Никос не дал ему договорить. Он наклонился и, обхватив руками мотор, шепнул на ухо мастеру:
— Дядя Костас, я вижу, двери тут ненадежные. Мастер отложил в сторону ключ.
— Э, плут, ты еще молод, чтоб расставлять другим ловушки, — сказал он. Но тотчас пожалел о своих словах и, взяв немного пакли, стал неизвестно для чего протирать ось. — Твой дружок Сарантис поручил тебе поднажать на меня? Так ведь? Я это сразу почуял. Он помнит, каким был наш профсоюз до того, как появились в нем эти продажные шкуры. Гм! Да, теперь он поручает всяким молокососам нажимать на меня…
— Не сердитесь, дядя Костас.
Пакля выпала из рук мастера. Он задумчиво смотрел на ось.
— Немного потер, и смотри, как блестит! А грязь, которая скапливается со временем в душе человека, остается там навсегда. — Он поглядел на Никоса. — Я готовил первую стачку, когда ты еще соску сосал.
— Слыхал я об этом, дядя Костас.
— Значит, ты обо всем успел уже узнать!
Никос засмеялся. Глядя на его грязную лукавую физиономию, старый мастер невольно подумал, не над ним ли смеется этот мальчишка. Что тут будешь делать! Не бить же его ключом по голове!
— Человек устает, — продолжал дядя Костас. Вдруг он помрачнел. — Может, от того, что растут дети и с ними прибавляется забот; может, от того, что стареет жена, все жалуется на боли в печени и еле ноги таскает. Постепенно человек становится похож на пустую тыкву… Что делать? Плюнуть на свою рожу в зеркале? Такова жизнь, — заключил он.
Погрязший в рутине повседневности, старый мастер понимал, что в нем погибает прежний борец. Разговор этот всколыхнул в его душе чувство тревоги, которое вызвала просьба Сарантиса. И он, подавленный, замолчал.
Никос покусывал нижнюю губу. Так выражал он свое замешательство и недоумение еще в детстве, когда его удивляли какие-нибудь слова или поступки взрослых. Никогда раньше мастер так откровенно не разговаривал с ним. Никос понимал, что только глубокие переживания заставили дядю Костаса открыть ему душу.
Никос всегда был замкнутым. Из-за врожденной робости он скрывал свои чувства, старался никогда их не проявлять. Но с тех пор, как пошел работать на завод, он очень изменился, и это, конечно, не ускользнуло от внимания его матери. Что-то целиком завладело им. Не один вечер Мариго, забыв о корзинке с бельем, стоявшей у нее на коленях, и сложив на груди руки, в изумлении наблюдала за сыном. Однажды она решилась сказать ему: «Беспокоит меня Илиас. Я догадываюсь, что у него на уме, и от этого извожусь еще больше. Все время жду, что вот-вот свалится на нас новая беда. Гоню от себя предчувствия. А что толку? Все и так рушится… Но тебя, Никос, тебя, сынок, я просто не знаю. Боюсь даже твоего ясного взгляда…»
— Про рабочего человека этого не скажешь, — буркнул он вдруг мастеру, который, взяв ключ, молча накручивал гайку на болт. — Я сам все сделаю, дядя Костас, — заключил Никос.
— Ты еще не заслужил даже того, чтобы отвертку в руках держать. Ну ладно. Потом поглядим, что надо сделать с дверьми, — сказал мастер.
К концу смены все знали, что завтрашний день решит многое. Новость передавалась из уст в уста. К вечеру похолодало. Девушки из расфасовочного цеха высыпали во двор и, прижимаясь друг к дружке, чтобы согреться, устремились к воротам. Рабочие шагали по улице, низко опустив голову, засунув руки в карманы, с пустыми судками под мышкой. Издали их можно было принять за сказочных гномов. Стоявшие против заводских ворот полицейские в шинелях, поеживаясь, молча смотрели, как шумный человеческий рой исчезал за поворотом проспекта.
Дед Параскевас запер железные ворота и, примостившись возле ящиков, стал ждать ночного сторожа.
— Фани! — вполголоса позвал Илиас, приоткрыв деревянную калитку.
Во дворе у Фани было много соседей, и Илиас, который терпеть не мог сплетен, старался проскользнуть через двор незамеченным.
Фани вышла к нему в длинном красном халате и туфельках на каблуках. Волосы у нее были сколоты на затылке гребнем. Она взяла его за руки.
— Руки у тебя совсем ледяные, мой мальчик. — Она указала глазами на неплотно закрытую дверь. — Дома сидит. Час целый точу его, чтобы шел в кофейню, а он ни с места.
— Тогда я пойду, — сказал Илиас.
— Нет, мне все равно. Заходи.
Негромкий мужской голос донесся из комнаты:
— Фани, кто это?
Она пропустила вперед своего дружка, сама вошла вслед за ним в комнату, быстро захлопнув за собой дверь.
— Добрый вечер, — пробормотал Илиас.
Бакас сидел на корточках перед жаровней и разгребал угли. Подняв голову, он посмотрел на юношу своими глазками-бусинками.
— Добрый вечер, — ответил он таким тоном, словно спрашивал: а что вам, собственно, здесь надо?
— Андреас, он пришел проститься с нами. Через два дня ему идти в солдаты, — поспешила вмешаться Фани.
— Ба! В солдаты?
— Да. И через два дня, — подтвердил Илиас.
Наступило неловкое молчание. Илиас робко присел на стул. Он пристально смотрел на мужа Фани, избегавшего теперь встречаться с ним взглядом. Бакас с его острым носом и срезанным подбородком напоминал какую-то птицу. Трудно было представить, что этот жалкий человечек был прежде хорошим футболистом. Фани частенько заводила с ним разговор о тех годах, хотя познакомилась с ним позже, когда он уже потерял спортивную форму и быстро уставал во время игры. После женитьбы ему предложили стать тренером команды, но он отказался, понимая, как горько ему будет смотреть на молодых футболистов, скачущих по полю, как косули. По той же причине он никогда не ходил на матчи. Бакас предпочел подыскать себе работу, дающую верный кусок хлеба.
«Если от тебя бежит мяч, значит, все от тебя скоро побегут, как от падали», — обронил он однажды, возможно, в ответ на откровенное заявление Фани: «Все вокруг только о тебе и говорили, и я точно ослепла. А теперь вон до чего докатился — не на что даже пару чулок мне купить. Кто бы мог тогда подумать такое!»
Молчание, воцарившееся в комнате, становилось тягостным.
— Холодно, — выдавил наконец из себя Илиас.
— Да, снег даже выпал! — сказала Фани.
Бакас помешивал угли. Фанн, стоявшая за спиной мужа, лукаво улыбнулась Илиасу. Потом она прошла мимо него и потихоньку ущипнула его за бедро. Угли уже разгорелись. Но Бакас, не поднимая глаз от жаровни, усердно разгребал щипцами золу. Свинцовое молчание гнетуще действовало на всех.
— На заводе как будто неспокойно? — спросил Илиас. — Там работает мой братишка. Сегодня утром к нам домой приходили из асфалии. Мать, бедняжка, перепугалась…
— Асфалия, асфалия! — пробурчал встревоженно Бакас и тут же обратился к жене: — Вот, слышишь? А я о чем говорил тебе сегодня после работы? Слышишь, Фани?
— Тьфу! Ты мне совсем заморочил голову.
— Это я ей голову заморочил! — Обернувшись к Илиасу, он сказал с презрением: — Ох, эти женщины! Наряды, помада, а все прочее им трын-трава! Говорят, завтра будет двухчасовая стачка. Из профсоюза к нам сегодня присылали людей, они кричали на нас, не сходите, мол, с ума и учтите, мы тут ни при чем! — Лицо его, оживившееся на минуту, опять застыло. — Что понадобилось асфалии? — спросил он.
— Сведения об одном рабочем. Он живет в нашем дворе. Сарантис. Может, ты его знаешь?
— Нет, — ответил Бакас и слегка вздрогнул. Потом опять устремил взгляд на горящие угли и задумался. — Больше всего я боюсь, как бы нас не уволили, — после некоторого молчания пробормотал он.
— Хватит! — сердито проворчала Фани. — Я заведу патефон.
Бакас посмотрел на Илиаса.
— Ох, эти женщины! Наряды, помада! Они не способны подумать: «А что мы будем есть, если наши мужья останутся без работы?»
— Раз это так серьезно, то прими меры. А домой безработным лучше носа не показывай. У меня нет ни малейшей охоты сидеть на мели, — сказала Фани мужу.
Она выбрала пластинку, сменила иглу и, когда патефон заиграл, стала тихо напевать мелодию.