— А когда же мы увидимся? — жалобно спросила девушка.
— На-днях, Нежнолапочка. Я тебе напишу. Ты меня на Эйфелеву башню потащишь. Ладно?
Мелькнула знакомая улыбка, потом широкие поля шляпы скрыли милое, родное лицо, и фигура в темном плаще скрылась. Но в сердце девушки чужой холодный Париж стал сразу своим, близким, желанным. «Он» был здесь.
Париж встретил Тухачевского с большой помпой. Франция как раз справляла медовый месяц «Народного фронта», и советофильская часть общественности и прессы, а равно и компартия, широко пользовались случаем лишний раз крикнуть «ура» в честь Советов.
Конечно, в глазах среднего француза, Россия была и оставалась Россией, вне отношения к приставляемым к этому слову прилагательным — царская, советская, белая или красная. Для него Россия была старой союзницей, неким противовесом все растущей угрозе реванша со стороны Германии. Вот почему Тухачевский был встречен не только «красной» Францией, но и Францией вообще чрезвычайно сердечно. Не только заголовки коммунистической и левой прессы пестрели приветствиями, но даже и серьезные министерские газеты отозвались на приезд маршала рядом лестных статей об СССР, Красной армии, советском хозяйстве, растущей индустриальной мощи и прочих достижениях власти. Цена, которой оплачивались эти достижения, никого за границей, разумеется, не интересовала. Разве интересует современного туриста цифра погибших на постройке пирамиды Хеопса рабов? Разве найдется француз, который проклял бы Наполеона, погубившего в своих войнах до двух миллионов французов и принесшего Франции практически только кровь, слезы и горе? Кто осмелится назвать «Великую французскую революцию» бедствием и чумой Европы? Кто подсчитает во сколько жизней обошлась Китаю «Великая китайская стена» в 2 500 километров длиной? Какой иностранец пожалеет 200 000 русских жизней, вогнанных в болота для строительства «Канала имени Сталина» из Балтийского в Белое море? Кто ясно сознает, что индустриальная мощь СССР построена на труде рабов, на жесточайшей эксплуатации голодных людей, за счет гибели миллионов от недоедания, болезней, отсутствия минимальных человеческих условий жизни?
Тухачевского повезли, в первую очередь, на линию Мажино, где была устроена пробная тревога и оборонный бой. Там советский маршал с интересом наблюдал, как с точностью часовых механизмов действовала сложная подземная машина. Почти без помощи людей, из глубоких туннелей подавались снаряды, сами поворачивались громадные стальные башни, орудия, захлебываясь плевали в немецкую даль огнем и сталью и опять жадно глотали порции снарядов.
Офицеры генерального штаба, показывавшие Тухачевскому, полпреду Довгалевскому и военному атташе Венцову эту чудовищную оборонную стену из бетона и стали, не могли скрыть самодовольных, влюбленных улыбок. Им искренно казалось, что линия Мажино — шедевр военной техники и непреодолимая стена, за которой Франция, их прекрасная Франция, бесспорная принцесса и любовь всего мира, может спокойно наслаждаться радостями жизни…
Тухачевский молча глядел на этот вал, слушал объяснения офицеров и в памяти его всплывали старые картины. Вот в гражданскую войну, отступивший на восток адмирал Колчак заслонился Уралом и тоже считал себя в безопасности. А Урал — стена куда более неприступная, чем Мажино, хотя выстроена была Господом Богом без всяких военных расчетов. Но и эту стену проломил и обошел Тухачевский. И разлилась красная лавина по широким просторам Сибири, истребляя без жалости белоофицерские полки… Или Перекоп — трехтысячелетний вал, сотни раз в истории сдерживавший напор врагов. Врангель также укрепил его по последнему слову техники, эти шесть километров, закрытые с флангов морем. И… только три дня продержался Перекоп против натиска Фрунзе… Но разве можно было объяснить этим самоуверенным и самовлюбленным французским офицерам, что линия Мажино хороша, как дополнение к другим средствам обороны, а не как начало и конец всех надежд? Ведь во всей Франции чувствовалось, что слово «Мажино» стало каким-то символом покоя, безопасности, несокрушимой стены, за которой можно успешно гнать от себя призрак беспокойного соседа, сжав зубы, оттачивавшего для реванша свой старый штык.
Потом Тухачевскому показали артиллерийские полигоны Венсенна и Версаля и аэродромы Тура. На одном из последних произошел небольшой эпизод, взволновавший Тухачевского. После демонстрации школы высшего пилотажа советскому маршалу на поле, перед машинами, представили группу лучших офицеров-инструкторов. Каждый из них, стоя в строю, называл, при приближении советского маршала, свою фамилию и пожимал его протянутую руку. Так было с пятым, шестым, седьмым. Потом неожиданно, стоявший в строю стройный капитан с седеющими висками, при приближении маршала, только поднял уставным движением руку к козырьку фуражки, но молчал. Когда Тухачевский, не обратив внимания на молчание, протянул руку для рукопожатия, французский капитан вытянулся еще больше, но, не опуская руки от козырька фуражки, остался неподвижным.
Тухачевский, опустивший было руку, с некоторым удивлением снова протянул ее офицеру. Тот опять только козырнул, и приветственный жест советского маршала остался в пустоте. Сопровождавшая маршала группа офицеров замерла в ужасе и недоумении. Скандал во время торжественной церемонии приема знатного гостя! Эта секундная сцена врезалась в память всех: перед громадным аэропланом, в ярком свете сияющего солнечного дня, перед группой блестящих, в орденах, французских офицеров, стоит с протянутой рукой советский маршал. А перед ним, с бледным лицом и сжатыми губами, французский капитан держит руку у козырька, демонстративно не желая подать ее почетному гостю…
Тухачевский нашелся первым. В лице капитана ему показалось что-то знакомое, родное. Он спокойно опустил руку и тихо, по-русски, спросил:
— Вы, очевидно, русский?
— Да, — так же тихо ответил капитан, не отрывая своих напряженных глаз от лица Тухачевского. — Ага!.. Вероятно, бывший офицер?
Внезапно суровое лицо французского капитана приняло гордое, почти презрительное выражение.
— Я бывший командир роты лейб-гвардии Семеновского полка, в котором и вы имели честь когда-то служить. Но я никак не «бывший» офицер. Офицером Российской Императорской армии был, есть и останусь до самой смерти.
— Значит — мой товарищ по полку?
— БЫВШИЙ товарищ, господин поручик, — тихо и напряженно ответил французский офицер. Блестящий от внутреннего волнения взгляд капитана с седеющими висками скрестился с сумрачным взглядом советского маршала.
— Да, я понимаю вас, — как-то задумчиво и тихо уронил Тухачевский, и еще несколько секунд продолжался молчаливый поединок глаз. Стоявшие сзади высшие офицеры не знали, что и думать. Внезапно советский маршал сделал шаг назад и выпрямился. Его рука в перчатке поднялась к фуражке и он отдал честь русскому капитану.
— Приветствую честного противника, — негромко отчеканил он по-русски и молча повернулся к следующему в строю французскому офицеру.
Церемония продолжалась. Когда после ее окончания французский генерал выразил Тухачевскому свое сожаление по поводу происшедшего инцидента, маршал спокойно ответил:
— Право, это никак не ваша вина, экцелланс. Я вполне понимаю побуждения этого офицера. Ведь в свое время, в период гражданской войны, он был моим врагом. Он по-своему прав…
— Тем не менее, мсье ле марешаль…
Тухачевский остановил генерала мягким движением руки.
— Простите, генерал. Разрешите считать эту тему исчерпанной. И я беру с вас слово, что этот ваш офицер не понесет никакого наказания. Могу я вас просить об этом?
Французский генерал с видом недовольного согласия наклонил голову.
Французский генеральный штаб старался показать Тухачевскому военную машину с самой лучшей стороны. Но глазом старого солдата, прошедшего школу двух войн, Тухачевский легко замечал всю декоративность этой машины и напрасно дипломатически старался в разговорах с высшими военными начальниками выяснить степень их понимания реальной опасности столкновения с Германией и силу обороны страны. Только очень немногие давали себе ясный отчет в тяжелом положении Франции, которая страстно не желает и боится войны, и прячется от вида опасности, как черепаха за свой щит, за линию Мажино и веру в договоры. Придя к заключению, что положение Франции очень тяжелое, но что этого почти никто из самих французов не понимает, Тухачевский перестал ставить острые и неприятные вопросы, и только похваливал, на своем прекрасном языке и со своим барским гвардейским видом, все, что ему показывали. Этот метод сближения оказался наилучшим, — французские офицеры и политические деятели остались в восторге от советского маршала и его любезности. Страна, которая присылает таких высоко культурных блестящих представителей, не может быть страной варваров. Эта новая страна, — почему-то странно зовущаяся «СССР», — достойная преемница той Императорской России, которая в великую войну имела честь спасти великолепную Францию ценой сотен тысяч своих monjik'oв, ценность жизней коих, разумеется, никак не может быть сравнена с сынами прекраснейшей из стран всего мира…
Перед, отъездом маршала из Франции группа французских офицеров, бывших сотоварищей по плену в великую войну, устроила пышный товарищеский ужин в самом фешенебельном ресторане Парижа — «A la Reine Pedauque» на rue St. Augustin. Было приглашено только несколько десятков человек, в большинстве старых военнопленных. Среди них, конечно, присутствовали кое-кто и повыше, но в частном порядке.
Вечер удался на славу. Было очень оживленно и весело. Товарищи советского маршала по германским лагерям картинно вспоминали историю всех побегов тогда еще никому неизвестного поручика гвардии Семеновского полка, — человека, непокорного судьбе, — из приморского лагеря Штральзунд, где беглеца только через три недели поймали на берегу моря в поисках лодки в Швецию; из мекленбургского лагеря Бадштуэр, где истомленный от голода беглец был задержан около моста пограничной голландской речки; из солдатского лагеря под Мюнстером, откуда поручик был вывезен в тачке с мусором и сброшен в яму и опять, — только в 30 метрах от голландской границы, — был пойман неудачливый беглец; из штрафного лагеря в форте Цорндорф крепости Кюстрин, где за полчаса до побега Тухачевского арестовали в уже готовом прорытом подземном ходе; и, наконец из знаменитого суровым режимом форта № 9 баварской крепости Инголынтадт, откуда в последний раз — и на этот раз удачно — бежал будущий маршал, дерзко нарушив данное им коменданту офицерское честное слово в обмен на разрешение прогуливаться вне форта. Именно оттуда, с прогулки, в глубину горных лесов по направлению к Швейцарии, бежал упрямый русский поручик с породистым надменным лицом.
А через несколько недель пленникам страшного форта попалась газета «Züricher Zeitung», где на последней странице петитом было напечатано, что на швейцарской границе Тироля найден труп, по всей очевидности, русского военнопленного, умершего от холода и голода. При умершем никаких бумаг обнаружено не было. Долго еще вспоминали русские, французские и английские офицеры своего товарища, погибшего в борьбе за свободу, в свой пятый побег нашедшего такую обидную, серую смерть. И только через три года вспыхнуло по всей Европе имя замкнутого русского поручика. Оно вспыхнуло на новом, красном горизонте. Этот молодой поручик, во главе красных полчищ, начал страшный штурм Европы…
Все это при свете хрустальных люстр в роскошном парижском ресторане, под звон бокалов шампанского, вспоминали старые товарищи. Конечно, никто и словом не обмолвился, что именно французскому генералу Вейгану досталась честь отбросить «красного Наполеона» от стен Варшавы, считавшейся уже обреченной и бывшей последним барьером Европы… В конце вечера с приветственным тостом поднялся генерал Dubailje, сосед Тухачевского по страшному форту № 9. В ответ на этот тост встал с бокалом в руке тонный и подтянутый советский маршал с двумя блестками красного ордена на груди. Поблагодарив за радушие и приветствия, Тухачевский отметил старую дружбу, связывающую оба народа, которые не имеют почвы для столкновения интересов и уже не раз в истории доказывали, что союз Франции и России — единственный залог прочного европейского мира.
_Еще сравнительно недавно, — сказал в заключение Тухачевский, щеголяя изысканным произношением, — здесь же, в прекрасной столице прекрасной Франции, другой военачальник русской армии, знаменитый генерал Скобелев, герой войны с Турцией, поднимал свой бокал за франко- славянскую дружбу— единственный барьер тевтонским аппетитам. Его пророческие слова, так блестяще проверенные войной 1914-18 годов, я считаю своим долгом повторить теперь, перед лицом неизбежной новой войны. Пусть же крепнет братский союз прекрасной Франции и могучей России, и да будет позволено мне, скромному представителю великой страны, поднять свой бокал и от всего русского сердца воскликнуть: «Vive la belle France!»
Красный маршал сказал это от искреннего сердца, не думая о том, что эта его речь сыграет свою роковую роль в его же судьбе…
Толстый красный карандаш сломался от удара по столу. Усатое лицо с насупленными бровями недовольно поднялось от телеграммы. Сталин был явно очень рассержен. На его нервный звонок в кремлевский кабинет быстро вошла секретарша.
— Почему мне этой телеграммы вовремя не дали? — резко спросил он, не оборачиваясь.
— Простите, Иосиф Виссарионович… Я думала…
— Ах, вы иногда и думать умеете? — едко оборвал Сталин в сердцах, но потом, обернувшись, увидал умело подкрашенное, красивое лицо Розы Каганович, и гневные морщинки на его лбу немного разгладились.
— Что ж ты думала?
— Что эта телеграмма не так уж и важна. И я решила вас не будить. Вы ведь вчера так много работали!..
Голос звучал томно и нежно. Роза подошла ближе и от нее пахнуло тонкими духами. Гнев Сталина стал проходить.
— Вот что значит иметь хорошеньких секретарш! Они всегда своих патронов жалеть будут. А когда эта телеграмма получена?
— В два часа ночи.
Сталин опять нахмурился. Если Тухачевский произносил свою речь вечером, то отчет должен был быть получен около полуночи. Ах, этот Довгалевский. Вот старая шляпа!.. Такое важное сообщение… Но присмотревшись к телеграмме, Сталин заметил на ней пометку — 0 ч. 02 минуты.
— Что за чорт: неужели наши телеграммы из Парижа идут сюда целых два часа? Проверь это, Роза, и взгрей, кого нужно, без всякой пощады. Безобразие!
— Но ведь… Иосиф Виссарионович… Телеграмма шла только несколько минут.
— Как так: отправлена в 0 часов две минуты. Прибыла сюда в 2 часа. Откуда же «несколько минут»?
— Но ведь время в Париже сзади нашего на два часа. Когда там полночь, у нас уже два часа утра.
Сталин удивленно поглядел на Розу. Ему хотелось ее о чем-то спросить, но он сдержался. При его некультурности, он не сразу понял, почему вышла такая разница в часах. Но показать перед Розой свое незнание он не хотел… В ранней молодости Сталин готовился быть священником и учился в духовной семинарии, но оттуда в шестнадцатилетнем возрасте был исключен за революционную пропаганду и с тех пор стал профессиональным революционером-подпольщиком. Не успевая «подковаться по марксизму», он, разумеется, не мог и мечтать о более широком образовании. Знал только свое дело — властвовать силой, хитростью, интригами, обманом, провокациями. У него не было ни широкого образования, ни ума, ни обаяния Ленина. Этот восточный, хитрый и жестокий деспот знал, что в нем нет ничего, перед чем добровольно преклонились бы люди. И он старался никогда не показывать неполноценности своей личности, тщательно скрывая провалы своего образования. Поэтому, в ответ на объяснения Розы, он только хмыкнул и изменил тему разговора:
— А ты разве в это время еще не спала?
— Нет еще, — скромно потупила глазки секретарша. — Очень много работы было…