Близился вечер. В комнате полумрак. Он сгущался в углах и, казалось, таил что-то. Тускло блестели стекла портретов.
— Сань, а чего папка с мамкой не идут? — жалобно спросила Наталка. Ее пугали темные тени в углах.
— Придут, — ответил Санька. Он сидел у окна и читал книгу.
— Сань, я боюсь! — Наталка беспрестанно поворачивала из стороны в сторону свою кудрявую головку. Знакомые вещи стали злыми и враждебными. Там, где недавно висело мамино платье, корчится какое-то сказочное чудовище. Кровать, на которой она сидит, бесшумно окружают волки, баба-яга и кощей бессмертный — вот-вот схватят ее.
— Сань, а почему света нет?
— Наверно, линия испортилась, — ответил Санька. Он зажег керосиновую лампу и подошел к сестре. — А бояться нечего, ведь мы у себя дома.
Подбадривая Наталку, он успокаивал и самого себя. Пожалуй, мальчишки из третьего «А», в котором учится Санька, поднимут на смех, если рассказать, что и ему становится жутковато от этой безмолвной тьмы, от того, что отец и мать так долго не возвращаются с работы. Где они? Может быть, что-нибудь случилось? И дедушка Мокей, который живет по соседству и приглядывает за Наталкой, пока Санька в школе, куда-то ушел.
Хлопнула калитка.
— Идут! — обрадовалась Наталка.
Дверь резко отворилась, петли скрипнули жалобно, словно от боли. Не раздеваясь, отец прошел во вторую комнату. На чисто вымытом полу остались большие грязные следы. Мать снимала в сенях боты и вошла минутой позже.
— Мама, — засмеялась Наталка, протянув к ней руки, и сразу смолкла. Мать, как была в пальто и платке, тоже пошла во вторую комнату. Санька удивленно посмотрел ей вслед, взял на руки Наталку, подошел к двери.
— Я твоего не беру, — услышал он резкий голос отца. — Отдай мое, и разойдемся без шума.
— Ничего я тебе не дам, — ответила мать. — Нашел другую, живи, а у детей последнего не отнимай. А силой будешь брать, то и их бери. Мне одной не прокормить!
Санька осторожно прошел вдоль стены, усадил Наталку на кровать, а сам, чувствуя, как колотится в груди сердце, вцепился обеими руками в никелированную спинку и застыл так.
— Ты должна с детьми быть, — криво усмехнулся отец. Он сидел, подперев рукой подбородок, и постукивал ногой по полу. Под сапогом чавкала грязь. Лампа, подвешенная напротив дверного проема в первой комнате, освещала всю его фигуру. Только лицо пряталось в тени козырька его полувоенной фуражки. — Ты ж — мать!
— А ты — отец! — крикнула мать и заплакала.
Наталка подобралась поближе к брату, прижалась к спинке, сидела с широко раскрытыми глазами.
Несколько минут в комнате было тихо. Отец попыхивал папиросой. Мать стояла у окна, четко вырисовываясь в его еще светлом проеме.
— Ну что я с тобой нянчиться должен, что ли? — зло спросил отец. — Ты отдашь мне мои вещи или нет?
Он встал и прошелся по комнате.
— Я уже ответила тебе.
И опять тишина — зловещая, тревожная. Мать подошла к Саньке и сказала, сдерживая дрожь в голосе:
— Собирайся, сынок. Пойдешь к отцу жить. С молодой матерью.
Она снова заплакала.
— Мам, не плачь, — тихо попросил Санька. — А к нему я не пойду.
— Опять свой характер показываешь?! Зачем детям все это знать? Мало тебя учил, мало! — отец скрипнул зубами.
— Ты только меня учишь, а за собой ничего не замечаешь. Как же — большим начальником стал, бригадиром назначили! Загордился. Только надолго ли?
— Брось пилить! — крикнул отец. — Брось! А то ты меня доведешь! В тюрьму сяду, а выучу!
Он пробежал по комнате, свалил что-то и вдруг грохнул кулаком в окно. Посыпались стекла, наполнив звоном двор и комнату.
— Тише ты, вояка, — сказала мать. — Вставлять не будешь. Проспись лучше, по-трезвому и поговорим.
— A-а, ты так! Убью!
Он схватил табурет и замахнулся на нее. Но мать не сдвинулась с места, лишь ладони рук ее — корявые, с некрасивыми потрескавшимися пальцами — вздрагивали.
— Не смей! — крикнул вдруг Санька и бросился к отцу. — Не трогай!
Он повис всем телом на окровавленной отцовской руке, но в тот же миг, отброшенный сильным толчком, отлетел в сторону и ударился об угол большого сундука.
— За что дитя? За что? Чем он виноват, морда пьяная? — Мать подбежала к Саньке, у которого обида и боль выдавили слезы из глаз.
Маленькая Наталка залезла под подушку и пищала по-заячьи.
— Что это за шум-драка? — спросил дедушка Мокей, просунув в приотворившуюся дверь свою маленькую голову. — Прекратить!
Всю ночь горела лампа. Свет из окна падал на жидкую грязь.
— Ничего, Анна, ничего, — успокоительно приговаривал дедушка Мокей. — Проживем и без него.
Анна не отвечала. Она неподвижно сидела у стола и глядела в одну точку. Вот чем кончились поздние возвращения Прохора навеселе, которые он оправдывал тем, что бригадирская должность требует иногда посидеть с подчиненными в закусочной — работать лучше будут. Ну и с нужными людьми — тоже: наряд повыгодней подкинут. А где водка, там и беда, говорила ведь ему. Да где там, и слушать не хотел! Вот и пришла беда — связался с другой, ушел от семьи, бросил ее с двумя детьми.
Дедушка Мокей подходил к детским кроватям, поправлял одеяла, склонялся над Санькой, который во сне метался и всхлипывал, и приговаривал:
— Спи, бедолага, спи.
В стену бился дождь. И казалось, что кто-то огромный лижет ее шершавым языком.
— Льет, — в который уже раз произносил старик, — Не зима, а мокрота одна.
Но ему никто не отвечал. Анна, казалось, оцепенела, сидела прямо и безмолвно.
— Эх, племянница, неудачливая ты моя, — вздыхал дед и начинал ходить по комнате.
Анна очнулась только под утро. Она оглядела комнату, словно не узнавая ее, увидев старика, спросила:
— Что же теперь будет, а? — и упала головой на клеенку, покрывавшую стол.
— Вот и хорошо, вот и хорошо, — бормотал дед и гладил ее по голове. — Поплачь, поплачь… Оно и полегчает.
Санька заболел. Он лежал под грудой одеял и пиджаков и никак не мог согреться. Наталка с опаской поглядывала на его бледное похудевшее лицо. Когда Санька начинал стонать или метаться, она кричала:
— Деда, Сане вава!
Дедушка Мокей спешил к нему, щупал маленькой рукою лоб и качал головой:
— Сдал, брат, свалился. Ну ничего, выберемся!
Он жил теперь у Щуровых. Топчан его, покрытый серым байковым одеялом, стоял напротив Санькиной кровати, у окна. Санька, когда становилось легче, подолгу смотрел на этот топчан.
За окном кричали воробьи, радуясь солнцу. Оно грело все больше.
— Сань, а чего у тебя болит? — любопытствовала Наталка. — Зашибся?
Санька отрицательно качал головой.
— Ну чего ты молчишь? — не унималась Наталка. — А то уйду!
Но она не уходила и все о чем-то говорила.
Под ее щебет Санька уснул. Ему, в который уже раз, приснилось, что отец опять пришел. Он кинулся к матери с ножом. Санька подбежал к нему, но закричать не смог, что-то перехватило горло. Отец повернулся и, дико крича, пошел на него…
Тело покрылось холодным потом. Опять этот сон!
В комнате никого не было. Санька выбрался из-под одеяла. Худые ноги дрожали. Он с трудом добрался до окна. Солнце улыбнулось ему с неба, из луж, из блестящих, как расплавленная сталь, капель, что горохом сыпались с крыши, где жалкими плешинами лежал грязный снег.
— Ты что же это, а? — спросил дед, войдя. — Зачем встал?
— Дедушка, вот бы кровать сюда. Солнце!
Кровать перенесли.
Санька любил ловить солнечные лучи, прыгающие по одеялу. Он подставлял им руки, бледные, с синими жилками, и улыбался.
Напротив окна висела в рамке его «Похвальная грамота». Это была награда за успешное окончание первого класса. Санька ею очень гордился. Но теперь стекло было разбито, грамота поцарапана его осколками. Это отец тогда угодил табуреткой.
Когда Санька взглядывал на стену, по лицу пробегала судорога — слишком свежи были воспоминания. Он поспешно отворачивался.
— Дед, — наконец позвал Санька. — Дед! Сними ее.
Дедушка Мокей внимательно взглянул на Саньку. Эх ты, брат-горемыка, подумал он. Больно обидел тебя батька, больно.
Он снял рамку и вышел.
А вечером принес две красивые рамочки, золотистые, как солнце.
— Давай вторую, — подморгнул он. — Зачем ей лежать? Пусть все посмотрят.
Санька улыбнулся ему благодарно.
Когда Санька поправился, была уже настоящая весна. На просыхающих глинистых буграх расцветали бледно-фиолетовые бузлачки — так называли здесь первые весенние цветы. Где-то в голых ветвях настойчиво повторяла свою весеннюю песню синица:
Что синица хочет сказать именно эти слова — говорила Саньке мать, выросшая в степном украинском селе, где люди с древних времен привыкли всему давать объяснения, неожиданные и остроумные.
Закутанный платком, в тяжелых сапогах, которые долго чинил дедушка Мокей, появился Санька в школе. Он как-то оробел в шумной толпе.
— Ого-го! — засмеялся верзила Атарщиков, у которого был всегда подбит либо глаз, либо нос. — Ого-го! Бабушка в платке!
Он дернул за платок. Санька чуть не упал. Ребята засмеялись. Санька покраснел, потом побледнел и бросился с кулаками на Атарщикова.
— Ого-го! Ого-го! Не догонишь!
Санька в бессильной злобе сжал кулаки. Из глаз брызнули слезы.
За время болезни Санька сильно отстал в учебе. Но догонять товарищей не спешил. Дома он не мог усидеть за книгами, уходил подальше на выгон, ложился там на спину и смотрел в небо. Смотрел, казалось, бездумно, а на самом деле постоянно думал об одном — как могло случиться, что отец стал вдруг совсем другим человеком. Правда, и раньше — сколько помнит себя Санька — он не интересовался детьми. Спросит иногда, как дела — и все. Но Санька не обижался на это. Ведь и мать не очень часто проводила с детьми час-другой, рассказывая сказки или просто вспоминая о родном селе, откуда когда-то уехала с дедушкой Мокеем в поисках лучшей жизни. Тогда еще у дедушки жива была его жена. Купили домик на окраине города, работать стали. А потом мать встретила отца…
Они любили все втроем ждать отца, не садились без него ужинать. Он работал на другом заводе, дальше, чем мать, и приходил позже.
Но с прошлого лета он стал приходить почти ночью. Мать кормила детей и укладывала спать, а отца все не было. Утром ему, конечно, было не до детей. Он часто кряхтел, морщась, пил рассол. Так вот и жили.
В школе Санька сидел, занятый своими думами, многое пропускал мимо ушей. По успеваемости он стал одним из последних учеников.
Атарщиков, смеясь, рассказывал ребятам:
— Как трахнет отец! Стекло — дзинь, грамота — пополам!
Он жил на той же улице, где и Щуровы, знал, что Санькин отец ушел из дому.
Санька молча выходил из класса.
— Щуров, — сказал как-то учитель, когда Санька опять не приготовил урок. — Я напишу записку отцу. Ты стал неузнаваем.
— Нет у меня больше отца! — звонко сказал Санька и встал. Лицо его покрылось красными пятнами, глаза лихорадочно блестели.
Ребята засмеялись. Санька стремглав выбежал из класса.
Его нашли лишь к обеду далеко в степи. Он лежал на траве и плакал.
Учитель посадил Саньку на раму велосипеда и повез домой. Санька молчал. От учителя шел запах табака и пота. Это напоминало об отце.
— Что же ты, Саша, ничего мне не сказал? — спросил Петр Григорьевич.
Санька не ответил. Может, и он дерется дома. Почем я знаю?
— Надо было сказать, — продолжал учитель. — А то видишь, как нехорошо получилось. И в учебе отстал, и от товарищей отбился.
У Саньки защекотало в носу. У других пацанов есть отцы, а у него вот нет. А как он хочет, чтобы на велосипеде вез его не учитель Петр Григорьевич, а отец. Только не такой, как в действительности, а лучше. Чтобы разговаривал с ним, учил что-нибудь делать, интересные истории рассказывал. Санька бы прижался сейчас к его сильной руке и прошептал горячо: «Честное слово, больше не буду. Одни пятерки буду получать».
Дома был только дед. Лысина его блестела на солнце, и он весело улыбался.
Учитель долго с ним разговаривал. Потом дедушка подошел к Саньке и спросил строго:
— Что же это ты, Александр, а?
Санька виновато опустил голову.
— Вишь ты его, с уроков убегает. А ремня не хочешь?!
— Я совсем убегу, если меня ремнем. Все вы только драться умеете! — Санька взглянул неприязненно и повернулся, чтобы уйти.
— Погоди, Саша, — сказал учитель, — Дедушка пошутил. Никто тебя бить не собирается. Вот только учиться хорошо надо. Большое горе у вас. Значит, помочь маме надо, смягчить это горе, а ты еще больше ее расстраиваешь.
— Вот, вот, это и я ему хотел сказать, — подтвердил дедушка Мокей. Он ласково взглянул на мальчика, словно просил у него извинения за недавнюю угрозу.
Лето пролетело быстро.
Давно уже выпал снег, и Санька с Наталкой катались на санках, лепили бабу. А вечерами, когда в печке трещали дрова и за окном ходил ветер, появлялся дедушка Мокей, пахнущий стружками и столярным клеем. Он хлопал маленькими сухими ладонями и кричал с порога:
— Мороз!
Наталка бежала к нему и тоже кричала:
— Деда, сказку!
Дед брал ее на руки, щекотал бородой, и они смеялись оба весело и звонко. Потом дед говорил:
— Цыц ты, егоза. Сейчас мы урок у Александра спросим.
После того памятного приезда учителя дедушка Мокей много занимался с Санькой, подтянул его. Санька перешел в четвертый класс, правда, с тройками. Сейчас он учился хорошо, но дедушка продолжал контролировать его.
— А ну-ка поди сюда, — поманил он пальцем Саньку.
Санька стал напротив. Дедушка взял книгу: по ней он следил за ответом.
— Так, так, — проговорил дедушка, когда Санька кончил. — Это ты, брат, знаешь. Теперь что, история? Ну давай рассказывай.
Санька рассказывал, дедушка слушал внимательно, только очки его весело поблескивали.
— Анна, тише там. Видишь, Александр урок отвечает, — крикнул он матери, которая возилась у плиты с кастрюлями.
— Арбуз, — вдруг сказала Наталка, показывая на Саньку, остриженного под машинку. Ей, наверно, надоело сидеть тихо.
— Конечно, арбуз, — согласился дед, — Однако голова, шпарит как по писаному.
Мать смотрела на них и улыбалась.
Потом дедушка рассказывал сказки. За стеной шелестел снег, да стучали голые ветви, колеблемые ветром.
Об отце совсем забыли. Прошло уже больше года, как он ушел от них. Санька знал, что он уехал куда-то. Втихомолку дети вспоминали о нем, но вслух не говорили.
Анна тоже молчала.
Но вот однажды мать пришла с работы и сказала:
— Отец ваш приехал. Гладкий стал.
Санька ничего не ответил. Перед ним снова встал тот памятный вечер.
— Может, к нему жить пойдете? У них жирно! — продолжала мать.
Санька оделся и вышел во двор.
«Почему она злится? — думал он. — Разве мы виноваты?!»
Он пошел к дедушке Мокею. В маленькой, заваленной досками комнате всегда стоял щекочущий ноздри запах клея и свежего дерева. Санька любил смотреть, как дедушка рубанком сгоняет пену стружек, как они сыплются ему под ноги.
— Отец приехал, — сообщил он, едва открыв дверь, — А мать злится, будто мы виноваты.
— Да, — дед закряхтел, нажимая на рубанок. — Тяжко ей, — вот она и злится. Не всякий человек легко это переживает.
Тяжело было на душе и у Саньки. Думы, непосильные для детского ума, снова начали одолевать его.
К Новому году дедушка принес елку, украсил ее самодельными игрушками, и они все вместе пели и веселились.
Вдруг кто-то постучал. Мать вышла и вернулась с отцом. Черное пальто его и большая шапка были запорошены снегом.
— Здравствуйте! — сказал он у порога.
— Здоров, здоров! — ответил дед.
Мать ничего не ответила, только как-то по-особенному взглянула на отца да зачем-то сняла фартук и стала поправлять перед зеркалом волосы.
Отец снял пальто, молча взял на руки Наталку.
— Большая стала!
Он дал ей конфет, усадил на колени.
— А ты чего молчишь? — обратился отец к Саньке. — Или не признаешь?
Он протянул пакет с подарками. Санька положил его на стол, даже не взглянув.
Веселье было нарушено.
— Ну, рассказывай, как живешь? — прервал тягостную тишину дедушка Мокей.
— Да так себе, помаленьку.
Отец разглядывал стены, кровати, словно никогда не видел их. А тут все было по-старому.
Мать прислонилась к неостывшей еще плите, зябко кутала плечи шерстяной косынкой.
— Отпросился или тайком ушел? — подала она голос.
Санька заметил, что голос матери не такой, как всегда, а ломкий, как бы дрожащий. «Чего она к нему лезет?» — подумал недовольно. Он ушел в другую комнату, сел на сундук.
Отец как-то виновато хихикнул:
— Что я, маленький?
— Ну что ж, Анна, давай гостя угощать, — предложил дедушка Мокей.
— Нет, нет, не надо, некогда мне… Я ведь на минутку зашел, детишек проведать, гостинцев принести… Ждут меня.
— Эх ты-и! — протянул дедушка Мокей с укоризной. — Я-то думал: образумился Прохор, насовсем пришел…
— Наташа, беги к Саньке! — резко приказала сестренке мать.
— Ну, пока, — стал прощаться отец. — Может, еще когда зайду. Разрешается?
— Только душу бередить, — вздохнула мать.
— А что это Санька спрятался? — вдруг вспомнил отец. — Не захотел даже разговаривать.
— Ты думаешь, он бесчувственный? Тоже сердце имеет…
После ухода отца стало тихо. Дедушка Мокей строгал что-то, мать сидела в задумчивости.
— Мама, а этот дядя еще придет? — спросила Наталка.
— Эх ты, глупая моя, — обняла ее мать и заплакала.
Отец приходил еще несколько раз. Санька, завидя его, запирался на крючок, прятался с Наталкой под кровать. Отец заглядывал в окна, звал детей, но они не откликались.
Наталка, сжавшись в комок, спрашивала шепотом:
— Мы с ним так играем, да?
— Да, — сердито отвечал Санька.
Матери об этих посещениях он ничего не говорил, но она как-то сама нерешительно спросила:
— Отец приходил, что ли? Что ж ты его не впустил?
Санька промолчал.
Он стал замечать в матери перемены. Завивку сделала, чаще в зеркало заглядывать стала.
А однажды нечаянно подслушал разговор матери с соседкой. Мать говорила о том, что новая отцова жена — Евгения обманула его в чем-то, что он теперь свободно может с ней разойтись.
— А какой интерес жить с потаскухой-то, — сказала соседка, тетя Клава.
— Вот и он так говорит. Простить просит. Да только и я теперь поумнела.
— Ой, девка, не прогадай. Опять, глядишь, метнется куда в сторону.
— А метнется, туда и дорога. Теперь я ученая — такой, как был, не нужен. Ты думаешь, с чего он спутался с этой Евгенией: из-за моей глупости. Ждешь с работы, волнуешься, стараешься угодить. Он кобенится, а я прощаю, дура. Вот и допрощалась. Пить стал, связался с этой стервой, опутала она его.
— Да, это уж верно. Таким только попадись в руки.
— Вот он и попался. На красоту польстился. А она хитрая, подпоит да сплетничает про меня, а подружки ей на заводе помогали. Вот и опутали. Все меня подозревал в чем-то, придет пьяный, выговаривает. Все требовал: признайся да признайся… А в чем? Вот так и ушел. А теперь жалуется, что обманула его Евгеша эта.
— Да, недаром говорят: сколь по свету ни ходи, а лучше и вернее первой жены не найти, — вздохнула тетя Клава, — Сколько таких-то бегунов было, а опамятуется, к первой жене возвращается.
Женщины замолчали. Санька сидел в сарае, боясь шелохнуться. Он словно дотронулся до чего-то запретного, что всегда от детей держат в тайне. Лицо его горело.
После этого случая Санька стал пристально наблюдать за матерью. Не все в подслушанном разговоре ему было ясно, но он догадывался, что отец может вернуться насовсем.
И Санька не мог понять мать — ведь отец тогда так крепко обидел ее. Неужели забыла? Но он же вот не забыл.
Как-то вечером Санька спросил у матери:
— Тебе плохо с нами жить?
— С чего ты это взял?
— А чего ж ты раньше все с нами да с нами была, а теперь по вечерам куда-то уходишь?
— В клубе у нас лекции интересные читают, вот и хожу.
Мать говорила тихо, словно хотела оправдаться. Возможно, это вызвало у Саньки какую-то непонятную ему самому злобу.
— И все обманываешь ты, ни на какие лекции не ходишь, а с отцом бываешь. Я все знаю!
Лицо матери вспыхнуло, она не нашлась сразу, что ответить.
А Санька продолжал:
— Плохо с нами жить, да? Ты хочешь, чтобы тебя отец опять бил, да?
Голос его задрожал, из глаз вот-вот готовы были брызнуть слезы.
— Успокойся, глупый! Еще неизвестно, придет к нам отец снова или нет. А если придет, то драться уже не будет. Он понял, что вел себя тогда нехорошо.
— А я не хочу, слышишь, я не хочу, чтобы он приходил! — резко крикнул Санька.
— Может, ты его заменишь? — не сдержалась мать. — Может, ты пойдешь работать? Ведь мы едва концы с концами сводим.
— И все равно не хочу…
— Ладно, иди спать. И перестань об этом думать. Тебе рано еще вмешиваться в дела взрослых.
— А мне не рано? — спросила Наталка.
— Нет, тебе не рано, — улыбнулась мать.
Санька не мог простить отцу обиды, сердился на мать, а потом вдруг жалел ее. Почему все так непонятно в жизни получается?
Вновь настали теплые дни. Дедушка Мокей перебрался работать во двор. Обнажив лысину, говорил, покряхтывая:
— Ага, печет солнышко. Греет!
Санька любил сидеть на золотистых стружках и читать вслух.
— Дедушка, а у меня уже целых десять книг, — сказал он, прервав чтение. — Сделай полочку.
— Сделаем. Только вместе с тобой. Вот школу кончишь, и займемся. Пора самому ремеслу учиться.
Вечером мать пришла с отцом.
— Ну, как дела? — весело спросил отец. — Перейдешь?
Санька промолчал, а когда отец отошел подальше, спросил:
— Дедушка, а чего мамка хочет, чтобы отец у нас жил? Он же опять драться будет!
— Не бойсь! — засмеялся дедушка Мокей. — Не будет. Он теперь умней стал. А с отцом оно легче жить будет. Вот такие дела, брат!
Санька забрался на крышу сарая и долго лежал там, глядя на кувыркающихся в небе голубей. В отблесках закатной зари они казались диковинными огненными птицами. И все думал, думал…
Однажды мать принесла с собой чемодан отца, который, как знал Санька из разговоров взрослых, уже несколько месяцев жил в общежитии. Вскоре пришел отец, веселый, возбужденный. Отцов брат, дядя Сергей, побежал за водкой…
Дедушка Мокей проговорил:
— Вот и хорошо, вот и ладно!
Санька залез на крышу сарая, спрятался под раскидистой кроной тутовника. Через раскрытые окна ему было видно все, что происходит в доме. Мать оделась, как в праздник, отец носил на руках Наталку.
Собрались гости. Скоро они нестройно запели. Потом завели патефон. Дедушка Мокей внимательно слушал, прихлопывал в ладоши и подпевал:
— Жена мужа недолюбливала…
Помолчав, он сказал Прохору:
— Хитрая пластинка. А вот если бы еще: «Муж жену недолюбливал»— совсем правильно было бы!
Прохор смотрел на деда голубыми пьяными глазами и говорил:
— Виноват я, дед! Понимаю свою вину перед ними. — И он целовал Наталку, — Почему я пришел? Соскучился по детям, вину свою понял.
Дед пел вместе с патефоном, а Прохор все говорил:
— Ну виноват я, дед! А простить меня надо. Потому, кто молод не был?!
Старик погрозил ему пальцем:
— Нет, брат, шалишь! Молодость твоя, она давно прошла. Ты думаешь, ерунда это: пришел, ушел, пожил, бросил! Нет, шалишь, не ерунда. Вон Александра-то до сих пор нету. А где он? Кто ж его знает? Ты, думаешь, он не понимает? Нет, брат, шалишь! Он все понимает!
Гости пели, смеялись. Физиономии их расплывались в сизом табачном дыму.
Анна успевала и подпевать, и подавать на стол новые закуски.
Дедушка Мокей смотрел на нее и говорил, стуча кулаком по столу:
— Вот ты ее бросил, Анну-то, пожил с другой, опять к ней вернулся. Она-то, может, и забудет это, да дети не забудут. Без детей вы птички вольные, а уж коли деток нажили, вместе их воспитывать надо. Узелочком связали они вас, понимаешь? И развязать его ой как трудно, брат ты мой… Как начнешь развязывать, так и поранишь в самое сердце коли не жену, так деток…
Дед колотил кулаком уже не по столу, а по склоненной голове Прохора.
…А Санька спал на крыше сарая и вздрагивал то ли от вечерней прохлады, то ли от обиды…
Памяти экипажа вертолета под командованием Владимира Ивановича Нечая
Чем дальше в высокие широты забирался наш вертолет, тем больше снега становилось внизу. Южнее лед, покрывавший море, был испещрен трещинами и разводьями, а тут он лежал плотным панцирем. Сверху казалось, что кто-то крест-накрест исчертил его бесконечными пересекающимися прямыми. Это потрудился ветер, который дует здесь постоянно то с северо-востока, то с юго-запада.
Вертолет летел над неизведанными местами. Нам предстояло первыми пройти по маршруту будущей авиатрассы, а так как приближались выборы в местные Советы, то этот разведочный полет решено было использовать, чтобы доставить избирательные бюллетени на разбросанные по островам и островкам Северного Ледовитого океана полярные станции, пункты, посты.
Вел вертолет опытный летчик-полярник Владимир Иванович Нехаев, налетавший в Заполярье больше миллиона километров. Командир подразделения вертолетов, он отправлялся в этот рейс в качестве рядового пилота.
Когда мы прибыли на аэродром, Нехаев уже расхаживал у своей винтокрылой машины в унтах, кожаных брюках на меху, в такой же кожаной куртке.
Он критически оглядел нашу довольно большую группу, подошедшую к вертолету.
— Могу взять только четырех человек. Каждый килограмм на учете. Лететь далеко, пришлось ставить дополнительные баки с горючим.
Посовещавшись, мы решили, что в рейс полетят член окружной избирательной комиссии Иван Иванович Парамонов, корреспондент областной газеты Юра Тимошкин, представитель управления, ведавшего полярными станциями, Сергей Павлович Гордеев и я, в то время инструктор окружкома партии.
Для каждого пункта, где предстояло садиться, взяли газеты, красочно отпечатанные биографии кандидатов в депутаты, по нескольку кинофильмов.
Предполагалось, что обернемся в один день: до конечного пункта часов восемь летного времени, туда и обратно — шестнадцать, плюс два часа на остановки — итого восемнадцать часов.
— Советовал бы одеться потеплее, — снова окинув нас взглядом, сказал пилот. — Арктика шутить не любит.
— Да куда уж теплее, — беспечно отозвался Гордеев, одетый в новенькое черное форменное пальто, — Хоть и северное, а все же лето.
Погода действительно была редкостная: полный штиль, солнце сияет, на небе ни облачка. Мы с Парамоновым даже пожалели, что вырядились в зимние куртки, унты. Тимошкин, только что прилетевший из областного центра, был в кепке и демисезонном пальто. Он привез с собой охапку зеленых веток. Там уже лето в разгаре — июнь, а здесь, на побережье Ледовитого, еще и весна по-настоящему не начиналась.
— Ну что ж, дело хозяйское, времени терять не будем. Полетели! — сказал Нехаев.
Вслед за ним и вторым пилотом, которого Нехаев и бортмеханик называли запросто Аркашей, мы поднялись в вертолет. Пилоты прошли в кабину, а мы стали размещаться в грузо-пассажирском отсеке. Действительно тут было тесновато. Все пространство занимали выкрашенные в ярко-желтый цвет огромные баки с горючим — два вдоль бортов, два поперек. Между баками сложены металлические коробки с фильмами, мешки с почтой. Для пассажиров оставлено лишь немного места в передней части отсека, где имелись два откидных сиденья у входной двери. Бортмеханик втянул внутрь трап, захлопнул дверь.
— Два человека могут сесть здесь, — показал он на поставленный на ребро трап, напоминавший скамейку, и тут же спросил: — Курящие есть?
Я и Парамонов кивнули.
— Придется воздержаться. А чтобы соблазна не было, давайте мне ваши папиросы и спички. На стоянке выдам.
Мы, недоуменно пожав плечами, выгрузили из карманов курево.
— Не удивляйтесь и не обижайтесь. Одна случайная вспышка — и от нас пшик останется. Сами видите: горючего несколько тонн ваяли. — Бортмеханик скрылся в пилотской кабине, захлопнув за сабой дверь.
И вот мы летим…
Безлюдье. Лишь ровно, с каким-то присвистом гудит мотор вертолета. Тень ого скользит по льду, и я вижу через иллюминатор, что там, где вращается винт, образовался переливающийся радужный нимб.
Юра Тимошкин мечется от борта к борту, фотографирует открывающиеся из иллюминатора виды.
— Нет, все-таки подумать только, куда забрались! Экзотика! — Эти слова он прокричал мне в ухо, когда попросил отстраниться на минуту от иллюминатора. Я пересел на трап, предоставив ему возможность любоваться красотами Арктики сколько угодно.
Гордеев закрыл глаза светозащитными очками, и непонятно, спит он или наблюдает за Тимошкиным и мною. Парамонов дремлет, уткнув нос в потертый котиковый воротник своего пальто.
А как много здесь света! Он идет снизу вверх. Очевидно стпеч? пые лучи, попадая на бесконечное снежно-ледовое пространство, фокусируются в мощный пучок, как в рефлекторе-отражателе. Глаза режет даже на таком расстоянии, а я впопыхах, как и Тимошкин, не запасся темными очками.
Вот что значит — впервые в Арктике!
Первую посадку мы совершили часа через три после вылета. Командир вертолета сначала сделал круг, высматривая удобное место, так что мы могли обозреть открывающуюся внизу панораму. Несколько деревянных домиков, занесенных почти до коньков крыш снегом, мачты радиоантенн, металлические бочки на берегу широкая, не покрытая снегом полоса гальки. Сюда и посадил свой вертолет Нехаев.
От домиков к нам бежали люди. Здесь была полярная станция, и, наверное, последний раз людей с Большой земли зимовщики видели около года назад.
Мы вышли из вертолета. В ушах еще шумело, ноги затекли, ступни покалывало. Вышли размяться и летчики.
Полярников было не больше десяти человек. Все они в одинаковых свитерах, обросшие бородами. Две прибежавшие с ними собаки ластились к нам.
Пока мы разговаривали с ребятами, пока Парамонов выдавал под расписку бюллетени для голосования, прошло минут тридцать.
— Пообедайте у нас, — предложил начальник полярной станции. — Обед готов.
— Хорошо, только быстро, — согласился Нехаев. — Лететь еще; далеко, больше, чем на полчаса, задерживаться не можем.
По дороге к домикам полярники наперебой рассказывали нам о своем житье-бытье, о том, что радиопередачи с Большой земли слушают с пятого на десятое из-за плохой проходимости радиоволн, интересовались последними новостями. Тимошкин пытался ступать след в след за идущими впереди, но все равно снег набивался в его щегольские туфли, и полярники наконец со смехом взяли Юру за ноги и за руки и понесли.
— За это всем нам фотокарточки на память сделаешь!
— Да я о вас в газете напишу, — обещал Тимошкин, улыбаясь в свои черные, будто накрашенные, усики шнурочком.
Пока мы обедали, ребята успели настрочить по нескольку писем. На прилет гостей они, конечно, не рассчитывали, обед готовился как обычно, но полярники охотно уступили нам свои порции.
— Вот сюрприз будет для родных! — говорили они, вручая нам конверты. — А часто теперь будете к нам летать?
— Видимо, часто, когда побольше будет таких вертолетов в полярной авиации. А пока разведку делаем, — отвечали мы.
Разумеется, дальнейших планов начальства никто не знал, но огорчать ребят не хотелось. Неожиданное появление вертолета для них было праздником — их лица так и светились радостью.
Нехаев взглянул на часы:
— Где они до сих пор болтаются? Сорок минут прошло, а их нет.
Это относилось к Гордееву, который, быстро поев, пошел с начальником станции смотреть хозяйство полярников.
Наконец из домика, над которым виднелись антенны, появились две черные фигуры, и минут через десять оба подошли к вертолету. Видно, Гордеев за этот кратковременный визит решил провести полный ийструктаж и, уже зайдя в вертолет, все еще что-то кричал начальнику станции, который, придерживая шапку обеими руками, согласно кивал головой.
Бортмеханик, захлопнув дверцу, сказал Гордееву:
— Командир недоволен — задержались долго!
— Ладно, ладно, пусть не шумит, пятнадцать минут погоды не делают! Когда-то еще сюда попадешь!
— Хорошие пятнадцать — почти час просидели!
Мотор взревел, и мы поднялись.
Снова бесконечное ледовое пространство внизу, пологие, срезанные ледниками сопки — справа. Небо начало затягиваться облаками. И когда мы сели в очередном пункте, на самой северной оконечности острова, солнца уже совсем не было видно. Над линией горизонта — на севере — облака стали зловеще черными. Закружились редкие снежинки.
— Погода портится, надо спешить, — сказал Нехаев. — Как бы не накрыло нас здесь.
Мы быстро управились с делами, отказались от ужина, который радушно предлагали гостеприимные зимовщики, и, даже не перекусив, пустились в обратный путь. Но выскользнуть из западни, приготовленной Арктикой, не удалось.
Как это часто бывает на Севере, внезапно все вокруг заволокла плотная пелена тумана. Пытаясь вырваться из него, Нехаев начал набирать высоту. Стрелка высотомера, установленного в пассажирской кабине, поползла вверх. Тысяча метров, полторы тысячи, две… Натужно ревет мотор. Стекла иллюминаторов словно залеплены ватой.
Мы не сразу заметили, что вертолет пошел на снижение, так как в тумане чувство высоты теряется. До земли оставалось пятьсот метров, триста, двести, сто… Кругом все так же бело. Буквально метрах в десяти стала заметна земля — тундра, покрытая толстым слоем снега. Сядешь сюда, увязнешь так, что больше уж не взлетишь.
Нехаев осторожно ведет вертолет над землей. Не дай бог попадется какой-нибудь бугорок: такое сальто совершим, что и костей не собрать!
Но поиски посадочной площадки завершились более или менее благополучно. Увидев черневшее внизу пятно, свободное от снега, Нехаев осторожно прикоснулся к нему колесами. Это оказалась галька: видно, вертолет сел где-то на берегу океана, еще спящего под ледовым панцирем.
— Слезай, приехали! — сказал Нехаев, выходя из пилотской кабины. Он снял шлем, достал из кармана носовой платок. Только тут мы все заметили, что лицо его мокро от пота, волосы слиплись. — Туман все закрыл на сотни километров. Сообщил на базу, что пошел на вынужденную, а где сели — шут его знает. На карте помечено, что где-то поблизости должно быть старое охотничье зимовье. Чуть-чуть прояснится, взлетим, поищем. А пока будем ждать у моря погоды, как говорится…
— А долго ждать придется? — наивно спросил Юра Тимошкин.
— Может, сутки, может, десять, — спокойно ответил Владимир Иванович.
В кабине установилось тягостное молчание.
— Значит, так, — нарушил его Нехаев. — Поскольку командир отвечает за жизнь и здоровье пассажиров, командовать и принимать решения буду я. Вас прошу подчиняться. Первое: все съестные припасы сдать. Сидеть придется неизвестно сколько, продовольствие будем экономить.
Он обвел всех испытующим взглядом и продолжил:
— Второе — всем одеться потеплее. Все, что есть теплого, — на себя. А для вас придется изобретать какую-то другую обувь, — кивнул Нехаев на Юрины туфли.
Тимошкин невольно поджал ноги.
— И третье. Надо искать дрова и строить какое-то убежище.
В вертолете нам не высидеть: через полчаса он остынет и тут будет холодней, чем снаружи. А костер в нем не разложишь. Такие-то дела. Ну, а пока начнем с продовольствия.
Мы полезли в свои чемоданчики. Сложенные на газете, наши запасы выглядели жалко: две банки мясных консервов, два полузасохших бутерброда, оказавшихся в портфеле у Парамонова, плитка шоколада, извлеченная Юрой Тимошкиным из кармана, полбуханки хлеба и кусок любительской колбасы, взятые в дорогу мною.
— Плюс наш бортпаек, — сказал Нехаев, разглядывая скудные эти припасы. — Что ж, несколько дней продержимся.
— Аркаша, — обратился он ко второму пилоту, когда продукты были убраны, — теперь бери кого-нибудь, ну вот хоть Егора Петровича, — Нехаев кивнул в мою сторону, — и отправляйтесь на поиски топлива. На берегу что-нибудь должно валяться. А мы тут займемся благоустройством.
И вот мы с Аркашей медленно идем вдоль береговой черты. С одной стороны — торосистый лед, с другой — заснеженная тундра. И между ними вьется, как дорога, широкая полоса гальки.
То ли ветры выдули весь снег, то ли растаял он здесь быстрее — трудно сказать. Одно хорошо, что мы сели на эту полосу: знаем, что находимся на берегу и есть шансы найти какой-никакой плавник для костра.
Видимость — метров пять, не больше. Но нам с Аркашей повезло. Едва отойдя от вертолета, мы наткнулись на полуистлевший тускло-серого цвета ящик. Это было уже топливо. Потом попался обломок весла, словно обглоданный каким-то острозубым зверем. За веслом нашлась корабельная полочка для графина и двух стаканов, еще не потерявшая естественного цвета.
Шли мы на небольшом расстоянии друг от друга. Сначала молчали, лишь изредка обменивались короткими фразами, а присев покурить, разговорились.
Второй пилот Аркадий Замышляев летал с Владимиром Ивановичем около года, был совсем молодым полярником и потому просто боготворил своего бывалого командира.
— Если бы хоть маленькие оконца были, Владимир Иванович довел бы машину до цели, — пуская дым колечками, говорил Аркаша. — Вот, когда мы перегоняли этот вертолет сюда с завода, нас тоже в одном месте прижало. Ну, думаем, все: сейчас сядем где-нибудь, и жди потом «добро» на вылет неделю или больше. «Ну что, хлопцы, домой летим или садимся?»— спрашивает Владимир Иванович. Конечно, домой! Больше месяца не были. Но — молчим. «Все ясно, — подмигнул Владимир Иванович. — Попытаемся вырваться из тумана». И пошел набирать высоту. Вырвались. Обогнали туман на несколько часов. Потом он как лег — над всем Заполярьем! Нелетную погоду тогда объявили больше чем на неделю.
Замышляев помолчал, потрогал зач: ем-то застежки-молнии на своей куртке и продолжал:
— Может, и в этот раз, не засиживайся мы долго на каждой «точке», успели бы уйти от тумана.
Я подумал, что командир вертолета действительно не зря торопил нас на остановках. А тогда мне (да и не только мне!) это казалось прихотью пилота. Какая разница: полчаса или час посидеть на «точке»? А вылети мы часа на два раньше в обратный путь, возможно, и не было бы этой вынужденной посадки.
Перекурив, мы с Аркашей двинулись дальше, тщательно подбирая выброшенные осенними штормами на берег щепки, обломки досок, аварийных корабельных брусьев, боченочных клепок.
В общем, на костерок дров набрали.
Когда вернулись к вертолету, увидели, что оставшиеся тоже не сидели сложа руки. Из лыж и чехлов было сооружено некое подобие чума — с отверстием для дыма вверху, вполне защищавшее от ветра. Правда, ветра уже не было, зато туманная сырость пронизывала до костей, и у всех было одно желание — согреться.
Я-то чувствовал себя довольно сносно в своей зимней куртке, только ноги немного застыли. Парамонову и летчикам тоже, видно, холод не причинял особого беспокойства. А вот Гордееву в его пальто, похожем на шинельку, и корреспонденту в демисезонном никто не позавидовал бы. Гордеев наглухо застегнулся, опустил у шапки уши, но видно было, что это нисколько не спасало его от холода. Хорошо хоть обут он был в теплые ботинки. У Тимошкина ноги были чем-то обмотаны. Приглядевшись, я понял, что это простеганные поролоновые чехлы из вертолета. Юра поднял воротник, втянул голову в плечи, сунул руки в карманы, но унять дрожь не мог.
Чум поставили в некотором отдалении от вертолета, брезентовые стенки его привалили снегом, чтобы не поддувало снизу, — получилось вполне надежное убежище.
— Ну вот сейчас разведем костер и поедим заодно, — заметно повеселев, сказал Владимир Иванович и, взглянув на часы, добавил: — Самое время ужинать: девятнадцать часов.
Чум внутри оказался довольно просторным. Тесно прижавшись друг к другу, мы смогли уместиться в нем, оставив посредине пятачок для костра.
Бортмеханик принес из вертолета тряпку, смоченную в керосине, сырые дрова вспыхнули, блики пламени заплясали по стенкам, излучая тепло.
Гордеев и корреспондент первыми влезли в чум, пристроились поближе к огню. Сидеть можно было лишь на корточках, ибо на холодной гальке да на принесенном из вертолета металлическом трапике долго не усидишь.
Вот тут я оценил преимущество летных меховых кожаных штанов. Нехаев, Аркаша и бортмеханик Федя сидели прямо на земле — хоть бы что!
Владимир Иванович выдал каждому по ломтику хлеба, по две галеты, вскрыл банку мясных консервов.
— Поскольку чайник мы не захватили, будто к теще на блины собрались, а не в Арктику, — с горькой усмешкой сказал он, — воду придется греть в консервной банке. Поскорее освобождайте ее.
И он пустил банку по кругу.
— А теперь, Федя, — обратился Нехаев к бортмеханику, когда банка освободилась, — приделай сюда проволочную дужку.
— Это мигом.
Федя ползком выбрался из чума и вскоре вернулся обратно с банкой, набитой снегом. В ее стенках он пробил дырки, продел проволоку, так что банку с помощью палки можно было без опаски держать над огнем.
Снег растаял быстро, вода закипела, но ее оказалось чуть-чуть на донышке.
А костерок между тем догорал. Взметнулись ввысь в последнем усилии язычки огня, алые головешки начали меркнуть, тускнеть, и вот они уже превратились в горку сероватого пепла. В чуме сразу стало темно и холодно.
— Хорошего понемножку, обогрелись, а теперь за дело, — скомандовал Нехаев. — Пойдем все искать топливо. Без костра долго не продержимся.
Мы разбрелись по галечной полосе, зорко высматривая, не валяется ли где кусок бревна, доски или еще чего-нибудь, способного гореть. Свои находки мы время от времени сносили в одну кучу.
А чтобы не потерять ее из виду, ставили торчком бревно или обломок доски — и двигались дальше.
Почти до самой полуночи, забыв об усталости, мы собирали и сносили к своему шалашу плавник.
— Это еще наше счастье, что до берега дотянули, — снова повеселел Владимир Иванович, оглядев добычу. — Во льдах ничего бы для костра не нашли.
— Вот теперь можно будет вдоволь кипяточку попить, — обрадовался Федя.
Снова заплясали по стенкам блики огня, чум наполнился дымом, и мы, сгрудившись в кучу, кашляя и чихая, по очереди с удовольствием отхлебывали из консервной банки талую воду. Кое-кто уже клевал носом. Надо было как-то устраиваться на ночлег. Но как устроишься на голой земле?
Выход нашли быстро: из тех же принесенных нами обрубков бревен и досок смастерили в чуме некое подобие нар, бросили на них простеганный поролоновый полог из вертолета. Но поместиться там могли лишь двое.
— Спать по очереди, — распорядился Нехаев. — Двое спят, один костер поддерживает. Первая очередь ваша, — он ткнул пальцем в Гордеева и корреспондента. — Тебе, Аркаша, кочегаром быть. А остальным ничего не остается, как после перекура вновь идти искать дрова.
— Эх, узнать бы, долго еще продержится этот чертов туман? — произнес Парамонов, закуривая. — Папиросы кончатся — совсем плохо дело будет!
— Папиросы что — ерунда, — усмехнулся Нехаев, — Была бы еда да горячая вода. А это пока у нас имеется, значит, ничего страшного. Мы на твердой земле. Дровишки собираем в ожидании погоды. Так что кончайте перекур и двинем.
Сам Нехаев не курил, но, понимая курильщиков, терпеливо стоял рядом, ожидая, когда мы отведем душу.
Я не могу сейчас припомнить, что мы делали день за днем, час за часом, пока Арктика держала нас в своем плену. Все пережитое слилось в один бесконечно длинный, однообразно серый холодный день. Мы по очереди спали, бродили по берегу в поисках дров, получали свои порции скудной еды…
Потом съестные припасы кончились. Нехаев, взяв ружье и посмотрев на каждого из нас, почему-то выбрал в напарники меня.
— Пойдем, может утку удастся подстрелить! — И добавил — Аркаша, ты за старшего!
— Есть!
Мы ходили долго, почти весь день. Но ни уток, ни какой-либо другой дичи не повстречали. Все живое, видимо, пережидало туман.
В пути мы обменялись всего десятком ничего не значащих фраз, хотя, окажись я наедине с Нехаевым в другой обстановке, наверное, не отстал бы, пока не расспросил обо всех приключениях и ЧП, случавшихся с ним. Но сейчас уже наваливалась апатия, не хотелось ни говорить, ни расспрашивать, ни двигаться.
Когда вернулись, костер еле теплился. Парамонов, Тимошкин и Гордеев лежали в чуме, прижавшись друг к другу. Второй пилот и бортмеханик ходили вокруг, боясь свалиться и уснуть.
— Быстро греть воду и пить всем, — скомандовал Нехаев. — Дрова еще есть?
— Чуть-чуть, — ответил бортмеханик.
— Значит, будем жечь все, что может гореть.
Пока Федя раздувал костер, прилаживая над огнем банку со снегом, Владимир Иванович присел около чума и тут же уснул, уронив ружье. Парамонов, Тимошкин и Гордеев нехотя поднялись, растолканные Аркашей.
— Принесли что-нибудь? — спросил Гордеев у меня.
Я отрицательно покачал головой. Было еще достаточно светло, и я уловил в его воспаленных глазах злой голодный блеск.
— Надо становиться на лыжи и идти искать зимовку или полярную станцию, иначе подохнем с голоду, — сказал он.
— Никто никуда не пойдет, — мгновенно очнувшись от сна, сказал Нехаев. — Самое разумное в нашем положении — находиться у вертолета. Нас уже ищут. Только рассеется туман — прилетят. А в тундре мы потеряемся и погибнем без следа. До ближайшей полярной станции сотни две километров, а чтобы найти старое зимовье, надо точно знать, где оно!
Мы все прислушивались к словам бывалого пилота, стремясь уловить что-то обнадеживающее. Чего греха таить — и я думал, что разумнее было бы сразу же оставить вертолет, стать на лыжи и идти на поиски зимовья. Там все-таки крыша над головой, а возможно, и съестные припасы. Но, оказывается, я не учел, что лыж в вертолете было всего три пары, а даже если бы их хватило на всех, разве Тимошкин и Гордеев в своей легкой обувке могли ими воспользоваться? Совершенно прав Нехаев: если мы и окоченеем здесь, вертолет найдут — и нас вместе с ним, а если уйдем от вертолета — Арктика бесследно погребет нас.
Меня доводы Нехаева убедили, но другие и даже рассудительный Парамонов думали иначе.
— Все же надо попытаться поискать зимовье, — сказал он. — Сил больше нет ждать.
— И послать человека на верную гибель, да? — спросил у него Нехаев. — Вы пойдете?
Парамонов молчал.
— Вы знаете, куда идти? Нет. И я не знаю.
— Я пойду, — вдруг сказал Гордеев. — Я не могу больше сидеть в бездействии. Я сам отвечаю за себя, вы не можете задерживать. Только, конечно, мне надо надеть что-то другое.
— Никто никуда не пойдет, — жестко оборвал его Владимир Иванович. — Повторяю: командую здесь и принимаю решения только я.
И, не обращая больше внимания на Гордеева, спросил:
— Федя, у тебя готово?
— Готово, Владимир Иванович.
— Нет, вы посмотрите, какой командир выискался, — недовольно бормотал себе под нос Гордеев. — Это мы посмотрим, кто командует. Дай только обогреюсь чуток.
От чая Гордеев и не думал отказываться.
Разогретую воду Федя сливал в питьевой бачок, снятый с вертолета, а мы потом нацеживали каждый в свою банку.
От горячей воды, которой каждому досталось по две банки, стало вроде теплее. Настроение улучшилось.
— Кажется, туман редеет, — сказал Юра Тимошкин, — Может, это только здесь, на берегу, ничего не видно, а кругом чисто?
— Аркаша, сходи послушай эфир, — предложил Нехаев второму пилоту.
Аркаша и сам регулярно ходил к вертолету, включал рацию, пытаясь связаться с базой. Увы — безрезультатно.
— Если бы кто летал, я б услышал, — говорил он, — А так не берет: низко сидим.
И на этот раз попытка выйти на связь оказалась безуспешной.
— Тихо, — сказал он, возвратясь от вертолета. — Туман кругом — не летают.
Мы сожгли лыжи, брезентовый полог, из которого была сделана палатна, в ход пошли чемоданчики, портфели… Все прокоптились донельзя, лица, заросшие щетиной, были черны от слоя сажи. Неодолимо клонило в сон.
Когда жечь было уже нечего, Нехаев сказал:
— Теперь будем ходить, сколько хватит сил. Упал, уснул — значит, погиб.
Вертолет ломать мы еще не решались. Он был нашей надеждой на спасение. Начать его ломать — это конец.
И мы, держась друг за друга, стали ходить, как заведенные, вокруг вертолета, потеряв счет времени, ко всему безразличные, отупевшие… «Упасть бы в снег и уснуть! Упасть и уснуть! Упасть и уснуть, и будь что будет!» — вертелось назойливо в голове. Но Владимир Иванович, шедший впереди, упрямо тянул и тянул нас за собой, а Федя из последних сил подталкивал тех, кто отставал.
Мы не сразу заметили, как пошел снег. Он припорошил вертолет, головы и плечи. Пропало темное пятно, где стоял наш чум и горел когда-то костер.
— Вот и все, покроет саваном и нас, и вертолет, — прохрипел Гордеев.
— Да замолчите, вы! — насколько мог громко воскликнул Владимир Иванович. — Снег — это доброе предзнаменование. Значит — похолодало, туман начал конденсироваться, скоро прояснится. Осталось немного потерпеть. Не останавливаться! Не спать!
И мы снова поплелись друг за другом по кругу — в тысячный, а может, в стотысячный раз!
Хотя Нехаев и твердил нам: «Только не останавливаться, только не спать!» — мы все спали на ходу. Это точно, потому что все прозевали момент, когда рассеялся туман и видимость улучшилась.
Первым это заметил Юра Тимошкин.
— Смотрите — горы! — крикнул он и остановился, протирая глаза.
Остановились и мы.
Природа, словно великий художник-декоратор, наконец убрала туманный занавес, чтобы показать дело рук своих. Перед нами открылась величественная картина, которая заставила всех замереть на месте. Далеко за горизонт уходил торосистый, припудренный снежком простор Ледовитого океана. Слева, за нешироким заливом, вставали горы со слизанными, сглаженными злым беспощадным ветром вершинами. На них тоже лежал чистый, свежий снег, и только на крутых откосах чернели сланцевые осыпи. Справа тянулся низменный берег, уходящий в бескрайнюю даль. Сзади — те же невысокие сопки, что и слева, за бухтой. И над всем этим — тишина…
Мы стояли, подавленные и оглушенные этой бескрайностью, этим величием, этой мертвой тишиной.
Но вот кто-то шевельнулся. Заскрипел под ногами снег.
— Где же зимовье? — чуть слышно спрашивает Тимошкин.
— Рацию включайте, — просит Парамонов, — За нами прилетят!
— Батареи давно сели, — шепчет распухшими губами Аркаша, но его слова гремят, словно пушечный выстрел.
— Ну уж дудки! Теперь-то мы вырвемся, — хрипло говорит Нехаев. — Только бы взлететь.
И срывающимся, простуженным голосом кричит:
— К вертолету!
Но наш командир, все время удерживающий нас от безрассудных поступков, в эту минуту, видимо, сам потерял способность мыслить здраво. Разве мог управлять тяжелой машиной человек, вконец истощенный голодом, опухший от холода, не спавший много суток подряд? Открыв дверцу вертолета, Нехаев попытался забраться в кабину, но не смог. Силы оставили его.
И тогда, потеряв последнюю надежду, мы вдруг, как безумные, стали метаться вокруг вертолета, напоминающего теперь большую беспомощную птицу, запорошенную снегом.
Владимир Иванович, которого все же удалось сообща поднять и поставить на ноги, оглядел всех нас и почти беззвучно, едва шевеля почерневшими губами, произнес:
— Никуда не отходить от вертолета… ждать… помощь обязательно придет…
Ноги у него снова подогнулись. Федя хотел его поддержать, но и сам не устоял на ногах.
— В кучу! Давайте в кучу, теплее будет! — прохрипел он.
Мы прикрыли Владимира Ивановича своими телами и так, сгрудившись около вертолета, впали в полусон-полубред.
Потом, когда мы уже отлеживались в госпитале у летчиков, нам рассказывали: самолет, обнаруживший нас, сообщил на материк, что найден вертолет и неподвижные тела около него. На всякий случай с самолета сбросили спальные мешки и мешки с едой.
Срочно был снаряжен тяжелый вертолет с двумя экипажами и врачом. Когда этот вертолет приземлился рядом с нами, все были живы, хотя ни на что окружающее уже не реагировали.
— Видно, мы в, сорочке родились, — шутил Владимир Иванович ка прощание, когда нас выписывали из госпиталя, — Попали Арктике в зубы и вырвались без потерь. Редко, но бывает.
После этого случая я не раз пролетал по проложенной нами арктической авиатрассе. Теперь не то что раньше: в опасных местах сделаны специальные площадки «подскока», на которых есть и технический персонал, и горючее. С этих площадок поддерживается постоянная связь со всеми пролетающими по трассе самолетами и вертолетами. В случае беды — сразу помогут.
Что ж, значит, не зря мы вынесли тогда такие испытания! Наш горький опыт учтен. Трасса стала обычной, обжитой, каких с каждым годом становится все больше в покоренной человеком Арктике.
С наступлением весны в тундре начинается охотничий сезон. Все, даже те, кто раньше в руки не брал ружья, стремятся подстрелить гуся или утку. За долгую полярную зиму консервы, солонина, макароны, сухое молоко и сушеная картошка осточертели каждому. Хочется свежего.
Николай Петрович Азовский был старым полярником — перезимовал третью полярную ночь в этих краях. Он и до этого бывал в Заполярье, считал себя страстным охотником и с нетерпением ждал восхода солнца, чтобы всласть поохотиться и порыбачить. Он не признавал зимней охоты с помощью капканов на песцов. Во-первых, песец стал умный, держится подальше от обжитых мест, а может, и перевелся, так как два лета подряд леммингов — основной пищи песцов — в тундре почти не было. Во-вторых, хлопот с этими песцами не оберешься: шкурку надо уметь выделать, а сбыть ее сложно, потому что печати нет. То ли дело гусь: съели — и никаких следов.
Когда в поселке отпраздновали появление солнца, Азовский стал подбирать компанию, чтобы съездить денька на три в тундру. У него в распоряжении была «гэтээска» — гусеничный транспортер средний, — прошедшая не одну сотню километров. Но водитель на ней был новый, здешних мест не знал, поэтому Азовский договорился с механиком Владимиром Ивановичем Козыревым, что машину поведет он. Для «подхвата» решили взять еще дизелиста Возовикова и геодезиста Нахабина. Оба были не новички в таких поездках, лишнего не болтали.
С утра в пятницу проверили «гэтээску», сложили в нее шубы, съестные припасы, рыболовецкие снасти. О том, что поедет на дальние озера на рыбалку и охоту, Азовский никому не говорил, так как отчитываться в своих действиях был не обязан. Да и когда окружающие меньше знают — лучше, болтать лишнего не будут. Проста начальнику экспедиции понадобилось выехать в тундру, разведать обстановку, определить, когда можно будет начинать полевые работы — вот и все. Азовский в последний момент решил прихватить с собой карабин, потому что охотничье ружье хорошо на гуся, а доведись встретиться с медведем, тут лучше карабин.
Выехали сразу после обеда. Крытый брезентом вездеход, выбравшись на окраину поселка, где была база экспедиции, пошел напрямую по начинавшей оседать снежной целине. Наст держал хорошо. Азовский зорко вглядывался через лобовое стекло вдаль. Водителя Вячеслава Григорьева в последнюю минуту пришлось взять тоже, потому что он заартачился, заявил, что не имеет права передоверять машину кому бы то ни было, даже если это сам начальник экспедиции и механик. Азовский подумал, что лишний человек, знающий машину, в дороге не помешает, да и пусть привыкает парнишка к тундре, запоминает дорогу, авось доведется когда-нибудь проскочить на озера, богатые рыбой и дичью.
Козырев был в тундре старожилом, места знал хорошо, машину вел уверенно, поэтому Николай Петрович сидел, полуприкрыв глаза белесыми ресницами, — отдыхал. Ноги чувствовали тепло от выхлопной трубы, впереди была рыбалка, а возможно, и удачная охота. Хорошо!
Для Вячеслава Григорьева этот выезд был первым знакомством со здешними окрестностями. Он прибыл в поселок с материка поздней осенью. За время полярной ночи дальше объектов, расположенных в зоне поселка, выбираться не приходилось, и сейчас он вглядывался в бескрайний белый простор, открывавшийся впереди. Богатые рыбой озера находились далеко от поселка. Чтобы добраться до них, предстояло обогнуть зубчатые, изрядно разрушенные временем, ветрами и стужей горы, видневшиеся на северо-востоке.
Вячеслав узнал, куда они едут, когда «гэтээска» уже тронулась и Азовский сказал:
— Запоминай дорогу, едем на озеро Тайное.
Вячеслав взглянул на скандинавский профиль своего начальника и подумал, что правильно поступил, проявив твердость. Коптил бы сейчас без дела небо в поселке.
Начальник экспедиции Азовский напоминал Вячеславу командира дивизиона, который раза два приезжал к ним в роту. Такой же властный, резкий, порывистый. И когда, вскоре после демобилизации, Вячеслав впервые увидел своего нового начальника, он аж присвистнул от удивления: так похожи были эти два человека. В роте-то Вячеслав и освоил премудрость управления гусеничным вездеходом, узнал, что ему не страшны зыбкие тундровые почвы, сыпучие пески и глубокие снега.
За время службы Вячеслав научился подчиняться даже равным себе по возрасту, но манера Азовского командовать, не считаясь с человеческим достоинством, раздражала его. Вот и сейчас хотел забрать машину, уехать, а его, отвечающего за эту машину, оставить, как ненужный балласт.
«Прямо властительный владыка, да и только!» — с неостывшим еще раздражением думал Вячеслав, сидя за спиной Козырева, который изредка подмигивал Азовскому и показывал большой палец.
«Доволен, что удрал от Анны Ивановны», — отметил про себя Вячеслав: механику частенько попадало от жены, поварихи в поселковой столовой.
Эдика Возовикова и Костю Нахабина Вячеслав почти не знал, хотя и жил с ними в одном общежитии. Им было лет по тридцать, жизнь они вели безалаберную: с получки густо, через неделю — пусто, кажется, были не женаты и пока не помышляли об оседлой жизни. Завернувшись в овчинные тулупы, оба они сейчас спали.
Через час или полтора, после того как выехали, стемнело. Теперь только желтое пятно света от фар виднелось впереди. Незаметно задремал и Вячеслав.
…На озеро Тайное «гэтээска» пришла часа в два ночи, когда от лунного сияния вокруг было светло, как днем.
Нахабин, Возовиков и Вячеслав, поспавшие в дороге, получили задание долбить лунки, а Козырев и Азовский завалились спать, поставив мотор на холостые обороты.
Сначала долбили лед ломами, потом начали сверлить с помощью коловоротов. Работа продвигалась медленно. Вячеслав был «на подхвате»— подменял то одного, то другого, так как ломик был один и коловорот тоже.
Наконец Нахабин добрался до воды, вычерпал ситечком ледяную крошку и побежал к машине за снастями.
Азовский проснулся, вылез из машины с помятым лицом, потянулся до хруста в костях, сказал:
— Нет, так дело не пойдет. Давайте для всех лунки продолбим, а пока я посижу, авось на почин вытащу.
— Так пока вы, Николай Петрович, разминочку будете делать, я, может, уже на ушицу натаскаю голечков, — осклабился Нахабин и выразительно почесал клокастую щетину, которая у него изображала бороду.
— Ну, лады — убедил!
Азовский подошел к Вячеславу, который начинал долбить ломом третью лунку, посмотрел немного, потом взял коловорот и со словами: «Дай-ка я погреюсь!» — начал крутить.
Вячеславу ничего не оставалось, как начать долбить еще одну лунку.
Солнце уже осветило верхушки гор, когда были пробиты четыре лунки. Разбудили Козырева, позавтракали.
Рыба что-то не клевала. Сначала Нахабин, потом Возовиков, воткнув короткие удилища в снег подальше от лунок, начали сооружать скрадки — подковообразные насыпи из льда и снега.
Легкий низовой ветерок закручивал на ровной поверхности озера поземку, продувало даже ватные брюки и овчинные полушубки.
Вячеслав ничего этого не замечал, трудясь над лункой, которую. он долбил для себя. Снастей у него не было, но, наверное же, найдется у них кусочек лески и крючок? До сих пор на рыбалке ему не приходилось бывать. Выросший в городе, он не питал особой страсти к рыбной ловле. А тут его охватил настоящий азарт. Особенно усилилось желание самому поймать рыбину, когда Нахабин воскликнул: «Есть!» — и все бросились к нему, чтобы посмотреть улов. Голец был небольшой, сантиметров двадцать в длину, но важен почин.
Однако до самого обеда больше ни у кого ни разу не клюнуло.
— Спит голец еще, — сделал вывод Козырев. — Это мальцы шальные по отдельности шляются. Когда талая вода через лед просочится, тогда он без разбору будет хватать блесны.
Пообедали, разогрев банки с консервами с помощью паяльной лампы. Запили водой из лунок. Перед едой Азовский всем наливал в кружку спирт. Вячеславу сказал:
— Тебе спирту не дам, назад «гэтээску» поведешь!
Вячеслав не обиделся. Утром ему достался глоток спирта, и он не нашел никакого удовольствия в таком питье: плеснуть в рот обжигающий спирт, затаить дыхание, пока набираешь в кружку воду из лунки, затем поднести кружку к губам и одновременно с глотком влить в рот прозрачную озерную воду. Хотя Вячеслава и проинструктировали, и пил он не первым — видел, как ловко получалось у всех, он поперхнулся, закашлялся и долго потом чувствовал боль в гортани.
После обеда первому повезло Вячеславу: он поймал маленького гольца.
Азовский, подошедший посмотреть, бесцеремонно отодвинул его в сторону:
— Теперь я над этой лункой посижу.
Вячеслав недовольно смотал леску, которую ему одолжил Козырев, и перешел на лунку Азовского. В нем снова вспыхнуло прежнее раздражение, он хотел сказать что-то злое начальнику, но тут на крючок попался солидный голец, Пришлось его поднимать на поверхность с помощью Козырева — рыбина едва пролезла в просверленное во льду отверстие.
— Бывает же так, — сказал Козырев, возвращаясь к своей лунке, — Настоящего рыбака рыбка обходит, словно чует издалека, а на новичка дуроломом прет.
Владимиру Ивановичу не везло: за весь день не вытянул ни одного хвоста. И тут он вдруг прыжком рванулся к своей лунке, успел схватить поползшее удилище и подсечь.
— Ух ты, кума Васюся, чуть не протабанил! — облегченно вздохнул механик, вытащив первую свою рыбину.
Клев длился около часа. Вячеслав больше ничего не поймал, зато остальные подсекли по пять-шесть штук. Увлеклись так, что не заметили, как минул день, солнце ушло за горизонт.
Обратный путь был неблизок, и Азовский дал команду собираться.
— Да, рановато мы приехали — сонный еще голец, — сказал он, оглядев небогатые трофеи. — Но на одну уху наберется!
Ужинали на ходу — хлебом и холодными консервами.
Когда тронулись в путь, было совершенно темно. Вячеслав вел машину уверенно: старый след отчетливо виден, только кое-где его перемела поземка. Впереди было не меньше двенадцати часов езды.
Скоро все, кроме водителя, завернувшись в шубы, уснули, сморенные бессонной предыдущей ночью и покачиванием кузова.
— Устанешь — разбудишь Владимира Ивановича, — сказал Вячеславу Азовский и тоже полез в кузов: спать сидя было неудобно.
Вячеслав усталости не чувствовал. Поглядывая через лобовое стекло, тихонько мурлыкал себе под нос мелодию о том, как хромой король с войны возвращался домой.
Однообразный пейзаж действует на водителя усыпляюще. Вячеслав не заметил, когда его сморил сон. Очнулся он от резкого толчка. «Гэтээска» стояла. Открыв дверцу, Вячеслав увидел, что машина уперлась в скалу. Сдал назад, протер смотровое стекло, насколько позволял свет фар оглядел местность: каменистые осыпи, обломки скал — старого следа нигде не видно.
Вячеслав взглянул на часы — около полуночи. Выехали они часов в семь вечера. Когда он уснул: час или два назад? Этого нжкто сказать не мог, как никто не мог сказать, когда машина свернула со старого следа и пошла по своей воле.
Пока Вячеслав раздумывал, от наступившей тишины проснулись Азовский и Козырев.
— Почему стоим? — спросил Азовский.
— Задремал, с дороги сбился…
— Эх ты, кума Васюся, — зло сплюнул Козырев. — Мы же запросто могли свалиться в ущелье!
Он занял место водителя, развернул тягач и повел машину назад — искать старый след.
— Не хотел ведь брать его, словно чувствовал, так нет, сжалился, взял на свою голову, — ворчал недовольно Азовский, перебравшись на свое место.
Вячеслав виновато молчал, удивляясь про себя, как это он мог так долго спать: ехали уже больше часа, а старого следа все не было.
— Придется ждать, когда рассветет, — наконец принял решение Азовский, — Может, мы по кругу гоняем — ни черта ведь не видно!
Вездеход остановился.
— Вы спите, я посижу, когда станет светло, разбужу.
Козырев и Вячеслав полезли в кузов, повалились рядом с безмятежно храпящими Нахабиным и Возовиковым.
Брезжил серый несмелый свет, когда Азовский разбудил всех:
— Подъем!
Когда нашли старый след, было уже совсем светло. Вячеслав занял водительское место.
День обещал быть пасмурным. Небо обложили облака, сквозь которые лишь кое-где пробивалась нежная лазурь неба.
— Давайте перекусим, что-то живот подвело, — сказал Азовский, когда Вячеслав, повинуясь его жесту, остановил машину. — А потом уж будем дуть без передыху. Лады?
Вячеслав завтракать не стал — все те же консервы и хлеб, — закурил, хотя от бензиновых паров и усталости к горлу подступала тошнота. Настроение совсем испортилось. Сейчас бы горячайшего кофе стакан!
Нахабин и Возовиков, перекусив и перекурив, снова с головой завернулись в шубы.
Азовский и Козырев не спали. Азовский вглядывался вперед, прищурив глаза, словно принюхиваясь своим хищным, напоминающим орлиный клюв носом. Козырев дымил папиросой за спиной у водителя. Вячеслав, чувствуя вину, внимательно следил за дорогой. Каждый был занят своими мыслями.
Кочевая жизнь, вольное казацкое положение нравились Азовскому. На сотни верст окрест нет над ним начальников. Он распоряжается собой, подчиненными людьми. Поссовету до его экспедиции дела нет — временный народ. В экспедиции работали и женщины, которые не прочь были пофлиртовать с начальником. Он не избегал этого, но никогда не давал никаких обязательств, не допускал малейших поползновений на свою свободу.
Дома — в Ленинграде — Азовский бывал редко. Дети — сын Андрей и дочь Лена — росли без него, были, в сущности, чужими, потому что он ими не интересовался, и во время редких кратковременных наездов домой чувствовал, что стесняет и детей, и жену.
Набегала со всех сторон белая тундра. Если все время смотреть вперед даже через дымчатые очки, быстро устанут и заболят глаза. Азовский очков не любил, а чтобы искрящийся снег не слепил, глядел вприщур. На мгновение отвлекшись от своих мыслей, он посмотрел вперед. Вдали маячили темные точки.
— Стой! — крикнул он Вячеславу, взмахнув рукой, и даже привстал на месте.
Козырев и Азовский влезли на крышу «гэтээски», оглядели в бинокль окрестности. Километрах в двух отсюда паслись дикие олени. Стадо небольшое — семь-восемь голов.
Водительское место занял Козырев. Двигаться прямо было нельзя — ветер тянул к стаду. Предстояло сделать большой крюк, чтобы выйти с противоположной стороны, отрезать оленям путь отхода в тундру, прижать их к горам.
— Поехали, — кивнул Азовский Козыреву и достал карабин.
Пусть была неудачной рыбалка, наконец-то подфартило. Подстрелить дикого оленя — это ли не фарт? Николай Петрович знал, что охота на диких оленей в этих местах запрещена, так как их осталось совсем мало. Но кто их считал в тундре? Кто узнает? Азовским овладел азарт.
Описав большой полукруг, «гэтээска» начала подкрадываться к стаду. Азовский разлегся на крыше, держа наготове карабин. Вот он постучал несколько раз по брезенту над головой водителя. Козырев выключил мотор. В это же мгновение оглушительно хлопнул выстрел.
И только тогда Вячеслав увидел животных. Они по цвету напоминали оголившиеся из-под снега камни, и, если бы животные не метнулись от выстрела в стороны, их и не заметить бы. Один олень упал на задние ноги, силился подняться и не мог. Другой, с уже заметно выросшими рогами, мотнул головой повелительно и побежал, подгоняя остальных.
«Наверное, вожак стада!»— отметил про себя Вячеслав.
— Попали, попали, Николай Петрович! — орали сзади Нахабин и Возовиков.
Козырев не выдержал, схватил ружье, выскочил из кабины.
Когда «гэтээска» подкатила к подстреленному оленю, он был еще жив.
— Этот не уйдет, — крикнул Азовский, — догоняй стадо!
— Свалимся в ущелье, Николай Петрович, разве не видите? — ответил Козырев.
— Тогда побежали скорей, я попал, по-моему, еще в одного. Он дернулся, я видел. Далеко не уйдет!
Козырев схватил двухстволку, и они с Азовским побежали к краю ущелья, в котором скрылись олени.
Нахабин и Возовиков оглядывали добычу. Это была самка.
— Молодая, видать, ишь шерсть нежная какая.
— Пуля-то, наверное, через бедро в живот пошла, вот она сразу и завалилась.
Вячеслав взглянул в печальные фиолетовые глаза оленухи, — она смотрела с невыразимой мукой, и отошел в сторону. В душе его поднимался протест, он в эту минуту ненавидел и Азовского, и Козырева, и Нахабина, и Возовикова. Пусть убивал один Азовский, все равно он ненавидел их всех, кровожадных и бессердечных.
«Зачем было убивать ее, зачем? С голодухи подыхали, что ли?» — хотелось крикнуть им в лицо.
Козырев и Азовский уже добежали до края ущелья, заглядывали вниз. Вячеслав побежал к ним.
Олени, перебравшись внизу через замерзшую речку, карабкались по противоположному склону, стремясь уйти в горы. Они сливались с камнями и стали видны только тогда, когда выбрались совсем. Теперь им предстояло пересечь лишь небольшое снежное поле. Старый олень с длинной густой шерстью и большими рогами был, очевидно, ранен. Он поднимался по склону, припадая на заднюю ногу. Стадо, сгрудившись за выступом скалы, поджидало своего вожака.
Вожак уже почти перевалил снежный гребень, за которым было спасение. Старому оленю было трудно это сделать, так как почти не сгибалась подстреленная задняя нога.
— Вот он, я же говорил, что попал еще в одного! — воскликнул Азовский. — Я же видел. У меня глаз — ватерпас!
И он нажал на спусковой крючок. Олень судорожно дернулся, упал на передние ноги, издал трубный звук и начал медленно сползать по откосу.
Стадо, словно подстегнутое предсмертным кличем своего вожака, бросилось в горы и через несколько секунд исчезло из виду.
Старый олень попытался встать на ноги. Это ему удалось, хотя камни градом сыпались вниз. Оленя занесло, он развернулся, взглянул с укором на своих погубителей.
— Зря патрон сожгли, Николай Петрович, — сказал Козырев Азовскому. — Все равно мы бы его не достали, если бы он и не свалился в ущелье.
— Руки зудели: раз попал — добить охота!
— В-ы, в-вы, — заикаясь и весь дрожа от гнева, подступил к начальнику экспедиции Вячеслав, — браконьер. Эт-то же б-бессмыслен-ное уб-бийство! В-вас бы так!
Парень сжал кулаки, вот-вот готов был броситься на высокого, плотного, одетого в добротные унты и полушубок Азовского.
— Тю на тебя, кума Васюся! — придержал его за пояс Козырев. — Остынь, паря!
— Ну вот, раскис, — улыбнулся Азовский. — Я думал ты — свой мужик, а выходит — кисейная барышня. Оленя, видишь ли, пожалел. А вот посмотрим, как свежую печенку уплетать будешь! Первый кусок тебе, лады?
Вячеслав отвернулся, чувствуя в этих словах начальника фальшь. Он понимал, что Азовский поступил так, как поступили бы многие охотники. Но перед ним стояли налитые смертельной тоской глаза подстреленной самки, которая силилась подняться, но смогла оторвать от порозовевшего под ней снега только голову.
Азовский и Козырев ушли к машине, где Нахабин и Возовиков свежевали тушу оленухи.
Вячеслав ходил поодаль. Он не мог видеть, как люди хладнокровно кромсают на части тело животного, его мутило от запаха теплой крови.
Нахабин, пристроившись между камнями, развел костер, подвесил на треногу котелок, бросил туда печенку.
Вячеслав от мяса отказался, не подходил к «гэтээске» до самого отъезда.
И весь обратный путь, плотно сжав губы, он боролся с тошнотой, зажимал нос, чтобы не слышать запаха свежеразрубленного мяса. А перед глазами стоял старый олень-вожак, отдавший своему стаду приказ уходить, не ожидать его, смертельно раненного.
Когда приходит полярный день, многие, как и при наступлении полярной ночи, испытывают приступы бессонницы.
Ночью, когда за стенами домов беснуется вьюга, в двух шагах ничего не видно, люди не могут уснуть потому, что мало движутся, в закупоренных под многометровыми сугробами домах им не хватает воздуха. И они слоняются, вялые, из угла в угол, испытывая нарастающее раздражение и отвращение друг к другу. В такую пору выкуривается бесконечное количество папирос, выпиваются десятки стаканов чаю, прочитываются подряд все подвернувшиеся книги.
Днем, когда солнце висит на одной высоте на востоке, западе, севере и юге, так как ходит по кругу, как привязанное, когда гомонят пролетающие к берегу океана гуси и утки, яркими цветами покрывается тундра, люди не могут уснуть потому, что и им словно передается тот могущественный импульс жизнедеятельности, которым заряжено все вокруг: за считанные дни должны отцвести и дать семена для потомства растения, облинять и вывести детенышей гуси и утки.
Лето в Арктике очень короткое, солнечных дней — и того меньше, чаще небо затянуто плотной завесой туч, сеется нудный мелкий дождь, поэтому, когда сияет солнце, парит разогревшаяся, оттаявшая тундра, в четырех стенах не усидеть.
Проворочавшись с боку на бок в бесплодных попытках уснуть часов до двух, я встал, бесшумно оделся, чтобы не разбудить соседа по комнате, который хорошо спал и в полярную ночь и в полярный день, взял спиннинг, всегда стоящий наготове в чехле, бросил в вещмешок коробку с блеснами, нож, сунул в карман ломоть хлеба и несколько кусочков сахара, оставшихся от вечернего чаепития, и вышел на улицу.
Поселок полярников, в котором я жил, небольшой, но дома поставлены не вразброс, а как им и положено: с двух сторон коротенькой улицы. Сияло, зацепившись за телеграфный столб солнце, отражаясь многократно в протертых до хрустальной синевы стеклах окон, освобожденных от предохранительных зимних щитов. В неправдоподобной, нереальной тишине мерно чмыхал движок дизельной электростанции. Бледно-синее небо такое близкое, что кажется, поднимись на цыпочки — и дотронешься до него.
Я подумал, что напрасно надел сапоги и меховую куртку: таким теплым показался мне воздух. Но возвращаться, чтобы переодеться, не хотелось, я сбил шапку на затылок и зашагал вдоль улицы к берегу моря. Ребята говорили, что там, в тихой лагуне, неплохо клюет на блесну голец.
Когда я проходил мимо одного из домиков, лежавшая у крыльца собака заворчала. Это был большой пес, покрытый лохматой шерстью под цвет подсохшей тундровой грязи. За первой подала голос вторая собака — поменьше ростом, вся черная.
Собак в нашем поселке развелось довольно много. Они носились целыми стаями, и кое-кто уже поговаривал, что надо бы организовать их отстрел, а то, чего доброго, еще детей покусают. Поселковые собаки, в сущности, были бездомными, никто о них не заботился, не кормил — они добывали пищу сами в мусорных ящиках. Но у каждой собаки было имя, каждая собака имела границы своих владений. В общем, они как бы разделили между собой сферы влияния.
Приглядевшись повнимательнее, я узнал в грязно-серой собаке Юпа. Такое странное имя дано было псу по инициалам бывшего, его хозяина — Юрия Петровича, который приютил Юпа щенком, кормил его, ходил с ним в тундру, пока жил в поселке. Юрий Петрович уже года два, а то и три, как уехал, и Юп осиротел.
Летом его почти не было видно: он, очевидно, промышлял корм в тундре, а зимой мерз у крыльца нашего общежития, надеясь, что вернется Юрий Петрович и заберет его в теплую комнату.
Однажды, когда особенно лютовал мороз, я, направляясь, в столовую, услышал, как кто-то стучится во входную дверь. Открыл — пес с заиндевевшей мордой, весь занесенный снегом.
— Ну заходи, заходи, погрейся! — сказал я, впуская его в небольшой тамбур.
Но пес просился дальше — в тамбуре, полузанесенном светом, было так же холодно, как на улице, только что не дуло. И я открыл дверь в коридор.
Комендант нашего общежития затопала на пса ногами, обругала того, кто его впустил, и вытолкнула озябшую собаку на мороз.
По-моему, тем озябшим псом был тогда Юп.
И сейчас я сказал:
— Что, Юп, ворчишь, страшный сон увидел?
Юп открыл глаза, зевнул, встал, потянулся всем телом, подбежал ко мне. Я слегка почесал его голову между ушами и пошел дальше.
Юп вернулся к своей, продолжавшей спать черношерстной подруге, поднял ее, и они — теперь уже вдвоем — побежали вслед за мной, весело помахивая хвостами, гоняясь за низко пролетающими пуночками.
Видно, и собакам стало стыдно спать в такую солнечную, ясную, теплую и безветренную ночь.
Идти было легко. Я насвистывал себе под нос какую-то немудрящую мелодию, думая о том, что летом в Арктике неплохо: светло, тепло и мухи не кусают. Собаки то отбегали довольно далеко, то во всю прыть устремлялись ко мне, некоторое время шли рядом, тяжело поводя боками, вывалив розовые языки, довольно улыбаясь во всю ширь своих собачьих морд. Им-то и в самом деле была благодать: родились и выросли здесь, лучших мест они не видели, сравнивать им было не с чем.
Собаки в нашем поселке все берут свое начало от Альмы — вислобрюхой, черномастной полярной лайки. Сколько ей лет, никто не знает, но говорят, что она в свое время бегала в упряжке. И этому можно поверить, увидев ее хорошо развитую широкую грудь и мощные лапы. Очевидно, Альма была потомком тех собак, которые доставили на это пустынное побережье первых зимовщиков. А может быть, и она сама была впряжена в одну из тех нарт. Утверждать не берусь, так как начало существования нашего полярного поселка — опорной базы для освоения океанского побережья на многие сотни километров окрест — уже успело подернуться туманной дымкой давности. Первые зимовщики высадились в конце войны, а решение создать опорную базу приняли лет десять спустя.
Альма по очереди ночевала во всех домах, на помойку за пищей не ходила, а получала ее там, где находилась на постое.
Незаметно я дошел до лагуны. Море в этот час было удивительно спокойно. На зеркальной глади воды, словно где-нибудь у черноморского пляжа, четко чернели головы пловцов в одинаковых сереньких шапочках. Пловцы взапуски гонялись друг за другом.
Я слыхал, что нерпы любопытны, подплывают к берегу, но никогда не думал, что их может быть так много. Очевидно, стаю привлек пароход, что пришел вчера и стал у плавпричала под разгрузку. До меня доносилось тоненькое пение грузовой стрелы, шипение пара, редкие звонки. Кто-то в белом (наверное «кокша» — как я про себя называю женщин, работающих на пароходах коками) выплеснул за борт воду. Нерпы немедля устремились туда.
Я взглянул на часы. Было уже около пяти — самое время клева, по моим соображениям.
Бросив мешок на гальку, я стал налаживать снасти. Собаки носились поодаль за назойливой чайкой-поморником, оглашавшей все вокруг неприятным криком. Поморник то почти садился на головы собакам, то взмывал вверх, и они, увлеченные погоней, не заметили, как попали в ловушку. Узенький мысок, по которому они бежали, кончился, дальше была вода. Чтобы попасть ко мне, надо было либо переплыть метров двести через образовавшееся после таяния снегов озеро, либо бежать назад по косе километр-полтора, да еще столько же вдоль берега. Я наблюдал, как собаки остановились в нерешительности. Юп попробовал воду — холодная. Оглянулся — далеко. И со всего маху бросившись в озеро, поплыл. Его подруга тоже было вошла в воду, но потом вернулась и побежала назад.
Выбравшись на противоположный берег, Юп отряхнулся, подбежал ко мне, как бы спрашивая, правильно ли поступил?
— Молодец!
Я достал из кармана кусочек сахара, бросил псу. Он его быстро схрумкал, беспокойно оглянулся, ища подругу. Она едва чернела на песчаной косе. Юп побежал за ней, но потом, подумав, вернулся и лег у моих ног, видимо, решив, что на такую подругу, которая в трудную минуту не решилась последовать за ним, времени тратить не стоит.
Я раз за разом взмахивал спиннингом, блесна со свистом рассекала воздух и, сверкнув осколком солнца, плюхалась в воду. Потом я смотрел, как она, играя, приближалась к берегу, но гольцов не было. Только дважды сердце дрогнуло — удилище изогнулось, пришлось приложить усилие, сматывая леску. Но увы — это были водоросли.
Нерпы с любопытством наблюдали за моей работой. Одна подплывала так близко, что я видел отчетливо черные круглые глаза, жесткие усы и темные пятна на светлой шерсти. Бывалые рыбаки говорят, что если есть нерпа, значит, есть и голец: она дуриком плавать не будет. Но еще более бывалые утверждают, что если есть нерпа, то была рыба: нерпы, преследуя косяк гольца, сколько-то рыбки поймали, остальных разогнали. Решив, что такое утверждение более верное, я в сердцах метнул в последний раз блесну прямо в нахальную нерпичью морду, не попал, плюнул и, как говорится, смотал удочки. Решил попытать счастья на озере, где голец должен быть наверняка: в мае кое-кто из наших ходил туда на подледный, на уху соединенными усилиями наловили.
Юп, обсохший на солнце (правда, я, когда снял меховую куртку и остался в одном шерстяном спортивном костюме, сразу продрог!), зевнул, посмотрел на меня вопросительно и, поняв, что я собираюсь, уходить, встал. Он пробежал несколько метров по дороге, откуда мы пришли. Я показал ему, что пойдем в другую сторону: прямо от берега, вдоль узкой-узкой речушки-протоки, в глубь тундры — к Гусиному озеру.
Почему озеро именно Гусиное — не знаю. Гусей на нем не больше, чем на других, но здесь, в необжитых еще местах, простор для первооткрывателей: пришел, увидел, назвал — попробуй потом переименуй. Так, наверное, и с Гусиным. Кто-то первый увидел там гусей, нанес озеро на карту, подумал минуту-две: чтобы именем начальника экспедиции назвать или своим собственным — маловат объект, назовем озеро Гусиным. А на деле — оно совсем не Гусиное, а скажем — Утиное или Куличковое. Но куличков в тундре хватает везде — где есть гуси и где их нет, так что, может, первооткрыватель был прав? А потом — все течет, все изменяется: раньше поселка здесь не было, теперь — есть, раньше гуси были, теперь их, может, нет.
Идти по тундре было приятно. Мох упруго пружинил под ногами. Кое-где кочки были усеяны яркими цветами — оказывается мох может так красиво цвести. На каменистых осыпях, где солнце пригревало почти по-южному, красовались белые и желтые чашечки полярного мака. Вдруг я набрел на целую березовую рощу: шесть или семь стелющихся березок поднимали кверху свои веточки. На каждой было не более трех листиков и обязательно сережка. Я остановился, представив себе, что нахожусь где-нибудь под Москвой.
Юп тем временем энергично работал лапами неподалеку от меня. Я сперва не понял, что он делает. Но когда услышал писк, догадался: проголодавшийся пес охотится за леммингами. Норы у леммингов неглубокие, да глубоко здесь и не зароешься — оттаяла-то земля всего сантиметров на двадцать, не больше — и Юп легко разрывал их своими мощными лапами.
Я читал, что полярные лайки плохо видят. Пока Юп трудился над разрушением очередного жилища лемминга, я потихоньку сошел с откоса к берегу протоки, прошел метров десять по воде, чтобы Юп не мог взять след, и, спустившись в глубокий распадок, двинулся дальше. Отойдя с километр, поднялся на холмик, чтобы посмотреть, что делает Юп. Да, он потерял мой след. Это было видно по тому, как пес беспомощно кружил по тундре.
— Юп, ко мне! — крикнул я.
Пес вздрогнул, навострил уши и, не разбирая дороги, по прямой помчался в ту сторону, откуда послышался мой голос.
Мы долго еще ходили в этот день с Юпом. И хотя ничего не поймали, устали оба, но возвращались довольные.
Юп терся боком о мои сапоги, дыбил шерсть, если попадались навстречу другие собаки, вилял хвостом и улыбался, когда я нечаянно дотрагивался рукой до его морды.
После этой прогулки Юп привязался ко мне. Он ждал у входа в общежитие, когда я выйду, провожал меня до столовой, а потом — на работу. Целый день он где-то пропадал, а под вечер встречал меня снова. И хотя я особого внимания Юпу не уделял — в свою комнату его не брал, не купал, не вычесывал шерсть, — Юп стал заметно глаже и чище, словно он сделался домашним, ухоженным псом. И взгляд у него изменился: стал открытым, задорным, добрым, а раньше он был какой-то смурый, задумчивый. Такой взгляд — словно безысходная тоска сквозила в нем — я замечал у многих поселковых собак.
И мне подумалось: не оттого ли тоскуют собаки, что испытывают потребность в хозяине, которого они охраняли бы, провожали на работу, получали от него хоть мимолетную ласку? И не оттого ли изменился так разительно Юп, что почувствовал во мне хозяина?
В первый день осени я навсегда покидал наш поселок. Когда выносил из дома вещи, чтобы погрузить их в машину, Юпа поблизости не было. Но он словно чуял, что я уезжаю. Прибежал откуда-то весь взмокший, жалобно заскулил, глядя то на меня, то на машину.
— Надо, Юп, ничего не поделаешь, — потрепал я его лохматый загривок.
Приходилось спешить: пароход отправлялся через час. Шофер дал газ, машина тронулась. Юп сначала бежал рядом с кабиной, остервенело лая на машину, которая опять забирала его хозяина.
Когда дома поселка остались позади, Юп, очевидно поняв, что ему не угнаться, сел прямо в дорожную грязь, поднял кверху морду и завыл, изливая в этом собачьем плаче безысходное горе. Я увидел его скорбную позу в последний раз, когда машина вильнула на повороте.
На душе стало муторно, словно обманул лучшего друга.