- Ты не пойдешь завтра со мной на работу!
Да это же настоящее самодурство: хочу - казню, хочу - милую. И все это ни с того ни с сего, когда человек, не только не чувствует никакой вины, но даже, наоборот, ощущает себя наиболее счастливым и гордым. Какая пощечина самолюбию и достоинству! И обиднее всего, что от мамы...
Милая моя девочка, а ведь твой внезапный бунт - не нелепая, дикая выходка, а настоящий протест против несправедливости... Какая же я действительно дура. Стоп! Но маме сказать "дура" - это же невозможно, это просто немыслимо.
Что же делать? Теперь, разобравшись во всем, я уже могу искать выход. Отступают растерянность и обида, я даже улыбаюсь сквозь слезы:
- Как же это я впросак-то попала, ай-яй-яй!
Ну а там, где улыбка, там и скорый конец всем конфликтам, это я уже давно знаю. Но до вздоха облегчения еще далеко: дочурка плачет неутешно, я тоже всхлипываю на своем крылечке. Но обе уже чувствуем себя не столько обиженными, сколько виноватыми. Обеим уже хочется примирения, но... как же начать? Я не выдерживаю первая, зову ее тихонько по имени, она приходит ко мне, и мы, перемежая слова всхлипами и вытиранием носов, друг другу признаемся в том, что обе поступили очень, очень плохо и что постараемся больше так не делать...
- Мам, - вдруг говорит моя маленькая и заглядывает мне в глаза, - мам, давай мы это никогда, никогда не будем вспоминать.
Меня поразила эта мудрая интуиция ребенка. В самом деле: кто старое помянет, тому глаз вон. Как же нам было хорошо после промчавшейся бури посидеть вдвоем на крылечке и видеть и слышать, как вечер превращается в ночь и все стихает, стихает кругом, словно успокаивается перед сном.
Кто-нибудь из внимательных читателей может здесь уличить меня в недобросовестности:
- Ведь вы же договорились не вспоминать эту неприятную историю, а сами нарушили договор. Некрасиво получается...
Еще бы! Я почувствовала бы себя настоящим предателем, если бы не получила согласия дочки на этот откровенный рассказ. Она, узнав о моем намерении, сначала бурно запротестовала:
- Нет, мамочка, не надо! Не надо!
Я заколебалась, но потом все же попыталась ее убедить:
- Ты знаешь, мне ведь самой стыдно рассказывать об этом, но мне так хочется, чтобы многие взрослые поняли, как это плохо - обижать малышей и как это хорошо - понять друг друга и никогда-никогда не повторять своих ужасных ошибок. Я тебя не буду называть по имени в этом рассказе. И обязательно прочту, что у меня получится. Если тебе покажется что-нибудь не так, ты меня поправишь, ладно?
Дочурка, притихшая и серьезная, молча сидела у меня на коленях - думала. Я совсем было уже решила отказаться от своей затеи и вспомнить для примера что-нибудь другое (но другое-то помнилось не так ярко, вот беда!), как вдруг она обняла меня за шею и шепнула мне в ухо:
- Ну ладно, мамочка, надо так надо...
Теперь хочу вернуться к моему рассказу и спросить: скажите, уважаемый читатель, кто кого наказал в этой грустной истории? Трудно ответить, правда?
После подобных взаимных уроков мне все чаще и чаще поневоле думалось: а почему, собственно, мы, взрослые, так уверены в своем праве карать и миловать, поощрять и наказывать?
Опасно этим правом пользоваться неумелому, неопытному, а еще опаснее жестокому, холодному. Как легко здесь и пересолить, и недосолить, и вообще сделать совсем не то.
А вот попытка разобраться в себе и ребенке, в мотивах и причинах его поступков и в собственном поведении никогда к плохому не приведет. Тут даже ошибка на пользу пойдет - многому научит, потому что будет пережита и осознана. Вот так и накапливается опыт, который позволяет поступать не "как принято", а как единственно можно и нужно в данный момент.
Вот, допустим, правильно ли, что я первая пошла на примирение с дочкой, не заставила ее сначала извиниться передо мной? Может быть, мне следовало бы подождать? Мой опыт подсказал мне иное: если виноваты оба (а чаще всего так и бывает), именно взрослому надо первому идти навстречу. Добиваться от ребенка, чтобы тот извинился, в то время, когда он чувствует вину и за взрослым, жестоко. Для наго такой шаг к примирению всегда связан с унижением, а для взрослого - с великодушием. Огромвая разница! Ведь на стороне взрослого сила и власть, пользоваться ими для унижения слабого низость. Это вызывает не раскаяние, а озлобленность и затаенную обиду.
Как же все это сложно! И можно ли сложность и тонкость взаимных отношений уложить в примитивную однобокую схему наказаний и поощрений, то есть каких-то специальных мер, направленных в одну сторону: от взрослого к детям? Да еще от взрослых, которые сами, как известно, далеки от совершенства. Разве не так? Нужно взаимовлияние всех в семье, взаимопонимание, взаимодействие. Тогда меняются к лучшему и дети и взрослые.
Б.П.: Я долгое время о нравственных проблемах как-то не очень задумывался других забот хватало. К тому же у мамы это получалось лучше, чем у меня.
Л.А.: К сожалению, мужчины нередко предпочитают во все эти тонкости не вникать, да и вообще возиться с детьми не любят. И очень многое теряют, не только лишая себя удивительных радостей, которые дает общение с детворой, но и прямо-таки подготавливая все трудности подросткового возраста, когда наладить контакты с выросшими детьми становится почти невозможно.
Б.П.: Это верно. Мне всегда было хорошо с малышами, этими любопытными, ласковыми, непоседливыми мурзилками, играть с которыми, делать что-то, просто ощущать их рядом для меня огромное удовольствие и отрада. А вот стали они подрастать, я и сам почувствовал, что эти самые психологические тонкости не мешало бы знать и мне. Но теперь постигать их трудно. Как нелегко, например, признать себя виноватым, неправым. Прямо все существо протестует: он какой-то мальчишка! - со мной не соглашается, да еще и смеется. Ни на что не похоже! А потом остынешь, подумаешь: ведь сам его учил не подчиняться слепо, самостоятельно находить решения, иметь собственное мнение - чем же ты недоволен?
Ну и сильно же у нас, взрослых, это чувство превосходства по отношению к детям, непоколебимой уверенности в своей правоте. Любое возражение кажется наивным и бессмысленным: что он понимает, что знает, чтобы возражать?!
А вот когда допустишь, что он может знать то, о чем ты и не слыхал, что у него ум непосредственней, живей, прислушиваешься к его мнению и удивляешься: "А ведь молодец! Получше меня сообразил!" Честное слово, очень приятно, оказывается, поучиться чему-то у своего сына, даже маленького. Это поднимает обоих в глазах друг друга и... даже в собственных глазах.
Л.А.: Мне не хотелось бы, чтобы нас поняли так, что все в семье должны быть "на равных правах", отец - "свой парень", мать - "закадычная подружка", все "учат друг друга". Нет, такая "демократия", по-моему, противоестественна и вредна. Ребенок, вступая в наш сложный, противоречивый мир, должен приобрести четкий нравственный ориентир: это можно, а это нельзя, это важно, а то неважно, это хорошо, а это плохо - из всего этого и складывается та система нравственных ценностей, которой человек будет руководствоваться во всех жизненных ситуациях - от будничных до исключительных, критических. И этот ориентир, этот нравственный компас даем ребенку мы, взрослые, живущие с ним рядом. Конечно, многое добавится в характер человека в течение его дальнейшей жизни, общении с разными людьми, в его собственной деятельности, и все-таки эти новые влияния будут накладываться на то, что уже есть в нем, на тот фундамент, который заложен в нем с детства. Заложен нами, взрослыми. И ни на кого эту ответственность свалить нельзя. Вот и получается, что при всем взаимоуважении и взаимовлиянии в семье ребенок остается ведомым, а родитель ведущим, а не наоборот.
Спасибо, отец, за науку!
Как же много надо, чтобы быть этим ведущим надолго. Часто вспоминаю я своего отца. Он пользовался и у взрослых и у детей непререкаемым авторитетом. Ему никогда не приходилось дважды повторять просьбу или распоряжение, его редкая похвала запоминалась очень надолго, а укоризненный взгляд переживался как серьезное наказание. Был он немногословен, суров на вид и вечно занят: он начал учиться в 16 лет и прошел трудный путь от неграмотного деревенского парнишки до военного инженера. Очень многое умел делать и любил работать красиво, с душой и выдумкой, а халтуры и бессмысленного, как он говаривал, "мартышкиного", труда не терпел. Был прямолинеен, не выносил никакой фальши и притворства в отношении между людьми. Может быть, поэтому его побаивались многие взрослые, но никогда не боялись дети.
Как мы, ребята, любили те редкие минуты, когда он играл с нами, и как он сам преображался, отдаваясь игре! Самым удивительным - и притягательными - для нас было то, что он никогда не ставил себя над нами, не боялся показаться смешным, не стеснялся признаться в собственной ошибке, причем все это без специальных педагогических намерений - просто он таким был.
Однажды в день моего рождения отец подарил мне томик Лермонтова с надписью: "Дочке Лене в день одинадцатилетия". Я смущенно поправила его:
- Пап, а здесь два "н" пишется...
Ручаюсь, что в такой щекотливой ситуации любой взрослый, "спасая" свой престиж, нашел бы себе какое-нибудь оправдание: мол, описка, зарапортовался, не заметил... А то и нотацию прочитал бы: мала еще - взрослых учить. А отец хмыкнул смущенно:
- Гм, да... Давай исправим, спасибо...
А один раз мы, ребята, целой ватагой прибежали к нему с новой, модной тогда шуткой:
- Папа, расшифруй слово "ДУНЯ".
- Как это?
- А вот надо на каждую букву придумать слово, чтобы вместе получилось предложение.
Отец задумался. А мы все повизгиваем от нетерпения и торопим:
- Ну, ну... хочешь, скажем?
- Ладно, сдаюсь - говорите.
- Дураков У Нас Нет! - выпаливаем хором и замираем в ожидании.
Отец, чувствуя какой-то подвох, старательно проверяет и вдруг изумленно спрашивает:
- Позвольте, а как же Я?
Мы все оглушительно орем от восторга и буквально катаемся по террасе от смеха. Он сначала недоумевает, а потом, обнаружив скрытый смысл, не обижается, как все взрослые, на эту "дурацкую шутку", а хохочет сам с нами до слез... На фронт он ушел добровольцем. Мог бы остаться - его посылали на Урал, предлагали пост начальника военного училища в Златоусте (его щадили: перед войной он долго лечился и еще не оправился после затяжной болезни).
- Алеша, как хорошо-то... - робко обрадовалась мама, но встретила суровое:
- Я отказался. Ты пойми меня и не проси о том, что невозможно. Не умею я прятаться за спины других, не прощу себе этого, если сделаю...
Вот так и нам, детям, он умел не прощать ни одного, даже, казалось бы, мелкого проступка, в котором проявлялась хоть капелька лжи, трусости, хвастливости, захребетничества. Помню, я однажды провинилась перед отцом: он делал забор, я ему помогала. Понадобились срочно гвозди, и я отправилась за ними, но, увидев играющих на улице ребят, не выдержала соблазна и убежала к ним играть. Когда я вечером возвращалась домой, ноги не слушались меня. Я не боялась, нет, это чувство было сильнее страха. Может быть, это был стыд и раскаяние? Когда я появилась в комнате, отец взглянул на меня. Только взглянул. И вот этот взгляд я помню до сих пор. В нем не было ни упрека, ни осуждения, даже простого неудовольствия не было, зато было какое-то горькое недоумение: мол, подвела ты меня, не ожидал... Меня словно кипятком обожгло я почувствовала, что совершила что-то бесчестное, постыдное, словно маленькое предательство. Да так оно и было, и отец дал мне это понять. Он никому ничего не сказал, и мой проступок не был предметом семейного разбирательства, но этот взгляд! Мне и сейчас перед ним стыдно...