— Какая война?
Георгос пристально посмотрел в глаза отцу.
— Ты живешь ею, хотя притворяешься, что ничего не замечаешь вокруг.
Эти слова возмутили полковника. Лицо его вспыхнуло, и жилы на шее вздулись.
— Ты об этих бродягах, что малюют на стенах? — завопил он. — Вот что называешь ты войной? Завтра они всех нас прикончат… — Последние слова он произнес шепелявя, так как у него выпала изо рта вставная челюсть. Он поймал ее буквально на лету, дрожа от нетерпения, водворил на место и стал снова кричать: — Бродяги! Теперь они пытаются разыгрывать из себя патриотов… Нашли, видишь ли, подходящий момент… А ты попался им в сети. У-у-у, чтоб тебе провалиться, дурень! — Тут у него опять соскочила челюсть. — К черту зубы… Дурень! — прошамкал он.
Полковника трясло от ярости. Он тщетно старался вставить выпавшую челюсть, прижимая ее пальцами к небу, давился ею, плевался. Наконец вытащил челюсть изо рта и с бранью швырнул ее на пол…
— Думаешь, на них держится Сопротивление? Да? Да, дуралей? Они бунт готовят!
— Успокойся, папа…
— Замолчи! — точно обезумев, взревел полковник.
Георгос молча стоял перед отцом, прислушивался к его тяжелому дыханию, наблюдал за выражением впившихся в него поблекших глаз и ждал, пока тот придет в себя. У юноши болезненно сжималось сердце.
— Неужели ты так ослеплен? — наконец тихо заговорил он. — Ты — честный, высоконравственный человек… Разве ты не видишь, как льется вокруг кровь?
Тут полковник, совершенно растерянный, отступил на шаг.
— Что ты сказал? — пролепетал он и жестом попытался остановить сына, но Георгос был неумолим.
— Ты меня выслушаешь! Ты непременно меня выслушаешь! — закричал он и стал говорить, страстно говорить о родине, о борьбе за нее, о новых идеях, потрясших все человечество.
Увлеченный собственными словами, Георгос не заметил, как отец переменился в лице. Перакис стоял теперь, выпрямившись, на середине комнаты и смотрел на сына налившимися кровью глазами, как дикий зверь, готовый броситься на свою жертву и растерзать ее.
— Меня решил агитировать? Меня, большевик паршивый? — вдруг завопил он.
— Ты всегда был упрямым, — разочарованно заметил Георгос.
Полковник привык командовать и видеть, что все перед ним ходят по струнке. Он не терпел никаких возражений, даже когда чувствовал, что не прав. А сейчас он неожиданно понял, что перед ним стоит не послушный мальчик, а взрослый, вполне сложившийся человек, и притом с совершенно чуждыми ему взглядами. Но, ослепленный гневом, он продолжал требовать от сына покорности. В этом была его ошибка.
— Довольно… Ты будешь сидеть взаперти и не выйдешь из дому, пока я тебе не разрешу, — сказал он.
— Мне очень жаль, отец, но я не могу тебе повиноваться, — возразил Георгос.
У Перакиса перекосился рот, глаза буквально вылезли из орбит. Не помня себя от ярости, он схватил со стола толстую черную линейку и, бросившись на сына, стал исступленно хлестать его по лицу.
— Я приказываю тебе!.. Я приказываю тебе! — вопил он.
Дверь распахнулась, и в комнату вбежала Каллиопа.
— Аристидис, ради бога! Ты с ума сошел? Так можно убить мальчика, — пыталась она остановить мужа.
Георгос покорно сносил побои. Он стоял молча, не шевелясь и после того, как матери удалось вырвать линейку из рук отца. На правой щеке у него выступил широкий красный рубец. Серьезными печальными глазами смотрел он на отца.
— Чтобы духу твоего не было в моем доме, — презрительно бросил ему полковник.
— Хорошо, я уйду, папа, — тихо ответил Георгос.
Тщетно старалась Каллиопа помирить их. Запахнувшись в шинель, полковник удалился в столовую и заперся там. Изредка из-за стены доносился его кашель.
Георгос принялся укладывать в чемоданчик свои вещи. Пока он собирался, в душе матери еще теплилась какая-то надежда. Она подошла к двери в столовую, но открыть ее не решилась.
— Аристидис, мальчик уже готов… Никакого ответа.
Немного погодя она поскреблась в дверь.
— Аристидис, он уже собрал свои вещи. Он и вправду уходит!
Но из столовой слышались лишь шаги полковника, неторопливые, бесконечные.
Когда Георгос прощался с матерью, дверь столовой слегка приоткрылась. Они оба тотчас обернулись. Сердце Каллиопы часто забилось.
В небольшую щель они видели, что полковник стоит словно в ожидании. Может быть, он надеется, что сын упадет ему в ноги и попросит прощения? Или он, раскаявшись, хочет первым сделать шаг к примирению?
— Аристидис! — раздался душераздирающий крик Каллиопы.
Ни звука в ответ. Каллиопа ждала. Но дверь опять тихо закрылась.
Фани сметала крошки со стола. Она выбрала именно этот момент, конец обеда, чтобы закинуть удочку насчет шубы. Ей подвернулся редкий случай, да и дьякон, предлагавший шубу, клялся, что она стоит в три раза дороже, чем за нее просят. Потом Фани открыла шкаф и показала мужу это «чудо».
Бакас молча взглянул на шубу и пошел во двор погреться на солнышке, как он делал обычно после обеда. Он ставил стул среди горшков с цветами и сидел, прислонившись затылком к стене дома. Солнце светило ему прямо в лицо, он наслаждался теплом, глаза у него оставались полузакрыты.
Голова Бакаса с седыми волосами напоминала голову высохшей мумии. За последние годы в глазах его точно потухла тлевшая искорка жизни. Его рассеянный взгляд то блуждал по стене, столу, то был устремлен на соседний дом или куда-то вдаль… Но не на людей. Четки с маленькими черными бусинами, извиваясь, как змея, мелькали в его костлявых пальцах.
Бакаса теперь не интересовали даже любовные похождения жены.
Все ему опостылело.
К Бакасу подошла Фани и носком туфли пощекотала его по ноге.
— Понравилась тебе шуба? — кокетливо заговорила она. — Он молчал. — Ты обещал мне…
— Какое отношение имеет дьякон к шубам? — с глупым смехом спросил Бакас.
Фани ласково похлопала его по локтю.
— Купишь мне ее? Есть у тебя деньги?
Лицо у Бакаса исказилось. «Платья, чулки, кокетливые ужимки, оголенная грудь, каждый день одно и то же. Скоро она вырядится и пойдет на прогулку со своим любовником», — подумал он.
Все ему опостылело.