Через дверь доносился голос хозяина дома. Дюма работал, сидя в низком кресле перед столом. Он был в клетчатой рубашке, в просторных панталонах, обутый в красные шлепанцы. Его крупное лицо побледнело и поблекло, усы повисли. Живот неимоверно вздулся. Но в глазах еще бегали прежние искорки. Он теперь писал, думая только о заработке. Писать было неимоверно трудно. Ему казалось, что голова его похожа на дырявую корзину. Он начинал роман и, заблудившись в нем, не доводил его до конца.
Как часто вспоминал о Маке*. Маке и теперь еще имел состояние. Франки, заработанные им вместе с Дюма, не разлетались как дым.
_______________
* М а к е Август - сотрудник Дюма, деятельно помогавший ему до разрыва в 1851 году.
"Милый Маке! - думал Дюма. - Если бы ты был со мной, мы бы написали с тобой еще несколько десятков пьес и романов".
Потом он багровел, стучал пальцем по столу.
- О, люди! - вздыхал он. - Это все сплетни, сплетни, сплетни.
Он смотрел на часы. Надо было одеваться и ехать в Гавр на морскую выставку - читать лекцию о России и Кавказе. Надо было зарабатывать деньги! Как все это надоело... Из кухни донеслись крики: это шла перебранка между кухаркой и лакеем Томазо.
- Мозье Дума! Мозье Дума! - взывал итальянец.
Дюма не обращал на шум ни малейшего внимания. Он подходил к большому зеркалу и принимал величественную позу. Он репетировал речь и разучивал жесты. Он подергивал плечами, улыбался и аплодировал сам себе.
Потом садился - его мучила одышка.
Он думал о том, что ему не мешало бы подышать горным воздухом. Когда лакей приносил ему ботинки, он еще раз оглядывал себя в зеркале и бормотал:
- Но ты еще молодец!
Как всегда, этот жизнелюбец был доволен собой.
После гаврских лекций он уехал в По и там на подъезде отеля увидел молодого Франсуа Коппе. Он крикнул ему:
- Обними же меня, человек таланта!
- Я не осмеливаюсь, человек-гений! - с лукавой скромностью сказал Коппе.
Дюма покраснел...
...Он мог бы жить по-стариковски, наслаждаясь хоть каплей того, что еще могло быть приятным.
Но такая жизнь не в духе Дюма. Он еще сопротивляется, он еще пробует не оставлять литературы. Он по-прежнему любит удовольствия, визиты. Он забывает свое одиночество... Была на свете душа, которой легко было выложить все сокровенное, несмотря на то, что они не подошли друг к другу. Однако нет ее... Катрин умерла.
Он лежит в своей низкой огромной постели. Приносят письмо: один из иностранных послов приглашает его к себе на прием. Дюма болен, но все-таки встает. В доме нет даже чистой рубашки. Перевернуты все ящики комода. Уже восемь часов вечера. Дюма посылает в магазин свою приятельницу Матильду Шау. Но нелегко разыскать белье для такого гиганта, как этот старик. Бельевщик предлагает только одну завалявшуюся сорочку с необычайным рисунком. На ее голубом фоне скачут чертенята, играющие огнем. Взглянув на эту рубашку, Дюма отшатнулся и, бросив ее на пол, стал топтать. Затем одумался, поднял, разгладил и натянул на себя. В таком наряде он явился к послу.
Дипломатический салон был поражен его видом.
Вернувшись из гостей, Дюма хвастал, точно ребенок.
- Этому трудно поверить... - говорил он Матильде. - Но, честное слово, я имел настоящий успех.
Успех - это был фетиш всей его жизни. Успех во что бы то ни стало, каким угодно путем.
И вдруг, как это случается у бурного человека, обожавшего человеческую суету, он прозрел... Он теперь возжаждал тишины и никого не допускал к себе.
Он столько жил, столько писал, столько путешествовал... Пришла пора полежать и подумать.
Он как бы решил пересмотреть всю свою жизнь и поэтому взялся за чтение своих книг.
- Каждая страница, - говорил он, - напоминает мне ушедший день. Я как одно из тех деревьев с запутанной листвой, полной птиц, молчащих в полдень и просыпающихся к концу дня. Когда приходит вечер, они наполняют мою старость хлопаньем крыльев и пением.
Читая, он судил сам себя в первый раз без всякой снисходительности. Он развлекался или скучал в зависимости от того, что было написано.
Однажды сын неожиданно вошел к нему. Дюма так был поглощен чтением, что не заметил даже его прихода. Он с восторгом перелистывал страницы, смеялся, вздыхал.
- Что ты читаешь? - спросил сын.
Дюма поднял свои голубые, уже выцветшие глаза.
- "Мушкетеров"!
Потом улыбнулся и прибавил:
- Я всю жизнь собирался прочитать эту книгу. Я все это откладывал на старость.
- Ну и как?
- Хорошо!
Та же история повторилась с "Графом Монте-Кристо". Но по-иному. Когда сын спросил его о впечатлении, он как-то растерянно повел плечами и что-то пробормотал.
- Что же ты о ней думаешь? - сказал сын.
- Это не стоит "Мушкетеров"... - ответил Дюма. - Однако здесь попадаются страницы, в которых я мог бы поспорить с Бальзаком... Бедняга Оноре!.. Жаль, что его уже нет... Как бы я хотел с ним повидаться... Как рано и как внезапно умер этот гений...
Он вспоминал свои нелады с ним, разные дороги и свою литературную юность...
Дюма цеплялся за жизнь и надеялся удлинить ее тем, что поздно вставал. Уменьшился его богатырский аппетит. Он постоянно обращался к врачам... И в то же время подшучивал над медициной. Когда он чувствовал себя здоровым, его можно было увидеть во Французской комедии. Страсть к театру была неистребима. Не потухала. Он проходил по партеру и раскланивался с капельдинерами-стариками. Они были свидетелями его былых триумфов.
Узнав о смерти Ламартина, Дюма посвятил ему статью. Он понимал этого поэта, упавшего в забвение с вершины. Он сам ощущал ту же боль. В лице этого человека он хоронил свое поколение. Ничто больше не связывало его с современностью. Жизнь шла сама по себе. Деньги он занимал у издателей, пользуясь их снисходительностью, закладывал в ломбард кое-какие ценности. Иной раз, точно по привычке, хватался за работу и тут же бросал все. Даже ноги уже отказывались ему служить.
В июле 1870 года, когда была объявлена война с Германией, сын увез его на свою виллу, около Дьеппа.
Это была небольшая лесистая долина, спускавшаяся к морю. Дюма поместили в нижнем этаже дома, в самой лучшей комнате, обшитой панелями из белой лакированной североамериканской сосны. Окна комнаты выходили на море. В первый раз он нашел себе убежище, он жил около своих, в семье. Когда была хорошая погода, внучки Колетт и Жаннина провожали его на пляж. Он сидел в кресле и молчаливо наслаждался. Когда у него спрашивали, как он себя чувствует, он отвечал, улыбаясь: "Очень хорошо". На самом деле он томился. Он чувствовал себя как пассажир на вокзале, ожидающий поезда.
Он жил, ничего не ведая о немецком вторжении. Все в доме тщательно скрывали от него известия о войне.
Близкие знали, что этот патриот, любивший свое отечество больше, чем самого себя, узнав о сдаче французских крепостей, способен закричать в полный голос и обвинить как правительство, так и генералов в измене. Этим он, конечно, ничего не добьется. Только скомпрометирует себя... Вернее молчать. Поэтому они молчали.
В октябре пришла плохая пора, туман и дождь наводнили долину. Дюма уже не гулял. Он кое-как передвигался от постели до кресла. Иногда он разглядывал сквозь окно бледное осеннее солнце или горизонт, где небо сливалось с морем.