Двести семьдесят пятый год встречали по-разному. Ну, во-первых, «юбилей не юбилейный»: сорок первый год с переноса во времени. А во-вторых, дела и заботы года предыдущего разбросали народ по городам и весям. Иногда — очень далеко и от Школы, и от Москвы: Брунн, например, застряла в Африке. И добро бы где-нибудь в Александрии, так нет: унесло ее сначала на далекий Занзибар, а оттуда — в строящийся уже на континенте город. Не Дар-эс-Салам: после того как неутомимая путешественница всерьез занялась «материальным обеспечением новой колонии» и собственноручно распланировала возникающее на берегу большой лагуны поселение, новый город получил название «Бруннштадт».
Вообще-то название городу дала Марта Корочевна Пряхина — младшая дочь Ангелики и жена Паши Пряхина, третьего сына Жанны. Павел «пошел по стопам матери» и выучился на инженера-путейца, а Марта теперь была образцом «ботанички»: она, после обучения в сельхозинституте, носившем теперь имя Людмилы Алексеевны Пономаревой, принялась яростно внедрять полученные знания в местах, более чем далеких от Москвы. Правда на закладку плантаций гевеи в долине Ориноко она опоздала, но первую плантацию гвоздичных деревьев на Занзибаре разбила собственным ручками. А теперь — решала, каким образом новая территория будет обеспечивать население прокормом.
На месте из прокорма нашлась лишь кокосовая пальма, а из «интродуцированных видов» у Марты неплохо рос рис. Еще она высадила камелию китайскую и заложила небольшую плантацию бергамота, но результат — если все пойдет нормально — всяко не сразу появится.
Но — обязательно появится. Потому что, как высказалась Брунн при планировании города, «белый человек пришел сюда всерьез и надолго». И не потому она это сказала, что в ней «проснулись инстинкты предков», когда-то колонизировавших «Германскую Восточную Африку», а потому что — после странного «совещания» на девяностолетнем юбилее Марины — «Африка перестала быть могилой белого человека». Тогда все имеющиеся в наличии медики двадцать первого века как бы мимоходом обсудили «южное направление экспансии», причем обсудили с точки зрения профилактики разнообразных потенциальных зараз — и за прошедшее с того «совещания» время фармакопея совершила несколько производственных чудес.
Именно поэтому каждый кандидат на путешествие в знойную Африку месяц проверялся на «совместимость» с хлорохином и мефлохином — зато теперь любой белый человек в Африке был практически полностью защищен от малярии. То есть теоретически заполучить тропическую лихорадку он все же мог, но в легкой форме, что давало ему даже в таком очень неприятном случае существенные шансы не помереть до того, как его на месте окончательно вылечат акрихином. Ну а те, кто «проверку не прошел»… В конце-то концов Африка далеко, а дома тоже очень много мест, где можно героически потрудиться. В гораздо более спокойной обстановке: хотя в книжках врачи подтверждений не нашли, но Марина особо подчеркивала, что противомалярийные препараты — все как один — обостряют всяческие неврозы и проявляют скрытую шизофрению. Так что присмотреть за человеком в любом случае стоит…
А в степях за Ахтубой появились огромные плантации совсем не степной травы: кавказской полыни. Несколько аланских деревушек, которым было поручено выращивание данного сорняка, удивлялись «заскокам богинь» молча, ведь за горькую траву крестьяне получали больше, чем за какие-нибудь дыни или арбузы. А Алёна, делая из собранной с гектара полыни два десятка таблеток, очень серьезно обсуждала с Оскаром «планы на освоение Средней Азии»:
— Ты мне хоть примерно скажи, когда мы сможем организовать поселения в районе Кушанского царства? На севере где-нибудь, а районе Хорезма или Мараканды. Ведь царство это сейчас, Лера говорит, в состоянии распада, самое время кусочком земли там разжиться…
— А зачем?
— Эта полынь в низовьях Волги растет неплохо, но с моей точки зрения там она растет неправильно. По справочникам должно получаться из тонны сухой полыни минимум килограмм пять артимезина, а из той, что вырастает у нас, с трудом получается сорок грамм. Климат неподходящий…
— Если верить тому, что говорят римляне, в Кушанском царстве живет больше пятидесяти миллионов человек. А у нас население приближается, причем неспешно так, к трем миллионам. Если воспользоваться наукой арифметикой, то лет через двести…
— А я не предлагаю это царство завоевывать. Мне будет вполне достаточно, если мы с ними немного подружимся и выкупим каким-то образом небольшую виллу, гектаров так пару тысяч…
— Ясно. Ну тогда давайте прикинем: если… когда я выполню планы по Гардарике, нам останется пройти через земли массагетов-аугасов примерно полторы тысячи километров…
— То есть никогда.
— Вы зря смеетесь, по Гардарике, я думаю, мы года за три планы все выполним.
— А с массагетами как? Когда-то девочки с ними уже встречались…
— Ошибка идентификации: Тимон всё перепутал, массагеты как раз на другом берегу Волги иногда появлялись, так что мать тогда с какими-то сарматами воевала. Но это неважно, с нами сейчас вроде никто воевать не хочет. Я подумаю, как с ними договориться…
Алёна обсуждать вопрос о качестве полыни именно с Оскаром стала не просто так: парень, после отставки с поста председателя Госплана, в этом Госплане стал руководить службой, занявшейся очень важным делом «освоения Южного Урала». То есть территории, во многих книжках называемой «Гардарикой», то есть «страной городов». В книжках сугубо фантастических, в которых и города исчислялись тысячами, и в которых Аркаим назначался «столицей древних руссов».
На самом деле экспедиции, посланные на юг от строящихся на Урале городов Усть-Катав и Миасс, выяснили, что на Южном Урале и в Оренбургских степях народу живет около двух сотен тысяч, городов там никаких нет (ну не считать же пару десятков небольших деревень «городами»), а большая часть приводимых в ту же Рязань «рабов» были как раз жителями таких деревень с западных окраин территории местных племен. Говоривших на том же языке, что и жители восточной части, а потому общение с местным населением было простым как «в плане языка», так и в области менталитета: весьма суровые условия жизни по каким-то причинам исключили у местного населения такой психологический феномен, как «умышленная ложь», а потому информация от бывших соплеменников о «сладкой жизни» — часто приукрашенная, хотя и не специально, а «от наплыва чувств» — воспринималась положительно.
Впрочем, «разумную предосторожность» гардариканцы отнюдь не отвергали, но возникающие поселки (с обильными полями вокруг) очень быстро склоняли их «к переходу на темную сторону». И всё это было вроде как и хорошо, но Оскар прекрасно понимал, что здесь обманывать ожидания народа категорически нельзя, а чтобы «не обманывать», одних учителей предстояло направлять на Урал минимум тысячи полторы в год. И до полутысячи медиков (от простых фельдшеров до врачей-специалистов в очень разных областях медицины), и всех направляемых нужно было обеспечить не только жильем и прочими благами цивилизации, но и необходимыми «рабочими материалами» от школьных учебников до мединструмента — так что скучать ему не приходилось.
Собственно, из-за огромной загруженности идеи Алёны его и не вдохновляли. Однако ведь и малярия — это очень серьезно… Оскар проработал в Госплане уже больше двенадцати лет и за время работы сталкивался с очень нетривиальными задачами. И прекрасно понимал, что многие из таких задач могут решить лишь подготовленные специалисты. А если специалистов нет, то их просто нужно подготовить. Полынь неправильно растет? А кто у нас может узнать, как этой полыни следует расти правильно? И сколько и чего для этого понадобится? Ответа на последний вопрос у Оскара пока не было, а на первый… Обычная работа обычного плановика: при возникновении проблемы определить кто, когда, какими средствами и в какой срок может эту проблему решить.
Летом двести семьдесят пятого на Свирской ГЭС заработал первый генератор мощностью в сорок четыре мегаватта. Благодаря Потеху заработал — потому что он очень вовремя заехал посмотреть, что там творит «младший товарищ». Конечно, у Торопа вообще никакого опыта в постройке больших гидростанций не было, но вот плотину выстроить качественную он смог — и тихонько радовался, что смог не «запороть» саму ГЭС. И смог правильно выбрать подходящее место для этой гидростанции. То есть он и место не совсем уж сам выбрал, ему Екатерина Алексеевна подсказала (посмотрев потихоньку где эта ГЭС была в светлом будущем). А выбрать из двух мест одно было для неё вообще проще простого: там, где располагалась ГЭС Нижне-Свирская, пока еще плескалось Ладожское озеро.
Турбина на электростанции была установлена все же «ржавеющая»: хотя Володя и успел изготовить требуемых Кати плазмотрон, оказалось что с его помощью наварить нержавейку на один агрегат можно месяца за четыре: сделанных в лаборатории Маркуса тиристоров на мощную «плазменную горелку» не хватило. Тоже неплохо, но электричество запускающейся «бумажно-лигниновой фабрике» требовалось «еще вчера» и переносить запуск электростанции на осень не стали. Финка по этому поводу философски заметила:
— Пусть пока так поработает, а когда заржавеет как следует, то мы ее достанем, почистим и покроем нержавейкой.
Её спокойствие объяснялось просто: с изготовлением генераторов тоже возникло проблем немало, так что когда следующая — уже «нержавеющая» — турбина приедет на станцию, к ней подсоединят уже работающий генератор просто потому что новый генератор будет еще не готов. А когда и генератор сделают, то и «ржавую» турбину до ума доведут.
Еще летом появился на реке Свислочи город Минск. Не то, чтобы он так внезапно взял и появился, его уже три года строили — но вот летом всё, что было запланировано «в первой очереди», было выстроено, руководство города подготовлено и назначено — и город зажил «самостоятельной жизнью».
Минск появился на картах благодаря тому, что в нем родилась Яна Коваль. Точнее, Яна попросила нынешнего руководителя «будущих славянских территорий» Кодра там этот город выстроить. Еще город появился благодаря Оле-маленькой, которая перерисовала для будущих строителей фотографии города, бережно сохраненные Яной. И благодаря Кате, которая из множества фотографий выбрала те здания, которые — по ее мнению — создавали «гармоничный облик города» и для этих зданий сделала рабочие проекты. А потом — «расставила» эти дома на плане будущего города. Катя выбирала дома «по красивости», и в основном выбранные ей здания были в стиле «сталинский ампир» — так что на «Минск из будущего» Катин проект походил мало, но Яна все же решила, что «дух города он передает». Правда, Вовка ехидно заметил, что «в любом Катином проекте только Катин дух и передается» — на что Катя привычно плюнула в сторону мужа и больше внимания на него по этому поводу не обращала.
Хотя в чем-то Володя был прав: «Катин дух», заключающийся в том, что минимальная ширина улиц, на которых стояло хотя бы одно здание в три этажа и выше, в городах допускалась в семьдесят пять метров а самых захудалых переулков — не менее пятидесяти, превращало любой город, выстроенный ею и её учениками, буквально в город-сад, ведь любая улица превращалась даже не в бульвар (бульварами-то становились переулки), а в небольшой парк. Впрочем, людям выстроенные Катей города нравились, а Вовка по этому поводу бурчал лишь потому, что Катины нормативы вдвое увеличивали длину коммуникаций. И если на тот же водопровод с канализацией ему было, в общем-то, плевать, то необходимость ставить трансформаторные будки почти в каждом дворе его изрядно раздражала. Не столько потому, что требовалось много трансформаторов, которые уже успешно делались на двух заводах, сколько возросшая потребность в квалифицированных электриках, обучать которых было зоной его ответственности. Впрочем, с задачей он как-то справлялся. А город строился по планам, подготовленным Катей.
Минск — все же под влиянием Яны — изначально строился как город «столичный». В понимании Кати столичный, поэтому домов ниже четырех этажей в городе почти не было. В «историческом центре», занимавшем около четырех квадратных километров — вообще ни одного, лишь поближе к «промзоне» поднялся квартал ставших для всех уже привычными «двести четвертых» домов. Да и то «в конструктиве МК-19», то есть на почти полутораметровом цоколе, с потолками три-двадцать пять и только с четырех- и пятикомнатными квартирами: для будущих инженеров строящихся заводов. Это квартал полностью спроектирован нынешний главный архитектор Минска Андрюша Кузьмин, средний сын Ники (отсюда и буква «К» в названии проекта), и он же занялся строительством заводов. Первый завод — авторемонтный — уже потихоньку заработал, второй — станкостроительный — тоже был практически выстроен, но пока для него не было ни рабочих, ни инженеров (которых Кодр пообещал к следующему лету подготовить в Брянске) — и эти два завода строились именно по запросам Кодра «для местных нужд». А для нужд «общегосударственных» в городе к концу следующего года уже Вова запланировал построить завод по выпуску подшипников, обувную и швейную фабрики и, если проект «пройдет все согласования», химкомбинат. Последний — километрах в десяти от города чтобы воздух особо не портить, а единственным сырьем комбината должен был стать торф. А причиной, почему все это Вова запланировал лишь на год уже двести семьдесят шестой, было то, что лишь тогда до Минска должна была дотянуться железная дорога.
Главным отличием Минска от большинства других городов заключалось и в том, что он изначально проектировался именно как «большой город». Опять-таки в Катином понимании «большой» — то есть с мощной системой водопровода и канализации (если с технической точки зрения смотреть) и с большим количеством разнообразных «сервисных организаций» (если смотреть на город «социальными глазами»). То есть с большой и прекрасно оснащенной больницей, которая становилась клиническим центром для обширной окрестности, с учебными заведениями разнообразного профиля и уровня (включая даже университет), с множеством культурных и спортивных центров. Ну, с относительным множеством: Катя в город поместила что-то вроде оперного театра (который от любых других театров, по ее мнению, отличался лишь акустикой высочайшего класса) и парочку дворцов культуры поменьше — по какому-то типовому проекту сталинской эпохи.
А чтобы два Дворца, выстроенные неподалеку друг от друга и по одному проекту, все же как-то различались между собой, Катя один отделала травертином, а второй — красивой зеленой керамической плиткой. И круглые колонны первого облицевала белым каррарским мрамором, а квадратные в сечении колонны второго специально нанятые римские художники украсили с двух сторон мозаичными картинами, а боковые стороны этих колонн были облицованы зеленым офиокальцитом, найденным неподалеку от будущего Челябинска — и единственной причиной, почему на колонны пошел этот тускло-зеленый камень, было то, что плитки (сделанной из глиноземной керамики) не хватило. Зелёной не хватило, так как нужный «краситель» оказался у Трофима в дефиците.
Но большой город предполагает и большие возможности для «самореализации», причем не только для его жителей — так что кроме Володи много кто начал прикидывать «а что бы еще в городе разместить». Когда Кате окончательно надоело объяснять многочисленным «просителям» почему она не будет проектировать очередные цеха какого-то непонятного производства, она на двери своего кабинета повесила бронзовую табличку (которую по ее просьбе изваял Володя) с надписью «по всем вопросам по Минску обращаться в Минск к Андрею Кузьмину». Кате табличка вроде помогла, а насчет Андрюши она не волновалась: ведь не приедет же парень в далекую Москву выяснять с ней отношения? А даже если и приедет, то вряд ли её найдет: большую часть времени Екатерина Алексеевна проводила в Школе.
Еще весной в Москве случилась «мелкая неприятность»: холода продержались до марта, а затем резко потеплело — и в Москве-реке произошло наводнение. Не очень-то и сильное, и все предусмотренные Екатериной Алексеевной меры по «предотвращению ущерба от наводнений» вполне себе сработали — хотя то, что вода на гидростанции на Неглинке поперла против течения через верх плотины, было довольно неприятно, ведь совсем чуть-чуть не хватило чтобы и электрические пульты затопило. Но в результате Катя — которая как раз в этот день оказалась в Москве — попросила мужа «срочно что-то придумать чтобы наводнений вообще не было», и Вове пришлось слегка напрячься.
Совсем слегка: он просто поглядел на «старую» карту, затем вызвал аж с Шуи Торопа и предложил уже ему «быстренько всё сделать». На Шуе Тороп успел уже пять ГЭС поставить — но из них работали только две, да и то «вполсилы»: потребителей электричества там не было, а на постройку ЛЭП в сторону закладывающегося Петрозаводска проводов не хватало. Так что плотины ГЭС всего лишь обеспечивали спокойное прохождение реки небольшими кораблями, что тоже было важно, но Торопа это сильно расстраивало. Поэтому он с удовольствием занялся предложенной Вовой работой: постройкой сразу двух небольших гидростанций поближе к Москве. Собственно на Москве-реке и на Рузе…
И до октября он занимался главным образом изучением мест предстоящего «трудового героизма», а в октябре, после долгого разговора с Володей и Екатериной Владимировной начал готовить площадки для строительства двух новых городов: Рузы и Можайска.
Катя по окончании разговора с Торопом высказала отцу свое мнение:
— Ты всерьез думаешь, что эти водохранилища нам так срочно нужны? Там сколько электричества-то с них получится, два и четыре мегаватта? Причем даже до Москвы эти мегаватты тащить не выгодно! Я, конечно, понимаю, пара новых городков позволит туда несколько мелких заводиков впихнуть, но не слишком ли большими накладные расходы у тебя получаются?
— Во-первых, не ори на отца. Во-вторых, даже если там никаких ГЭС не ставить, эти плотины нам сэкономят больше чем мы на них потратим. Еще пара зим, подобных прошлой — и без водохранилищ на ремонт того, что затопит Москва-река, придется потратить больше чем мы потратим на обе плотины.
— Ага, а еще мы затопим кучу плодородной земли!
— Ну, немножко затопим, но Тороп потому все лето и провозился там с замерами чтобы прикинуть где какие дамбы и каналы выстроить, так что на старые карты можешь не глядеть: под воду уйдет вполовину меньше чем на этих картах нарисовано. А если подумать о том, сколько рыбы мы в водохранилищах ловить сможем…
— Ладно, я же уже согласилась.
— Ты согласилась чтобы авторитет отца не ронять, а я хочу чтобы ты сама поняла почему эта стройка нам нужна.
— Да я поняла, просто Торопу нужно будет около восьми тысяч рабочих на стройки — а где я их возьму?
— Решать, конечно, тебе придется, но есть такое мнение: сейчас у нас приличная транспортная система имеется лишь на римском направлении…
— Пап, римские рабы нам не по карману, слишком уж римляне за них много денег хотят.
— А я не про рабов. В городе Риме разных оборванцев полмиллиона человек…
— Потомственных бездельников и дармоедов!
— Но и среди них есть те, кто хочет жить получше. Открой там контору по найму свободных людей, пусть нанимают народ на контракт года на три. Наша нынешняя зарплата в районе двух денариев в день — это вдвое больше, чем получает легионер, неужели никто к нам за длинным рублем сказаться не захочет? Думаю, за плавательный сезон пару тысяч землекопателей и каменщиков мы завербовать сможем. Конечно, все потребности мы таким образом не закроем, но все же…
— Я с тетей Лерой еще поговорю, но мне кажется, что идея в принципе интересная. По крайней мере можно будет все это проделать спокойно и неторопливо, время еще есть.
Однако жизнь постоянно мешала хоть что-то делать спокойно и неторопливо, и год двести семьдесят шестой для Кати-первой начался с несколько неожиданной суеты. Потому что человек — даже если он император — может очень неожиданно умереть. Но еще более неожиданным стало то, что с вопросом «а кто теперь заменит усопшего» три оставшихся императора обратились к богиням, живущим по соседству.
Так как мама Катя была полностью занята на постройке мемориального парка (у нее внезапно возникли свои уже проблемы), она лишь сообщила в Рим по радио, что «у нее нет возражений против традиционного наследования» — но римляне возжелали услышать это собственными ушами. Так что доносить до римлян «благую весть» отправилась Председатель Госплана. Почти тем же путем, что и Катарина Магна два года назад — но именно что «почти». Ведь Виталик эти два года тоже не сидел на попе ровно, так что в дорогу Катя отправилась на новом самолете. Двухмоторная машина, изготовленная с учетом «ошибок проектирования» четырехмоторного предшественника, была почти в три раза легче, летала в полтора раза быстрее и чуть дальше. Но основной причиной, по которой Кате пришлось лететь на новом самолете, было то, что четырехмоторный временно стоял без моторов: их сняли чтобы проверить износ…
Dea Catharina Prima, в отличие от предшественницы, с императорами беседовала почти восемь часов. И результаты беседы, похоже, императоров не порадовали — а особенно не порадовался Гостилиан, но, похоже, аргументы Кати их убедили. Правда сама Катя, вернувшись домой, сказала, что «неубиваемым аргументом» стало сообщение, что «в противном случае мы перестанем помогать империи и первым делом прекратим поставки лекарств». Впрочем, и без этого аргумента императоры провозглашение новым августом Гордиана четвертого приняли в целом спокойно, а вот назначение какого-то Валерия Диокла (пусть он даже был легатом-пропретором Сирии) новым цезарем пришлось им поперек горла. Но Катя не просто так два дня перед путешествием вдумчиво и очень внимательно беседовала с Лерой…
Сама она, рассказывая Лере о результатах, акценты расставляла вовсе не на тех изменениях, к которым ее подталкивала историчка:
— Тетя Лера, я, наверное, историк вообще никакой, поэтому мне, по большому счету, на все эти династические игры плевать. Не потому что плевать, а потому что я в них просто ничего не понимаю. А вот вопросы экономики для меня гораздо важнее, и, мне кажется, от смерти Гордиана третьего выгод мы получим теперь очень немало. Чисто экономических, я имею в виду.
— И какие же мы получим выгоды?
— Самая первая — это то, что римляне согласились с нашей монетной системой. Хотя насчет этого я и не сомневалась, ведь от предложенных изменений все сенаторы и большинство легатов внезапно разбогатеют раза в полтора-два. Ведь теперь золотой солид будет равен ста денариям, а не двадцати пяти, точнее, если по весу считать, вообще пятнадцати…
— Ты всерьез думаешь, что такое изменение получится провести простым императорским указом?
— Нет конечно, ведь указ фактически лишь узаконит сложившийся паритет. С нашей помощью Рим серебра теперь добывает почти в три раза больше, чем до нас, а с золотом все не только по-прежнему осталось, а стало заметно хуже так как его по заначкам богатеи распихивали. Теперь золото снова вернется в оборот просто потому, что официальный обменный курс будет равен сложившемуся рыночному…
— И уже мы его успешно изымем из оборота, — усмехнулась Лера.
— Незачем нам его изымать, свое скоро девать некуда будет. Но это так, мелочь, главное — императоры согласились передать нам чеканку новой серебряной монеты.
— А вот с этого места поподробнее…
— Ну, во-первых, нашу монету подделать практически невозможно на нынешнем технологическим уровне. А во-вторых… Римские купцы давно уже заметили, что наши гривенники изнашиваются втрое медленнее чем денарии.
— Это почему?
— Мы используем электролитические сплавы, а они сами по себе процентов на сорок-пятьдесят устойчивее к истиранию. И вдобавок перед чеканкой покрываем монетные диски тонким слоем опять же электролитического сплава с четырьмя процентами никеля. В целом проба монеты остается в пределах девятьсот девяносто пятой, а истираемость еще на семьдесят процентов снижается…
— Технологи…
— И это тоже. Так что мы теперь будем им чеканить монету, и не за спасибо, а за два с половиной процента, что опять нам на пользу. Вдобавок Рим теперь признает наши монеты — причем все — законным платежным средством.
— Собираешься завалить их рынки нашими копейками?
— Нет, но это существенно облегчит снабжение на новых территориях путем приграничной торговли. Дорожники Кодра прорубили, наконец, дорогу, к Рудным горам. Железку мы туда только года через три подтянем, так что возможность закупиться провиантом в том же Норике будет сильно не лишней…