Не помню, что было после... Кажется, в тишине и темноте себя самого мне так полегчало, что плач утих сам собой. В тот день меня никто и не тронул. Мы все были еще очень малы, и всю оставшуюся жизнь никто из многочисленных недругов не припомнил мне этого случая. Он полностью выпал из людской памяти, но крепко засел в моей. Этот плач все еще звучит где-то во мне, напоминая - когда ты один, плакать не зазорно.
Собственно - это был первый и последний раз громкого выражения моих чувств на публике. С тех самых пор я плачу только внутри. И смеюсь там же.
Каждый социум - даже группа из трех человек - делится на слои или касты. В каждой группе обязательно есть свой лидер, а также своя жертва. The best and the rest - классика жанра. Собственно трое - есть начальная ячейка, в которой начинают четко выделяться социально-ролевые группы. Просто потому, что имеется противостояние двое-против-одного. Соответственно, любая, даже самая большая группа состоит из двух-трех-десяти подобных ячеек, то есть человеческое стадо имеет фрактальную структуру, подобно снежинке. Имеется общепризнанный лидер, кучка лидеров поменьше, еще меньше - причем в данном случае социальные различия потихоньку сглаживаются. Да, внутри каждой ячейки имеется свой лидер, но влияние его уже не столь сильно как у лидера всего социума.
С жертвой точно такая же история - жертвы в социальных ячейках практически не считаются таковыми, а просто находятся на чуть более отчужденных положениях, нежели лидер и его прихлебатель. Опять же жертва всего социума - есть яркий представитель касты неприкасаемых, и находится на самой низкой ступеньке общественной пирамиды. Как правило, в таких общественных группах, жертвы в своих ячейках считаются выше по положению, по сравнению с официальными жертвами социума, и считают своим долгом добавить свою лепту в ее, жертвы, моральном уничтожении. Строгая структура, в которой каждый вышестоящий считает своим правом плевать на нижестоящего, тем самым, вымещая свое недовольство остракизмом со стороны вышестоящего. Насколько я знаю, подобное устройство имеет общество лишь высших приматов - в особенности бабуинов, так что я вовсе не исключаю возможность происхождения человека именно от обезьяны.
Школьная жизнь вошла в свою узкую колею, насколько она вообще могла эта сделать. Только моя колея, определенно шла под откос. Очень жаль, что это случилось со мной тогда, а не сейчас, когда я могу прогнозировать тенденции происходящего с максимальной долей достоверности. Увы, я тогда не очень много понимал в окружающей жизни и потому был невольником своей судьбы.
Так или иначе, у меня - как и у всякого жителя социума появились друзья и враги. И те и другие на первых порах были обычные - дружили мы даже не из-за общих интересов, а именно как дружат маленькие дети - потому что вдруг оказались рядом. Враги же - это тоже были пока обычные враги которые были тогда еще не мои собственные, а общие, потому что еще не делали различия между мной и окружающими меня одноклассниками и просто приставали к тому, кто слабее. А слабее были почти все.
Один из них - по кличке Моржой появился в моей жизни, когда его перевели из параллельного класса. Моржой был огромен - мне он казался настоящий исполином, какой то аномальной природной флюктацией! Мне трудно было поверить, что в восемь лет человеческое существо может достигать таких размеров! Полы его полувоенного школьного пиджака с трудом сходились у него на животе. Он был огромен и продолжал расти.
Его странная кличка объяснялась просто - в первых же классах какой-то хулиганистый паренек из параллельной группы назвал его "х... моржовый", что привело в восторг всех одноклассников зубоскала и часть одноклассников Моржоя.
Он тогда очень обиделся, покраснел и даже пустил слезу - тогда он еще не был грозой всей средней школы. Обидное и нецензурное прозвище намертво приклеилось к этой прямоходящей глыбине, вызывая его гнев и раздражение. Впрочем, уже ко второму классу никто из школьников под страхом смертной казни не рискнул бы назвать этого гамадрила оригинальной кличкой, потому что это, в сущности, тоже означало смерть. Возможно, даже более мучительную. Матерное прозвище, пройдя прихотливыми путями школьно-ученического сознания, трансформировалось в Моржоя, что вполне устраивало владельца погонялова.
Он быстро осознал свою власть. На уроках Моржой сидел на задней парты, карябал столешницу корявыми нецензурными выражениями, а также развлекался тем, что плевался в одноклассников комками жеваной бумаги. Но то было еще ничего! Гораздо хуже получалось тогда, когда он разламывал свой ластик да две половины и выбирал себе цель для очередного баллистического эксперимента. Ластик бил на порядок сильнее.
Так получилось, что я приглянулся ему в качестве мишени - из-за того, что ярче других реагировал на болезненные удары. Я не ревел, нет, но вздрагивал и оглядывался на него. Моржой быстро превратился для меня в проблему. Именно вот с таких вот невинных детских развлечений и начинается обращение человека в закоренелого социопата.
На переменках Моржой вылетал в коридор, и там приставал к первоклашкам, наступая им на ноги, отвешивая подзатыльники или измазывая мелом спины, что в том возрасте казалось катастрофой. Мне Моржой казался омерзительным. Больше того - он казался мне абсолютно чуждым - эдакой злобной пародией на человека. Он был развязным, ругался матом, его форма вечно была смята и выглядела неряшливой. Мы - группа детей с пятерками по поведению старались держаться от него подальше, словно он был болен неприятной болезнью, наподобие оспы или проказы.
Вот я сижу на уроке - голова втянута в плечи, спина напряженна в ожидании удара. И так сорок минут. Есть такая китайская пытка водой ожидание удара сводит с ума, каким бы слабым и безболезненным он ни был. А на перемене лучше оставаться в классе, а не то Моржой утащит у тебя пенал, или напишет в тетради грязное слово. Меня это нервировало. Но это нервировало и окружающих, так что я думал - это нормально. Нормальная школьная жизнь. Да так оно и было, собственно.
Вот только я уже начал спуск на невидимом эскалаторе самомнения к основанию пирамиды.
Человеческие отбросы предпочитают держаться вместе - так же как и представители иных социальных групп. Можете считать это родством душ или происками инстинкта самосохранения. У Моржоя довольно быстро отыскался закадычный друг в том самом параллельном классе, который он безвременно покинул. Нового охотника за слабыми звали Корень - он был поменьше Моржоя, дерганный, с неправильным узколобым черепом и ранними термоядерными прыщами на физиономии больной оспой макаки резуса. Они сильно дружили эти двое, и естественно Моржой не замедлил рассказать Корню обо мне. С этих самых пор в коридорах стало небезопасно.
Естественно, при рассказе Моржоя о потенциальной жертве, возникла идея сразу же проведать ее. Меня поймали и устроили мне карусель - Моржой крутил меня на своих длинных руках не давая вырваться, а Корень стоял рядом, отвешивая пинок с каждым новым оборотом. В конце концов, мир стал мутнеть перед моими глазами и тут Моржой меня выпустил, хитроумно направив вдоль коридора. Мимо мелькнули стены, окна и двери и только потом я ощутил себя лежащим на скользком вытертом линолеуме. Мой полувоенный пиджак задрался, голова кружилась. Я кое-как поднялся, и тут увидел, что почти весь класс собрался у дверей и смотрит на меня с жалостью, удивлением и... ну и презрением, конечно.
Эти двое ржали где-то в отдалении, похожие на два проснувшихся вулкана снятые с безопасного расстояния, а я не заплакал. Только сжал зубы и пошел в класс. За то время, пока я катался на карусели, кто-то написал на моем пенале "Коля - чмо", так глубоко, что мне пришлось весь урок соскребать неподатливый пластик.
Почему это происходит? Почему так случается? Почему люди берут примеры с садистов? Или мир состоит из одних садистов... Некоторые в классе решили, что если Моржой имеет право издеваться над вашим покорным слугой, то и они могут попробовать. Впрочем, их инсинуации никогда не заходили слишком далеко, а вот мерзкое прозвище Коля-Чмо прилипло ко мне надолго. Мои друзья сочувствовали мне, но им то почти никогда не доставалось. Они, наверное, были крепче... Их панцирь.
Мы рождаемся практически одинаковыми - голые ревущие младенцы, но в глубине наших слабых тел скрыт часовой механизм, заведенный раз и навсегда и отсчитывающий время до гибели. Наши сроки разные. Разное и то, невидимое и необъяснимое, скрытое под черепной коробкой. Может быть, это то, что зовется волей? Или просто способность к адаптации? Моральная упругость... черствость, наконец! У кого-то это похоже на сталь, а у кого там прячется мягкий слизняк.
Этого не видно снаружи... невозможно докопаться, потому что у всякого есть панцирь - ментальный хитиновый слой, надежно хранящий владельца от умопомешательства. Жизнь наносит нам удары - иногда способные пробить этот панцирь, и только тогда выясняется что там внутри.
Слизняк не может выжить без панциря - он слаб, нежен и просто высохнет на солнце. С ним ничего нельзя сделать, с этим жалким созданием, но всегда можно нарастить панцирь. Беда в том, что некоторые об этом не знают. Такие, как правило, попросту гибнут, повинуясь общепризнанному закону природы. Слизняки нежизнеспособны - они отходы общества.
Я был недостаточно груб, чтобы меня признали своим, недостаточно остроумен, слишком слаб и не мог ударить в ответ, когда били меня. Меня было очень легко презирать, и даже мои тогдашние приятели вполне признавали это. Пока мы были детьми, это еще было не слишком ярко выражено - настоящие проблемы начались немного позже.
Хор Моржоевых прихлебателей рос неторопливо, но неуклонно. К третьему классу у меня был уже целый список мест, в которые лучше не заходить. Ну, это из той серии, как вопрос "где искать волка?" Естественно, в лесу. Одновременно это были самые темные и труднодоступные для учительского состава места - в первую очередь, это были, конечно, туалеты классические школьные туалеты, в которых круглый день стоял густой смог от дешевых сигарет трудновоспитуемых отбросов общества. Они бывали там постоянно, меняясь в составе, становясь, в зависимости он присутствующих личностей опаснее или чуть менее опаснее, чем обычно. Какое то время спустя я подметил, что в разных комбинациях мои недруги представляют для меня различную угрозу - так, встретив одного Моржоя, можно было вполне надеяться на средней болезненности тычок в плечо, а повстречав его в компании, уже вполне можно было нарваться на "мельницу" или "парашютиста" - когда тебе заламывают руки за спиной и бегут вдоль коридора, держа тебя впереди наподобие экзотического тарана. Повстречав же обретающего в одиночестве Корня, можно даже было надеяться на пощаду. Тут в игру вступал случай и мое колесо удачи, где почти все слоты были черными, все же иногда даровало мне прощение.
Учителя меня любили - нет, правда, я был хорошим учеником. Не отличником - атрофировавшийся инстинкт лидера не давал мне так сильно вырываться вперед. Но хорошистом, а самое главное, у меня всегда были хорошие отметки по поведению. Я, наверное, вызывал умиление - вы только посмотрите, какой прилежный мальчик!
Тихий, спокойный, по коридорам не носится, сидит себе в классе. Не то, что эти - после чего шли, как правило, имена Моржоя и Корня, или кого нить из их медленно, но верно растущей свиты. Я отвечал взаимностью - то есть был вежлив и старался держаться рядом с ними - умудренными педагогами, которые вальяжно курсировали в школьном коридоре. Вокруг них был островок безопасности, позволявший, подобно зеленому газону поседение напряженной автострады, неопределенное время даровать возможность остаться целым и невредимым. В зависимости от удачи и в некоторой степени от собственной интуиции.
Там было спокойно. Рядом с учителями было безопасно, в отличие от нахождения в кругу своих друзей. Увы, они - эти мои ныне сгинувшие неизвестно где друзья детства, все реже подвергались нападкам со стороны школьных хищников, и то, по большей части, из-за меня. Хищники меня чуяли - высматривали в любой компании, словно в их примитивных головах с квадратным профилем стоял мощный локатор. Или это были развитые обонятельные клетки? Рядом со сверстниками я чувствовал себя неуютно так, словно с меня снимали маскирующую сетку и я оставался беззащитен и открыт всем ветрам. Со мной вполне можно было сделать все что угодно...
Мой следующий шаг случился сам собой и был весьма растянут во времени. Сейчас, анализируя те давно ушедшие годы, я могу заключить, что катализатором к этому послужило несколько неприятных случаев, которое последовали один за другим.
Кажется, именно после них я впервые логически поразмыслил над тем, как я живу, и впервые что-то изменил.
Помимо туалетов, список опасных мест включал в себя спортзал, столовую и кабинет труда. Первая и последняя локации были опасны, в основном, тем, что в них сливались мальчуковые половины обоих параллельных классов, а значит, образовывалась самые пренеприятные сочетания Моржой-Корень-прихлебатели. Плюс, отсутствие женской половины будило самые худшие казарменные комплексы в находящихся в тотальной скученности представителях мужеского полу. Физкультура была наихудшим вариантом. Бег и разминка начальных классов, довольно быстро сменилась командными играми волейболом, который по неясной идеологической прихоти назывался у нас "пионерболом". Вот тут то моя развивающая бурными темпами социопатия и дала о себе знать по полной программе. Я не умел играть в команде. Я был слишком слаб, чтобы стоять на подаче, и слишком плохо ориентировался в игре, чтобы стоять еще где ни будь. Если меня ставили под сеткой и мяч пролетал надо мной, я прыгал и кончиками пальцев изменял траекторию, так что ball пионера шлепался чуть в стороне, вместо того, что бы беспрепятственно достичь игрока на задней линии.
Много лет спустя, я понял, что же особенно тяжко было в этих радостных и веселых для других играх. Чувство ответственности. На меня надеялись, я должен был хорошо играть, чтобы оправдать доверие. А я не мог его оправдать, потому что боялся мяча и шарахался от него, когда снаряд подлетал. Это было слишком грубо - о мяч сбивались костяшки руки и отбивались ладони. У меня не хватало дыхания. Я раз за разом не оправдывал надежд своих сотоварищей. Недруги и прихлебатели этим пользовались. Так что, каждый раз стоя у сетки в ожидании болезненного вытертого мяча я ощущал себя приговоренным и крашенные доски спортзала казались мне скрипучими половицами эшафота.
Да, я плохо играл. На меня орали, вопили, обещали разобраться. Дошло до того, что группа инициативных одноклассников обратилась к тренеру с просьбой не включать меня в игру.
Увы, наш тренер был истинным тренером, то есть обладал всеми задатками армейского сержанта. Он считал, что играть должны все, и вот я играл, чувствуя спиной ненавидящие взгляды, каждый раз когда, кто ни будь из команды противника мощным ударом посылал мяч в мою сторону, чувствую слабость в обороне. Мне было невыносимо стыдно, я и с радостью бы сбежал, чтобы избавить свою команду от позорного игрока, но тренер всегда следил за игрой.
Вы можете представить, какое облегчение я испытывал, когда по болезни получал возможность пропустить игру и просто сидел на скамеечке и стены зала. Тут было хорошо. Я слушал звонкие удары по мячу, выкрики тренера, смотрел на играющих, и чувствовал мир и покой. Именно тогда, глядя на ловкие и по своему элегантные движения одноклассников, я сделал один из первых свои логических выводов.
Вывод первый: смотреть со стороны гораздо лучше, чем участвовать.
Ни мук совести, ни ударов зловредным мячом по голове, ни ненависти со стороны игроков. Можно даже было поймать мяч, когда он подлетает к тебе и с чувством выполненного долга закинуть обратно.
Оставалось еще презрение. Но лучше презрение, чем ненависть.
Впрочем, игра и все что с ней связанно было только одной стороной светлой - урока физкультуры. Настоящие страсти разыгрывались в мужской раздевалке.
Крохотная комнатушка за спортзалом и набитые как сельди в бочку ученики пятого класса средней общеобразовательной школы. Почти два десятка подростков - опор и надежд своих матерей. Два отличника, четыре хорошиста, держащиеся плотной кучкой, двенадцать учеников с разной степенью атавизма, от просто неуспевающих до ярких представителей высших приматов, преимущественно бабуинов и шимпанзе, а также Моржой и Корень, возглавляющие стаю.
И еще я - маленький, и старающийся сделаться еще меньше - сижу справа от тесной группы хорошистов, которые не гонят меня, как остальные, но при этом стараются чуть-чуть отодвинуться, чтобы хищники не подмяли их под горячую руку, если вдруг власть держащим потребуется произвести надо мной расправу.
Вот вам сцена один.
Надо учится терпению. По настоящему терпеливый человек может пережить практически все что угодно - для этого ему достаточно лишь знать, что когда ни будь это закончится. Этого немудреного факта достаточно, чтобы ты оставался спокоен как стальной рельс по которому идет длинный-длинный товарный поезд - конца не видно, но никто при этом не утверждает что его нет вовсе.
Обычно самыми тяжелыми моментами на физкультуре были две перемены - до и после урока - короткие десятиминутки, когда обезьянья агрессия достигала своего пика.
В эти десять минут вполне можно было схлопотать по шее или получить поддых, тебя могли ущипнуть, наступить на ногу, плюнуть на твою форму, но для по настоящему тяжких гадостей попросту не хватало времени. Но в тот день - зимний и сонный - когда все твое внимание направленно внутрь, случилось страшное. Я мужественно прождал десять минут перемены, находясь на своем обычном месте, то есть в самой дальней точке от Моржоя и сотоварищи. Время вышло, был звонок, а затем последовало мучительные пять минут, когда агрессия моих мучителей слегка приутихла и они замерли в ожидании физкультурника. Еще через пять минут он так и не пришел и во мне стали зарождаться кошмарные подозрения - физрук мог заболеть, а это значит, что скорее всего нас оставят в раздевалке до следующего урока!
Мороз прошел у меня по коже от этого предположения, а наш зверинец уже оживился, загалдел, начал порыкивать и повизгивать, плотоядно косясь в сторону возможных жертв, в первую очередь естественно - меня. Моржой уже что-то оживленно втолковывал Корню и периодически эта сладкая парочка разражалась грубым раскатистым хохотом. Появившаяся следом завуч уже не могла сообщить ничего нового. Страшное все же случилось - физрук был болен, а значит для меня начинается Веселый Академический Час, в течение которого мне придется приложить все усилия, чтобы пережить его в целости.
Я скорчился на своей скамейке, стараясь стать совсем незаметным слиться с толпой. Как всегда в такие моменты я страстно желал как можно скорее исчезнуть отсюда и очутиться в любом другом месте, все равно каком. Хоть в Антарктиде, хоть в жерле вулкана Этна - поверьте, это было бы куда милосерднее!
Я старательно смотрел в пол - почему-то казалось, что если я буду коситься на Моржоя, он непременно займется мной вплотную.
Увы, слиться с толпой не удалось и громко прозвучавший во вдруг наступившей тишине голос буйной грозы нашего класса не оставлял никаких иллюзий - час будет горячим.
- Слышь, чмо! - крикнул он.
Я промолчал - отзываться на чмо было нельзя, это гарантировало окончательную потерю статуса. Класс замер, наблюдая за сценкой - хорошисты поспешно отодвигались от меня.