Несколько раз вспыхнула и погасла спичка, потухла докуренная трубка и в тишине послышался довольный вздох: под какими-то выводами была поставлена крепкая точка. Судьба Аллилуевой, старой подруги и жены, была решена…
Ранней ночью, отвезя Таню в общежитие ее института, Тухачевский возвращался к себе. Он любил одинокие прогулки в автомобиле, когда его мысли текли яснее и шире. Дав, как обычно, распоряжение своему старому шоферу ехать медленнее, он откинулся на кожаные подушки своей роскошной машины, закурил и задумался.
Маршал был в каком-то нервно-приподнятом настроении. Он досадовал, что Ежову теперь известны его переодевания. Подействовало на него также и неожиданное сопротивление Тани и своя собственная неожиданная сдача перед просьбой девушки. Правда, маршал не был чувственным человеком. Частенько, в компании близких приятелей (друзей у него не было вообще), он любил повторять слова Наполеона:
«Я — существо совершенно и абсолютно политическое. Для меня всерьез не существует ни карт, ни вина, ни женщин. Я совершенно поглощен своим делом…»
Так было и с Тухачевским: он так же был невосприимчив к соблазнам и наслаждениям жизни. Это не значило, что он был аскетом или чуждался радости. Но все это не захватывало его. Главное в его жизни было: добиваться власти, славы, первенства. Именно это владело его душой с самых юных лет, когда он, потомок старинного, столбового дворянского рода, давшего много блестящих военных имен в прошлом, решительно потребовал от отца перевести его из гимназии в военный корпус. Уже с тех пор все силы его души были направлены к достижению своих целей. Во время Великой войны он заявлял своим товарищам: «Или меня убьют, или в 30 лет я буду генералом»… Но Тухачевский ошибся: на положении генерала, — пусть хотя бы и красного, — он стал уже 23-х лет от роду. Главнокомандующим — в 26… Действительность обогнала даже самую его пылкую фантазию.
По головокружительности карьеры, только Наполеон обогнал красного маршала. Но… кто читает в будущем?.. В отличие он Наполеона, в молодости пылко влюблявшегося и добивавшегося побед не только на полях сражений, но и в среде прекраснейших женщин, Тухачевский был почти равнодушен к слабому, но соблазнительно прекрасному полу. На за-ре^своей красной военной карьеры он женился на своей первой юношеской любви — пензенской гимназистке Марусе Игнатовой. Но уже через год произошел взрыв. Хорошенькая Маруся была уличена в том, что в поезде командарма возила домой родным, в дни мучительного голода, сжимавшего всю страну в 1918 году, мешки с рисом, консервами, мукой и пр. Жена командарма — мешочница и чуть ли не спекулянтка! Когда Тухачевскому это было поставлено на вид, он зашел в вагон к жене «поговорить и объясниться»… Когда, после его посещения, Марусю нашли с простреленной головой и сбоку записку — «в смерти моей прошу никого не винить» — дело было замято.
Уже недавно, в свои «предмаршальские времена» (Тухачевскому был дан титул маршала в 1935 году), он женился на культурной интересной женщине, никак не пролетарского класса. У него уже была дочь, но семейной жизни не было никогда. Чем дальше, тем больше отходил он от жены, с которой его связывали только официальные, непрочные узы советского брака. Душевно был всегда одинок, замкнут, холоден и суров. Вся его громадная энергия и необычная для типичной русской лени работоспособность были направлены в одну точку, — в свою основную военную работу, выносившую его наверх, сперва к советской, а потом (он твердо верил в это) к европейской и мировой славе. Шаг на эту ступень был неизбежен. Еще Ленин убежденно сказал: «Длительное сосуществование мира буржуазного и коммунистического невозможно». Но если стычка между этими мирами была неизбежна, то кому же повести в бой красные войска, как не ему, прославленному победами маршалу Тухачевскому? Вот почему в подготовку армии для этих «СВОИХ» побед — он твердо верил в них — он вкладывал все свои силы…
Мягко покачиваясь в машине, Тухачевский внезапно вспомнил прощальный поцелуй Тани, еще не пришедшей в себя после переживаний последнего вечера. Такой чудесный, такой искренний девичий поцелуй. И не маршалу, а просто милому Мише. Все это было так необычайно, так ново и очаровательно. Нет, все-таки, Пушкин прав — «любовь на закате»… И он, чуть смущенно улыбаясь своим мыслям и ощущениям, вспомнил чудесную фразу из «Суламифи» Куприна:
«…Так посетила царя Соломона, величайшего из царей и мудрейшего из мудрецов, его первая и последняя любовь. Много веков прошло с той поры. Были царства и цари, но от них не осталось й следа, как от ветра, пробежавшего в пустыне. Были длинные беспощадные войны, после которых имена полководцев сияли в веках, как кровавые звезды… Но время стерло даже самую память о них. Любовь же бедной девушки из виноградника и великого царя никогда не пройдет и никогда не забудется, потому что крепка, как смерть, любовь, потому что каждая женщина, которая любит, — царица, потому что любовь прекрасна»…
Какие чудесные слова!.. Как верно сказано: «прекрасна первая любовь женщины и последняя любовь мужчины»… Ну, конечно, Таня любит его, Тухачевского, со всем пылом первой девичьей любви. Но он-то сам? Маршал с мягкой насмешливостью улыбнулся. Ну, до этого далеко. Такие сердца, как у него, не растапливаются так скоро. Но никак нельзя отрицать, что около этой милой девушки ему легко и приятно…
Маршалу было как-то немножко жаль, что неожиданно разбилась такая смешная и милая сказочка про мастера авиазавода. Было так уютно сидеть инкогнито, как простой рабочий Пенза, в славной молодой компании, следить за порывами молодых чувств и мыслей и впитывать ласковую, нежную влюбленность этой искренней, простой девушки с нежными пальчиками, чудесно молодившей его жестокое сердце. Тухачевский вспомнил свою недавнюю вспышку страсти и не без смущенного удивления усмехнулся. Ведь вот этакие благородные качества отыскались в суровом советском маршале! Выпустить нетронутой из своих объятий влюбленную девушку, лежавшую на диване его кабинета после ужина. И только потому, что она ласково об этом попросила и слезинки-хрусталики блеснули в голубых глазах. Прямо чудеса в решете!..
Широкие плечи его дрогнули. Женская прелесть, «секс-эппиль», как говорят американцы. Разве, все-таки, заехать к жене, успокоить бурю в крови?..
Вдруг скрипнули тормоза. Ночной ремонтный вагон трамвая медленно давал дорогу задержавшейся перед ним машине. Неожиданно оттуда донеслось:
— Чорт побери! Да это ты, Тухачевский, что ли? Вот те и на!..
Из окна стоявшего рядом автомобиля высунулось лицо улыбающегося Кагановича. В глубине сидел кто-то еще.
— А ты что это ночью по матушке Москве шатаешься? — шутливо сурово спросил Тухачевский. — Мандат на это у тебя есть?
— Иди ты!.. Я Сталина до дому провожал, а на обратном пути нечаянно Левку прихватил… А ты, маршал, куда? — Да домой…
Каганович ответил презрительно-веселым свистом. Он был. в явном подпитии.
— Тоже — домосед выискался! Брось, дружище… Давай, брат, лучше повоюем с бутылками да юбками… Мы как раз с Левкой собираемся в одно такое злачное место завернуть. Айда с нами.
В окно просунулось сухое, жесткое лицо Мехлиса, редактора «Правды».
— В самом деле, товарищ Тухачевский. Давай проветримся хоть немного. Нельзя же, как верблюды, работать по 26 часов в сутки…
В голове Тухачевского не было серьезных деловых мыслей. Пары шампанского и очарование Тани вышибли его из «маршальского седла». И потом… поцелуи девушки, ощущение ее стройного тела, которое было так близко, оставило где-то в глубине тела какую-то неясную неудовлетворенность… Мужские нервы имеют свои законы… Будить недовольную жену? Да и… одна ли она у себя? Это ведь будет «внеочередной визит» _они давно дали полную свободу друг другу — супруги двадцатого советского века… Почему бы и в самом деле не встряхнуться. Тем более, что компания была, с советской точки зрения, вполне благонадежной — Каганович — нарком, а Мехлис — редактор «Правды» и секретарь ЦК.
_А куда вас нелегкая несет? — сдаваясь, спросил он.
Да у нас тут, в Китайгороде, есть закрытое кабаре одно — пальчики оближешь, дорогой маршал. Под протекторатом Цека, так что все — свои люди и на первейший сорт… Едем, Михаил Николаевич! Пересаживайся к нам. Пусть твоя машина сзади топает…
Тухачевский проснулся внезапно, словно какой-то инстинкт приказал ему открыть глаза. Но сознание вернулось к нему не сразу. Он смутно вспомнил, что где-то было много выпито, что появилась какая-то очень хорошенькая девушка, с которой он потом очутился в своей «запасной» комнате в Реввоенсовете, на том же диване, где еще так недавно лежала Таня… Но где же теперь эта девушка?
Кабинет был слабо освещен затемненной на ночь лампочкой. Но и при этом скудном свете очнувшийся Тухачевский заметил, что новая приятельница, привезенная им из ночного кабаре, стоит над его небольшим письменным столом и роется в ящиках.
— Ты что это?
Вероятно, голос маршала был очень грозен, ибо из рук девушки беспомощно выпали какие-то бумаги, и она сама, побледнев, без сил опустилась на стул. Объяснять по существу было нечего. Остатки винных паров мигом выветрились из головы Тухачевского. Он сразу понял, что эта стройная девушка, с красивым польским именем Ванда, подсунутая ему в кабаре шпионка. Быстро спрыгнув с дивана, Тухачевский вытащил из кобуры свой любимый Сэведж и поднял его к глазам девушки.
— Если ты мне, Ванда, сейчас же не скажешь, кто поручил тебе за мной шпионить, — я убью тебя, как собаку.
Холодная жестокость Тухачевского имела печальную славу еще с времен гражданской войны. Очевидно, Ванда знала о ней. Да и суровое лицо стоявшего перед нею человека говорило само за себя. Пощады быть не могло.
— Ну?.. В последний раз спрашиваю — кто направил тебя сюда.
Красивые глаза наполнились слезами. Сексотка[35] не имела права назвать своего хозяина. За это грозил расстрел. Но здесь, перед глазами, смерть была еще ближе и еще бесспорнее. И пойманная на месте преступления, девушка тихо прошептала:
— Ежов…
Трудный вечер и ночь достались Ежову. Все оперативные силы НКВД были брошены на розыски участников покушения на Сталина. Серые и черные машины метались по городу, арестовывая всех, кто только мог иметь хоть какое-либо отношение к заговору молодежи на жизнь вождя. Разумеется, прежде всего были арестованы те, кто учился, дружил или жил вместе с двумя виновниками покушения. Что за этими двумя молодыми людьми скрывались многие другие, — Ежов был уверен.
В то время, как постепенно камеры особого назначения заполнялись арестованными, — в большинстве студенческой молодежью, — особо опытные следователи вели первые допросы двух террористов. Полевой-д'Артаньян угрюмо молчал. Несмотря на все подходы, запугивания и провокации, от него не могли добиться ни одного слова. Видимо, он был человек волевой и, зная прекрасно, что при всех результатах следствия ему грозит неминуемый расстрел, только улыбался презрительно и злобно в ответ на все ухищрения следователей. И молчал, решительно сжав зубы под тонкими, недавно пробившимися усиками.
Другой террорист, маленький белокурый студент, был взвинчен до степени истерики, но также не отвечал на коренные вопросы следствия: кто руководил заговором, где были приготовлены или украдены бомбы и, главное, кто влиял на молодежь, пошедшую на террористический акт. Каково бы ни было это влияние, — личное или идеологическое, — показания Полевого могли помочь Ежову и Сталину обвинить и отправить к праотцам еще кого-либо из «врагов народа, пойманных с поличным…»
Скоро стало очевидным, что белокурый студент — только второстепенный помощник, а главной пружиной, стержнем действия, является молчаливый художник. Поэтому-то, отчаявшись добиться добровольных признаний, следователь позвонил Ежову, прося инструкций. Нервно и зло Ежов приказал привести к нему обоих. Он был в ярости. Это покушение — первое, которое ему, как новому наркому НКВД, нужно было быстро и основательно распутать. Нужно было показать Сталину и многочисленным и неуловимым «врагам народа», что «карающий меч победоносного пролетариата» — НКВД, перейдя в другие руки, с еще большей быстротой и безжалостностью рубит головы осмелившимся восстать против советской власти и ее вождей.
— Молодой человек, — начал мягко Ежов, когда д'Артаньяна ввели к нему в кабинет. — Мне доложили, что вы не хотите отвечать на задаваемые вам вопросы. Именно поэтому я и решил с вами лично поговорить. Я — наркомвнудел Ежов. Садитесь, пожалуйста.
Он жестом показал студенту на стул. Тот молча и спокойно уселся, не отрывая напряженных глаз от красивого, чисто выбритого лица наркома.
— Из вашего молчания и упрямства я заключаю, что вы несколько неправильно представляете себе положение вещей. Вы еще очень молоды — лет двадцати с лишним. Поэтому я уверен, что вашей попыткой покушения на жизнь товарища Сталина руководили не столько взвешенные и проверенные политические причины, сколько чье-то разлагающее влияние. Поэтому я и склонен рассматривать ваш поступок только, как следствие тлетворного влияния на вас и ваших товарищей других, более взрослых преступников, оставшихся в тени и толкнувших вас на смерть. Покушение не удалось и теперь эти подлые трусы, конечно, стремятся уйти от ответственности и бежать от руки революционного правосудия. Так вот что, молодой человек. Я, нарком Ежов, гарантирую вам жизнь, а в недалеком будущем и свободу, если вы откроете нам этих закулисных преступников, которые стояли за вашей спиной. Я рассматриваю вас и вашего товарища, как простое орудие взрослых заговорщиков. Нам же важно уничтожить не вас, техническое орудие, а вырвать корни самого зла. Поэтому-то я и прошу вас еще раз взвесить мои слова и откровенно сообщить мне все, что вы знаете по данному делу. Как я вам уже говорил и как повторяю, — я даю слово, что вы останетесь живы и скоро будете свободны. Советская власть сурова, но не кровожадна. И молодые жизни, пошедшие несознательно на преступление, будут нами, конечно, пощажены… Вы поняли меня, товарищ Полевой?
Острые- рысьи глаза Ежова впились в черные, пылающие внутренним огнем, глаза молодого террориста. Тот молчал.
— Вы поняли меня? — повторил Ежов.
Полевой наклонил голову и по его губам скользнула презрительная усмешка. С минуту продолжалось напряженное молчание. В роскошно обставленном большом кабинете, кроме сидящих Ежова и Полевого, у стола стоял, напряженно вытянувшись, следователь, а у двери, неподвижной статуей с револьвером в руке, конвоир. Полевой продолжал молчать и опять усмехнулся. Эта усмешка взорвала нервного Ежова.
— Я не шуточки шутить пригласил вас сюда! Мне не ваши презрительные улыбочки нужны, а откровенные признания. И вы не думайте, что в противном случае, при игре в молчаночку, вам только расстрел грозит! Мы от вас так или иначе этих признаний добьемся. ТАК или ИНАЧЕ, — вы это понимаете?
Черты лица наркома исказились. Ему раньше казалось, что с таким щенком он легко справится — хитростью или угрозами, не прибегая к пыткам. А тут вдруг такое неожиданное и решительное упорство! Взбешенный, он вскочил из-за стола и подбежал к молчаливо и спокойно сидящему студенту.
— Я заставлю вас заговорить, чорт бы вас побрал! — вскрикнул он. — Всеми способами! Жилочки из вас по одной вытяну, но говорить вы будете. Все жилочки! Я перед вашими глазами сперва всех ваших друзей и знакомых запытаю и расстреляю, но… но вы у меня заговорите…
Студент медленно поднялся. Под упавшими на лоб черными спутанными волосами глаза загорелись непримиримой ненавистью. Глядя сверху на маленького бесновавшегося Ежова, он по-прежнему презрительно молчал. Тогда наркомвнудел выхватил из кармана небольшой пистолет.
— Видите?.. Видите? — захлебываясь, закричал он. — Говорите, пока не поздно, пока вы живы… А то иначе…
Он не договорил. Что-то угрожающее мелькнуло в черных глазах арестованного. И внезапно звук резкой пощечины хлестнул воздух. Ошеломленный чекист прервал свои вскрики, отступил назад и поднял пистолет.