в русском прошлом есть кровавые пятна, а все-таки… Все-таки прекрасна наша русская Москва. Помнишь, Миша, как Лермонтов чудесно писал:
Ах, как жаль, что этот поэтический бриллиант не переложен на песню. Как хорошо бы спеть, как вот:
тихо пропела девушка.
— Говорят — нет Франции без Парижа, — продолжала она. — А какая может быть Россия без Москвы?..
Мелодичный голос девушки прозвучал особенно тепло в мягком сумраке наступившей ночи.
— Спасибо тебе, Миша, за рассказ. Я тоже многое читала про историю России — и старые книги, не советского издания. Иначе — как же правду узнать?.. Хорошо сказал Никитин:
— И вот, когда вспомнишь, что после татар в этом Кремле, нашем Кремле, хозяевами — пусть на время — были поляки, подбирались шведы и залезли французы, — зло берет. Правда, поляков быстренько выставили и после Смутного времени с новым Царем стала крепнуть и расти Русская Земля. Были, конечно, и тревоги и смуты — где их не было? Вот на этой самой площади Петр Великий сурово расправился со стрельцами, пытавшимися подорвать единство страны междоусобиями. Сколько голов катилось здесь! Красную площадь, пожалуй, вымостить этими черепами можно было бы. Вот на этой кремлевской стене (приятели оглянулись на суровый темный силуэт высоких стен и башен Кремля) у каждого зубца была просунута балка, на которой повесили по два стрельца. Жуть берет, когда вспомнишь о том времени. Но зато после прогремела Полтава, и укрепленная и объединенная Россия вышла в ряды европейских держав. Пусть были потом Емелька Пугачев и декабристы — державного хода Империи это не остановило… Да, да, Миша. Ты не удивляйся, что я так о прошлом России говорю. Я не верю какому-нибудь Покровскому, что в нашем прошлом все только кровавое и страшное было. Нет, было и гордое и светлое. А если лилась кровь, то она лилась — несмотря даже на ошибки — для блага страны… Ты знаешь, Миша, мы русские не любим крови. Для нас кровь — это боль. Боль это — жизнь. Жизнь это — душа. А душа — это какая-то искра внутри каждого… Вот сто семьдесят миллионов человеческих душ-искр — это и есть Россия. А пролитая кровь — это цемент, связывающий нас, теперешних, с прошлым и будущим… Вот почему Россия — в нашей душе, а не на паспортной бумаге…
Пенза поднял на девушку блестевшие интересом и симпатией глаза и мягко коснулся ее руки.
— Да ты совсем поэтесса, милая Танюша! Сколько у тебя огня и любви к России!
— Ну, а как же иначе? — просто ответила девушка. — Разве так вот и жить — только для своего брюха, для своей маленькой жизни?.. Не думать о Родине, ее прошлом и будущем?
Искренность этого девичьего чистого и светлого порыва тронула даже суровое сердце Пензы. Он взял руку Тани, лежавшую у него на плече, и ласково провел ею по своей щеке. Девушка смущенно улыбнулась, мягко отняла руку и, сделав над собой усилие, продолжала:
— Да, много крови тут было… Последние казни здесь производил Наполеон, карая оставшихся московских жителей за то, что они предпочли опустошение и пожар столицы безусловной и унизительной сдаче на милость победителя.
Когда-то все пылало вокруг этой площади. А с высоты кремлевской стены мрачно глядел властелин всего мира на этот пожар, с дымом которого меркла его слава:
опять пропела Таня.
Наполеон сорвал крест с Ивана Великого, взорвал стены Кремля, но не спас этим себя. Через эту же площадь уходили французские солдаты в свой последний поход-отступление. А потом… Потом — век славы и величия. Не было уже крови, не было тут казней, а только парады, празднества и музыка. И только в начале этого века услышала опять Красная площадь взрывы бомб революционеров и стоны раненых. Тут погибли великий князь Сергей и много царских сановников, которые знали, что на них идет охота, но оставались до конца, до смерти на своем посту… И еще раз, — Бог даст, в последний, — видела эта площадь кровь молодых юнкеров, которые в 1917 году пытались защищать Кремль… И с тех пор — отдых от крови… Надолго ли? Навсегда ли?..
Голос Тани прозвучал едва слышно, словно она спрашивала что-то Высшее, что руководит судьбой людей и что слышит даже несказанные слова… Пенза с искренней ласковостью мягко обнял ее колени и положил свою голову на мягкое тепло женского бедра. Взволнованная своим же рассказом девушка почти не заметила движения рабочего. Ее глаза были устремлены на темный силуэт Кремля и мысли были далеко от действительности. После нескольких минут молчания Пенза тихо сказал:
— Видно, что для тебя все это живое и родное…
— Ну, а как же иначе, Миша? — повторила Таня. — Это же все наше, понимаешь, НАШЕ, русское, что ближе всего связано с нашим сердцем. Наши и боль, и гордость, и стыд, и слава, и кровь… Все наше. Помнишь в марше Буденного:
Тысячу лет идет уже Россия по этому пути. Русскому пути…
_Но ведь… Но ведь теперь армия, которая проходит по этой площади на парадах, уже не русская, а красная?
Пенза задал этот вопрос с несколько провокационными целями — увидеть реакцию советской девушки на такую фразу. Реакция оказалась яркой. Таня выпрямилась, как от удара электрического тока, и отстранила от своих колен голову рабочего.
— Как ты так можешь говорить, Миша? — с упреком вырвалось у нее. — Ты вот в гражданскую войну людей, русских людей, убивал. Так ведь не для славы Интернационала, а для блага нашего же народа, для установления народной власти, чтобы выкинуть иностранцев и тех, кто завел страну в тупик. Разве, например, теперь ты охотно поехал бы в Испанию проливать свою русскую кровь за испанцев и какой-то там «мировой пролетариат»?
Пенза усмехнулся.
— Пожалуй, что и нет!
— Ну, вот видишь сам? А если бы какие-нибудь эти испанцы напали на нас, — тогда как? — А как по-твоему?
— По-моему, ясно — надо драться, землю свою защищать. Тут у нас, может быть, не все гладко и хорошо еще, но все это наше, русское. А если сейчас Красная армия называется красной, то ведь все равно она состоит из русских людей и будет защищать русскую землю.
— «Русскую Землю»? — с какой-то особенной тонкой интонацией тихо повторил Пенза. — Но ведь вместе с Русской Землей ты будешь защищать и Сталина, и Ягоду, и ГПУ, и партию, и Лубянку, и концлагери?.. А как со всем этим?