Мариго робко притронулась к его плечу. Он не противился. Рука ее ожила, погладила Илиаса по груди, потом скользнула к бедру. И тут Мариго почувствовала на себе напряженный, полный ожидания взгляд сына.
Вдруг пальцы ее зашарили по одеялу, стали судорожно, торопливо ощупывать его сверху донизу. Потом рука вцепилась в простыню, пальцы точно свело… И крик ужаса огласил всю палату.
— Твои ноги! Где твои ноги, Илиас?
Все разговоры разом смолкли.
Раненые, приподнявшись, смотрели на них. Громадный фессалиец с повязкой на глазах повернулся к своему соседу.
— Чьи, Стаматис? Того, с Крита?
— Нет, новенького, там в углу.
— Что с тобой, фессалиец? Каланча ты этакая! Какая муха тебя укусила? — весело закричал критянин.
— Хорошо тебе, твоя жена не будет мучиться из-за того, что от твоих ног потом несет, — ответил ему шуткой фессалиец.
Кругом захохотали.
Сосед Илиаса, продолжая жевать яблоко, сказал Мариго:
— Не обижайся на них. Они привыкли к таким шуткам… Да, привыкли!
Молнией пронеслась в голове у Мариго мысль, что она должна взять себя в руки. Она через силу улыбнулась соседу Илиаса и снова села на табуретку.
Разговоры в палате возобновились. В общем шуме едва можно было разобрать бормотание Мариго.
— Я уже состарилась, Илиас. Устаю от бесконечной работы. Подумай, что творится дома после похорон… Грязного белья скопилось столько, что придется мне сегодня же вечером взяться за стирку… Хочешь, сыночек, я принесу тебе гитару, будешь с ней время коротать?.. Ну ладно, не сердись. Потерпи еще немного.
— Звонок. Тебе пора уходить, — перебил ее Илиас.
Мариго поправила на голове платок. Поцеловала сына.
— Если мне удастся припасти немного сахарку, приготовлю тебе что-нибудь сладкое. Я же знаю, ты можешь один съесть целый пирог… — Мариго попыталась улыбнуться. — К счастью, распогодилось, и я прекрасно доберусь до дому пешком. Вот только подагра меня иногда донимает… болят… — Она хотела сказать «ноги», но прикусила язык.
— Устал я от твоей болтовни, — проворчал Илиас.
Мариго ласково улыбнулась ему и пошла к двери, натыкаясь на раненых, бродивших по палате.
— Эй, каланча, где пропадал? — раздался возле Мариго голос критянина.
— Грелся на солнышке, — ответил фессалиец и чуть не упал, столкнувшись с Мариго.
— Загибай кому другому. Эй вы! У него там шуры-муры с какой-то девчонкой! — захохотав, крикнул критянин раненым.
Громадный фессалиец с повязкой на глазах ничего ему не ответил. Он шел на ощупь, выставив вперед руки, пока его не поддержала под локоть немолодая сухощавая сестра. Мариго робко обошла их и выскользнула из палаты.
На дорожках госпитального сада мелькали люди с белыми повязками. Мариго шла точно во сне, не замечая ничего вокруг, боясь поднять глаза даже на деревья.
Она вышла за ворота.
Ее высокая худая фигура совсем сгорбилась. Тонкие ноги были обтянуты грубыми черными чулками.
Обернувшись, она взглянула на госпиталь. У нее совсем не было сил: столько времени скрывала она свои переживания, болтая Илиасу о всяких пустяках!
Она опустилась на каменную скамью. С мольбой подняла глаза к небу. Как необходима была ей сейчас поддержка бога! Спрятаться бы под его крылом!
Взгляд ее потерялся в беспредельности неба. Далеко на горизонте медленно плыли белесые облака. В каком-то оцепенении смотрела она ввысь. Но холодный, бесчувственный хаос оставался по-прежнему немым.
Голова Мариго склонилась на грудь.
Маноглу не брал в рот ничего спиртного с тех пор, как с ним случился сердечный припадок. В исключительных, случаях — таких, например, как сегодня, — он вертел в руке рюмку, где на донышке было несколько капель коньяку, и изредка смачивал им губы. А вот немецкий офицер фон Зельцер был точно бездонная бочка. Он то и дело тянулся за бутылкой, чтобы наполнить свою рюмку.
Немец сделал еще один глоток и прищелкнул языком.
— Чудо! — в десятый раз повторил он. Маноглу холодно улыбнулся.
— Итак, господин фон Зельцер, — сказал он, — каковы перспективы производства?
— Ох! Надоели мне разговоры на эту тему! — протянул фон Зельцер, окидывая Маноглу взглядом с головы до пят. Отпив немного коньяку, он прибавил: — Не беспокойтесь, дорогой, мы поглотим весь ваш экономический потенциал.
— То есть? Вы закупите всю продукцию?
— О, конечно. Мы скупим все, — сказал немец и стал напевать себе под нос венский вальс.
Маноглу удивила эта готовность скупить все, в особенности продукцию его завода, которая не представляла никакого интереса для немецкого рынка.
— Если военные нужды… Несомненно, мы могли бы включить это в клиринг, — пробормотал он.
Фон Зельцер поправил свой монокль.
— Какой клиринг! Нет больше клиринга, дорогой мой, — сухо заметил он.
— Но как же тогда вы будете расплачиваться?
— Оккупационными марками. Последовало молчание.
Глубоко задумавшись, Маноглу откинулся на спинку кресла. Оккупационные марки. Эти слова не отдавались у него в ушах звоном монет. Он растерялся и вдруг почувствовал на минуту, что страна его потерпела поражение. Лишь на минуту. Потом он вспомнил о своих капиталах, переведенных в золото, и улыбнулся.
— Я всегда считал немцев лучшими коммерсантами в мире, — сказал он с напускной любезностью и вскочил с места, чтобы подлить гостю коньяку.
Полуденное солнце сквозь широкие окна заливало светом гостиную. От его лучей нагрелся толстый ковер под ногами Маноглу.
Фон Зельцер заговорил о красивых актрисах, о музыке. От выпитого коньяка голова у него приятно кружилась, он чувствовал себя на верху блаженства.
Под угодливой улыбкой Маноглу старался скрыть свое недовольство. Не выпуская из рук рюмки, немец встал с кресла и прошелся по комнате, чтобы немного размяться. Остановившись у окна и глядя на простиравшийся перед ним город, он осушил до дна рюмку.