- Молодчина, Аттила! Держись! - крикнул я ему, и тут сельджуки дрогнули и многие из них повернулись к нашим спиной. Все взревело от восторга. Еще немного, и мы устремились в погоню за убегающим с поля боя врагом. Не помню, сколько времени продолжалась эта веселая скачка, помню только, что мы гнали и гнали своих врагов, уменьшая и уменьшая их количество. Большой отряд вместе с Кылыч-Арсланом, видя, что битва проиграна, стремительно отступил к Дорилею другому крупному городу Иконийского султаната, тысяч двадцать сельджуков разбежалось по окрестным горам с тем, чтобы затем тоже отправиться в Дорилей.
Прекратив преследование, мы вернулись на поле битвы, усеянное мертвыми телами павших героев. Нашим удалось захватить часть обоза, в котором были найдены помимо всего прочего крепкие веревки и цепи - как видно, Кылыч-Арслан готовился взять множество пленных, чтобы потом выгодно продать их на невольничьих рынках Каппадокии, Бактрии84, Персии и других стран востока. Норманны придумали мрачную забаву с этими веревками - они отсекали у мертвых сельджуков головы, привязывали к ним веревки и, подвезя к стенам Никеи целые связки отрубленных голов, забрасывали их осажденным.
- Сдавайтесь, олухи! - кричали они.- Ваш султан разгромлен. Получите от него подарочки! Когда вам совсем нечего будет жрать, сварите из этих головенок холодец!
И, тщательно раскрутив ужасные снаряды за конец веревки, они запускали их в небо, и эти головы, которые еще недавно мыслили, произносили слова, улыбались, моргали глазами, облизывали пересохшие губы и сдвигали грозные брови, перелетев через стены Никеи, падали к ногам тех, кто знал эти головы в лицо, кто когда-то целовал их, гладил, любовался ими...
Как всегда, после окончания битвы я становился сентиментальным, мне жаль было эти взлетающие над стенами осажденного города головы, жаль их обезглавленных обладателей, жаль сородичей этих обезглавленных турок, их детей, возлюбленных, матерей и отцов. Но сознание победы в конце концов возобладало над жалостью к. поверженному врагу, и вечером у высоких костров я наслаждался пиршеством, устроенным в честь первой битвы, закончившейся для нас так удачно.
Мы ожидали, что разгром войска Кылыч-Арслана подействует на осажденных никейцев, но они оказались гораздо более мужественными, нежели мы о них думали. Никея не сдавалась. Вскоре выяснилось одно весьма важное упущение, сделанное нами при осаде. Мы забыли про озеро, примыкающее к западной стене города. По ночам ловкие лодочники подвозили по волнам озера продовольствие и вооружение, и благополучно возвращались на противоположный берег, где располагались турецкие селения.
Гуго Вермандуа связался с греками и обратился к ним с просьбой посодействовать. Через несколько дней в озеро было спущено несколько барок с рыцарями и лучниками из отряда Бодуэна. Теперь осада была полной и оставалось набраться еще немного терпения. Достаточно было месяца, чтобы дождаться добровольной сдачи города изголодавшимися жителями. Но нам не терпелось поскорее двинуться дальше на крыльях одержанной нами победы, и через пару недель после того, как на озеро была спущена небольшая флотилия, Годфруа, Раймунд и Боэмунд, встретившись и посовещавшись, назначили день для общего штурма города.
Ночью накануне приступа мне не спалось, и хотя были сделаны все необходимые приготовления, я сидел у костра и приставал к засыпающему Аттиле с вопросами. Когда не надо, он может болтать без умолку, а когда надо извольте видеть, спит!
Нет, сколько я ни приставал к нему, чтобы он рассказал что-нибудь о каком-нибудь своем дурацком Дьерде, Дюле или Эмеше, подлый Аттила бормотал в ответ что-то невнятное, потом стал мычать, как теленок, и, наконец, захрапел, и хоть ты его снова смолой поливай не проснется. А у меня же ни в одном глазу сна, хоть ты тресни! Так я промучился полночи, и вдруг подходит ко мне герцог Годфруа.
- Не спится?
- Не спится,- ответил я.- Тебе, я вижу, тоже. Может быть, пойдем да захватим эту чортову Никею вдвоем, покуда все храпят?
- Хорошая мысль,- ответил герцог.- Да вот, что-то мне кажется, не возьмем мы ее никогда.
Видя такое уныние в бодром и доблестном герое, я стал расспрашивать его о причинах подобного упадка духа и постепенно добился признания. Оказывается едва он сегодня уснул, как явилась ему во сне единственная девушка, в которую он был влюблен - Ульгейда Веронская. Она шла быстрым шагом по полю, а он преследовал ее по пятам, но никак не мог догнать. Вот-вот уж схватит, но она вдруг стала подниматься вверх и шла уже по воздуху, все выше и выше. Он тоже пытался идти по воздуху, но у него не получалось. Тогда он упал на колени и в отчаянии разрыдался. Ульгейда же оглянулась и, глядя на него с неба, сказала:
- Мне жаль тебя, добрый Годфруа, но я никогда не буду твоею, ибо принадлежу единственно Жениху Небесному. Прости и прощай, доблестный рыцарь. Много грехов ты совершил в молодости, долго еще тебе их искупать, прежде чем вспомнят о тебе у Престола Жениха.
Я принялся успокаивать бедного Годфруа, уверяя его, что это всего лишь сон, в котором отразилось его давнее несчастье, но он твердо настаивал на своем:
- Нет, это не просто сон, это знамение, и смысл его таков: не видать мне счастья на этом свете, и единственное, чего мне предстоит добиться, это чтобы обо мне вспомнили у Престола Всевышнего. Представляешь, Лунелинк, хотя бы только вспомнили! Надо спать, пойду попробую еще раз уснуть. Завтра нужно быть выспавшимися.
Он ушел, а мне так и не спалось до самого рассвета, и было нестерпимо жаль доброго Годфруа. В конце концов я заснул на пару часов, но мне показалось, что Аттила принялся будить меня прямо сразу, едва я окунулся в сон.
- Какой же ты гад, Аттила,- говорил я ему, не желая просыпаться.Сам-то выспался, а мне не даешь.
- Проснитесь, проснитесь, сударь, да поглядите, какую подлость подстроили нам проклятые греки, бочку с крысами им в левую ноздрю!
- Что такое?! - наконец, найдя в себе силы, вскочил я.
- Глядите!
Я посмотрел туда, куда указывал мне мой оруженосец, и увидел, что на всех башнях Никеи развеваются флаги, в большинстве своем золотистые с черным двуглавым орлом византийского василевса, а остальные - флаги различных частей его войска.
Тут к нам подъехал на коне герцог Годфруа.
- Сон! Это мой сон сбывается! - воскликнул он.- Мы бились за Никею, а она досталась грекам, точно так же, как я добивался Ульгейды, а она досталась другому.
Весь лагерь крестоносцев бурлил от негодования. Боэмунд готов был идти на Никею приступом и бить греков вкупе с защитниками города. Бодуэн и Евстафий вообще призывали вернуться к Константинополю, взять его приступом и заставить василевса принести омаж Годфруа Буйонскому. И то и другое, разумеется, было бы немыслимым безрассудством, и подобные устремления нельзя объяснить ничем иным, кроме как сильным отчаянием, охватившим всех при виде такой несправедливости.
Вскоре к нам явился главнокомандующий византийскими войсками и, встретившись со всеми вождями похода, объявил им следующее. Во избежание лишнего кровопролития и ради спасения христиан, коих среди жителей города большинство, греки провели с ними переговоры и те согласились сдать город им, грекам, а не крестоносцам.
- Но пусть благородные и доблестные рыцари, победители славного Никейского сражения,- говорил главный полководец Алексея, не чувствуют себя обиженными и обделенными. Сиятельный василевс, который сейчас находится в городе Пеликануме, расположенном в нескольких милях отсюда, ждет вас, дабы щедро вознаградить за мужество и доблесть. Казна султана Кылыч-Арслана, находившаяся в Никее, вывезена уже в Пеликанум, и василевс желает большую часть ее отдать вам, славные рыцари.
- Всю казну, мерзавцы, отдадите, всю! - закричал тут Евстафий Буйонский и добавил таких ругательств, что не избежать бы кровопролития, если бы епископ Адемар не призвал всех к спокойствию и не произнес речь, которая всех примирила и успокоила. Он сказал так:
- Благословен Господь наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, аминь! Неистощим он в благости, изливаемой на главы наши, и радуется сердце премудрости Его, вновь явленной нам сегодня. Подумайте, воины Христовы, сколько бы погибло людей, если бы вы начали сегодня приступ. Добрые греки спасительной хитростью избавили нас от страшного кровопролития. Честь им и хвала за это! Что же мы видим в итоге? Первая твердыня иноверцев пала. Дорога для дальнейшего продвижения к заветной цели нам открыта. Что же касается казны, то значительную часть ее вам - все равно нужно было бы вернуть Алексею в уплату за оружие, снаряжение и продовольствие, которыми он нас щедро снабжал все это время. Он мог бы вообще целиком присвоить ее себе в награду за разумное овладение Никеей, но он готов разделить ее по справедливости с вами. Разве ж это не благо? Хвала василевсу Алексею! Слава Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и присно, и во веки веков, аминь!
После еще нескольких речей, одни из которых насылали на головы греков проклятия, а другие требовали прислушаться к словам папского легата Адемара, отряд из двухсот всадников, возглавляемый Годфруа, Бодуэном, Евстафием, Боэмундом, обоими Робертами, Готье, Стефаном де Блуа, Танкредом и Раймундом Тулузским, отправился в Пеликанум. К вечеру все они вернулись в лагерь под Никеей вполне довольные. Алексей действительно щедро отделил большую часть казны султана крестоносцам, принял их с небывалыми почестями, заставив всех своих подданных низко поклониться героям Никейского сражения, чем, конечно, тронул сердца вождей похода, не очень-то привыкших в Европе к тому, что сильные мира сего им кланяются. После пышного приема Алексей намекнул, что неплохо бы всем рыцарям, не принесшим ему омаж, сделать это теперь, и его призыв не вызвал никаких возражений. Гордые и спесивые рыцари, такие как Танкред, Бодуэн, Евстафий и Раймунд, склонили свои колена перед императором Византии и, возложив руки на Евангелие, вымолвили слова вассальной присяги. На следующий день мы стали готовиться к выступлению.
Когда мы двинулись от Никеи дальше85 на юго-восток, вновь появилось то торжественное чувство, возникшее при выходе из Циботуса. Сознание того, что мы победили в первой битве и взяли первый город, окрыляло. Многие остались недовольны тем, что Никея не досталась нам и что василевс отпустил на волю взятую в плен султаншу, за которую можно было бы потребовать у Кылыч-Арслана крупный выкуп; но, во-первых, по договору с Алексеем, Никея так и так должна была перейти в его пользование, а во-вторых, просить выкуп за султаншу - это так не достойно чести рыцаря, что и говорить не приходится.
Постепенно изнурительная жара уничтожила легкое и торжественное настроение. Мы двигались по пустынному плоскогорью, и чем дальше, тем все меньше становилось растительности, все реже то там, то сям мерцала водная гладь каких-нибудь мелких речушек, болотцев и ручейков, все реже попадались кладези с пресной водой, такие глубокие, что казались бездонными. День ото дня мы все больше изнемогали от чудовищной жары, и я до сих пор страшно удивляюсь, как это нам удалось разгромить сельджуков в нашем втором крупном сражении при Дорилее.
На сей раз первыми в эту битву вступили мы, авангардное войско Годфруа Буйонского. Как и вначале, пред нами двигался отряд Роберта Нормандского и Стефана де Блуа под знаменем Святого Петра, белым полотнищем с изображением самого Апостола, держащего в одной руке ключи от рая и ада, а в другой Евангелие; рядом с ним был изображен его спутник, Апостол Павел, с Евангелием в правой руке и мечом - в левой. На груди у Апостолов, так же как на груди у всех нас, были нашиты красные кресты. И вот, на подступах к Дорилейской долине это знамя встретилось с авангардом сельджукского войска. Стефан де Блуа, держа знамя левой рукой, а копье правой, храбро ринулся на встречающие нас полки. Все моментально пришло в движение. Только что я чувствовал себя иссушенным и обессиленным, и вдруг, непонятно откуда, взялись силы, и я уже несусь на своем Гиперионе, держа наперевес копье, и врубаюсь в строй турок, и колю, и бью, и режу...
Передовой отряд сельджуков оказался немногочисленным, и сразу стало ясно, что с ним нетрудно будет расправиться. Войско Боэмунда и Танкреда, двигавшееся за нами следом, не стало вступать в бой, а обойдя нас, прошествовало дальше, в открывавшуюся прекрасную зеленую долину. Сельджуки встретили их там тучами стрел - они расположились на горах и склонах, окружающих долину, и, хорошенько обстреляв из луков, ринулись на крестоносцев сверху, обхватывая их кольцом. Если бы мы задержались, сражаясь с передовым отрядом еще на час, то, пожалуй, от норманнского воинства ничего не осталось бы. Мы подоспели как раз вовремя и ударили в спины сельджукам, окружившим рыцарей Боэмунда и Танкреда. Я видел, как турки уже вяжут десятками пленных норманнов, как заарканен сам Боэмунд и лишь каким-то неимоверным усилием продолжает сопротивляться. На какое-то очень длительное мгновение мне показалось, что мы в страшной ловушке и уже не отбиться от наваливающихся со всех сторон турок. Но вмиг все переменилось, рев тысяч глоток усилился, паника замелькала в глазах у врагов, они перестали набрасывать веревки и бросили пленных. Это в долину мощным потоком хлынуло многочисленное воинство Раймунда Тулузского. И дрогнули турки, бросились с поля боя, оставляя нам не только пространство битвы, но и собственный лагерь, где шатры их эмиров были полны припасов продовольствия и даже драгоценностей, которые они, по-видимому, собирались раздавать самым отличившимся воинам. Здесь же оказалось множество превосходных коней, верблюдов, ослов, волов, овец и даже собак, которых, как потом стало известно, турки использовали для охраны пленников.
Вроде бы все было как во сне. Вроде бы только что началось настоящее сражение, и вот оно уже вдруг кончилось. Даже какое-то разочарование одолевало меня. Казалось, что мы победили гораздо легче, нежели при Никее. Но когда подсчитали потери с той и другой стороны, стало ясно - в этой битве сельджуки потеряли вдвое больше своих воинов, чем в предыдущем сражении. С нашей же стороны потерь было гораздо меньше и в основном в стане норманнов, принявших на себя основной удар.
Дальнейшее наше продвижение оказалось еще более трудным. Странное дело, но в битвах было гораздо легче, чем в пути. Миновав Дорилей, мы пошли по старому караванному пути, представлявшему собой узкую тропу, пересекающую безжизненную пустыню, с одной стороны тянулись нескончаемые голые горы, с другой - распахивалось такое же голое, безводное пространство. Припекать начинало с первыми же лучами солнца, а к полудню зной становился настолько нестерпимым, что люди замертво сваливались на дорогу и не было сил хоронить их. Каждый день мы теряли десятки, если не сотни своих воинов, выдержавших два сражения с турками, но павших в битве с жарой. Даже по ночам не наступало облегчения, зной утихал, но духота оставалась такой же, как днем. Казалось бы, за день человек выматывался в пути так, что ночью его должен был бы одолевать непреоборимый сон, но, однако, нет, по ночам трудно было заснуть. Бывало, лежишь и с тоскою прислушиваешься, как в степи воют шакалы, как где-то поблизости, рядом с твоим шатром шуршат по песку змеи и ящерицы. Нередким гостем в шатрах у крестоносцев бывали и тарантулы, от укуса которых люди если и не умирали, то надолго лишались способности двигать рукой или ногой. Печальная участь постигла доблестного графа Сен-Жилля, на полпути от Дорилея до Икония его укусил тарантул, и беднягу Раймунда пришлось везти в телеге.
Нехватка воды становилась все более удручающей, лишь верблюды не слишком страдали от нее, и многие рыцари пересели на этих причудливых животных. Другие переместились из седел своих лошадей в телеги, запряженные волами, ибо волы тоже оказались очень выносливыми. Аттила пересел в телегу и советовал мне поступить так же. Вообще, с ним произошла резкая перемена. Я больше всего опасался, что вдобавок к жаре, духоте и жажде придется мучаться от выслушивания его недовольного ропота и различных историй из жизни Вадьоношхаза, доказывающих, что мы совершили невообразимую глупость, отправившись в крестовый поход. Но нет, Аттила становился день ото дня все молчаливее и задумчивее. Лишь изредка он принимался ворчать на кого-нибудь:
- Гляньте, гляньте, сударь, на этого олуха, что идет с разинутой пастью, будто готовится проглотить всю эту треклятую пустыню и тем покончить с нею. Ему, видите ли, кажется, что так он сумеет ухватить больше воздуха в свои легкие. Похож на старика Ласло из Вадьоношхаза, который хотел было однажды произнести хулу на Господа Бога, да так и остался с раззявленным ртом до скончания века. И хоронили его так. А уж как намучались родственники, разжевывая для него пищу и вплевывая ему ее в глотку, чтобы он только глотал. Закрой пасть, бестолочь, в трубу превратишься! А вы, сударь, пересаживайтесь-ка в телегу, не ровен час свалитесь со своего Гипериона да и окочуритесь.
Коварные сельджуки, уходя, засыпали колодцы песком и каменьями, и я удивляюсь, как мы все не перемерли от жары и жажды. Сколько раз люди падали и умирали на моих глазах, сколько раз мне казалось; вот я оглянусь назад и увижу, что никого не осталось в живых. Но я оглядывался и видел все ту же бесконечную вереницу измученных, но продолжающих двигаться людей. Нет, все же Господь незримо присутствовал среди нас и вел нас вперед, позволяя умереть лишь самым отчаявшимся и ослабшим. И белое знамя Святого Петра продолжало развеваться впереди.
В канун праздника Преображения мы вошли в чудесный оазис, дарованный нам в награду за наше терпение и муки. Это было настоящее чудо. Тенистая и прохладная долина была предоставлена в наше распоряжение. В центре ее располагался дивный город, окруженный садами и виноградниками. Проводники-греки сказали, что это Иконий86. Странно, но турки отдали нам его просто так, без боя, уйдя прочь и унеся с собой все, что можно было унести. Видимо, они так и не смогли оправиться после поражения под Дорилеем и не рискнули сразиться с озлобленными и отчаявшимися крестоносцами. В окрестностях Икония нас ожидали озера с пресной водой и волшебные зеленые луга. Глаз отказывался воспринимать зелень, привыкнув к унылому одноцветью пустынь. Невозможно было поверить, что в мире еще существуют тенистые леса, деревья, покрытые листвой, звонкие ручьи, несущие холодную и чистую влагу. Здесь, в лесах, водилась живность и можно было охотиться. В первые дни, когда мы раскинули свои шатры по всей Иконийской долине, каждому было ясно одно - отсюда он больше не сделает ни шагу и навсегда поселится в этом раю, расположенном посреди ада.
Но прошла неделя, началась другая, и, окрепнув и набравшись сил, мы вспомнили о цели своего похода, стали готовиться снова в путь. Как ни тоскливо было покидать райский уголок, сердце, воспрянув, рвалось к новым подвигам.
Слава Богу, недолго нам оставалось мучиться от нестерпимого зноя. Через Гераклею мы шли уже в сентябре. По утрам и вечерам было не так жарко, как днем, ночи стали давать отдохновение и прохладу. А когда мы подходили к Таврийским горам87, с неба время от времени начинал сеяться мелкий дождичек, облегчая путь и исторгая из души слова благодарности Господу. Однако, когда дождичек превратился в непрестанный дождь, а нам нужно было карабкаться через горные кручи по тропинкам, размытым дождем, многие из нас пожалели, что еще недавно посылали благословения льющейся с небес влаге. Боже, какое слабое создание человек! В каком узком жизненном пространстве между жарой и холодом, между сухостью и влагой возможно его существование! Только что он молил о капле воды, и вот уже с тоской вспоминает те дни, когда с неба неделями, месяцами не проливалось ни капли, потому что теперь этой воды слишком много, и человеку опять плохо, опять все не так, как надо его хилому организму. Хилому, но все-таки, семижильному, чорт побери! Мы забирались на отвесные скалы по узеньким тропкам, мы спускались вниз, огибая страшные пропасти, и сколько раз я видел, как люди срывались в эти жуткие бездны вместе с лошадьми, а то и вместе с повозками, на которых тоже сидели люди. По ночам я закрывал глаза и видел, как падают и падают люди, волы и лошади с горных круч в пропасть. Но когда мы все-таки миновали перевал, называемый Киликийскими Вратами, и спустились в долину, где расположена страна армян Киликия88, я вновь с удивлением обнаружил, что нас как было много, так много и остается, словно мы не понесли никаких потерь ни в битвах, ни в пустыне, ни в горах, заливаемых дождем.
Неприятно вспоминать это время, но ничего не поделаешь. В чем-то и можно сравнить повествование с рекой, но только не в умении обходить стороной торчащие из земли горные выступы, на которых селятся не только орлы, но и стервятники.
Когда мы спустились с гор, то впервые накрепко разругались между собой. Остановившись на ночлег за перевалом Киликийские Врата, рыцари собрались на совещание - куда лучше двигаться дальше. Годфруа и Боэмунд склонялись к тому, чтобы спуститься к побережью Тарсийского залива и затем, пополнив свои ряды армянами, которые, будучи христианами, не должны отказаться идти освобождать Гроб Господень, двигаться дальше вдоль берега до самой Антиохии, где впервые попробовать, каковы силенки у сарацин. Граф Сен-Жилль, который после своего выздоровления сделался несколько вздорным (по-видимому, яд тарантула содержит в себе нечто, что повышает в человеке сварливость), вдруг воспротивился этому, очевидно здравому замыслу и стал спорить, что лучше будет двинуться к столице Киликии, городу Сису, и уже оттуда спускаться в земли сарацин. Его неожиданно поддержал папский легат Адемар, а Роберт Норманский и Стефан де Блуа не решились спорить с личным представителем папы Урбана. И вот, белое знамя с изображением Святых Апостолов Петра и Павла утром следующего дня ушло на восток в сторону Сиса, ведя за собой огромное воинство Раймунда Тулузского, а равное по численности лишь его одной десятой части объединенное войско Годфруа Буйонского и Боэмунда Тарентского пошло на юг к Тарсу под черным вороном норманнов и синим крестом в окружении лилий, изображенном на знамени герцога Лотарингского.
В Тарсе ждало нас сильное разочарование. Армяне отказались пополнить наши ряды своими отрядами. Тарсийский князь Гайк принял нас в своем дворце с необычайной любезностью, подобной той, которую мы видели во Влахернском и Вуколеонском дворцах Константинополя. Он подавал нам прекрасные кушанья и вина, от которых мир казался золотым и радостным, как первый поцелуй женщины, в которую ты влюблен. В умном и добром взгляде Гайка не было ни тени лукавства и хитрости, и когда разговор наш коснулся предоставления нам помощи в виде живой силы, Тарсийский князь ответил откровенно:
- Я готов предоставить благородным воинам любую помощь, но не просите меня о людях, ибо они мое главное богатство. Мы, армяне, живем на стыке двух миров, и чтобы сохранить свой народ нам приходится жить в мире со всеми. Именно благодаря нашему умению ладить с людьми мы не испытывали притеснений ни от византийцев, ни от сельджуков, ни от сарацин, хотя с последними было очень трудно. Если ваше предприятие обречено на успех, честь вам и хвала, но если я пошлю с вами своих воинов и вы проиграете, сарацины придут сюда и истребят всех армян Киликии. Поэтому, доблестные рыцари, прошу не прогневаться, но своих воинов я вам не дам.
- Хитрая черноглазая бестия! - прорычал негромко Евстафий.
- Но разве вас не вдохновляет святость идеи освобождения Гроба Господня,- спросил Годфруа, толкая брата ногой под столом.- Разве вы, армяне, верующие во Христа, спокойно относитесь к тому, что земли, по которым ступала нога Спасителя, топчут иноверцы, оскверняя священные могилы?
- Гроб Господень,- отвечал Гайк Тарсийский,- находится в сердцах у нас, и его невозможно завоевать никаким иноверцам. Священные места находятся там, где мы молимся, поклоняемся, исповедуемся и прославляем Спасителя, ведь Он же сам говорил нам, что там где сойдется несколько человек, любящих Его, там и будет дом Его. Вы говорите о Святой Земле Палестине, но разве после того, как Его распяли и Он воскрес, не стала вся земля Его Палестиной? Немало прошло через Тарс паломников к Гробу Господню, и всех их ласково принимали мои горожане. Будьте же и вы больше паломниками, чем захватчиками, и в городах, которые сдадутся на милость вашу, проявляйте эту милость, ибо одна она доведет вас до вершин христианской любви.