Никос почувствовал угрызения совести, но взял себя в руки и даже не взглянул в сторону мастера.
Рабочие добрались уже до центра города. Они шли отдельными группами, смешавшись с уличной толпой. «Куда мы идем?» — спрашивал себя Никос, и вопрос его тонул в равнодушном гуле города, который, нарастая с каждой минутой, преследовал его как кошмар. Чем дальше, тем больше осложнялось положение. Но вместо того, чтобы сообща разобраться в обстановке и спокойно распутать этот клубок, Никос упрямо дергал за кончик нитку, и узел все крепче затягивался.
Перед министерством рабочие остановились и выбрали делегацию из пяти человек. Но ее не пропустили в здание.
Вдруг Никос увидел, что люди плотным кольцом окружили его. Все глаза были прикованы к нему. И среди всеобщего молчания его слуха коснулся страдальческий голос, исходивший точно из недр земли: «Вас была целая армия, а осталась лишь горстка героев». Этот голос звучал не смолкая, все более решительно и настойчиво.
Никос вытер рукавом крупные капли пота, выступившие у него на лбу, и сжал ладонями виски. Затем, овладев собой, он выпрямился и высоко поднял голову. Глаза его сверкали слепой яростью и упрямством.
— Товарищи! — начал он хриплым и резким голосом. — Наш профсоюзный комитет в руках полиции. Нас избивают, сажают в тюрьмы, стремятся нас уничтожить. Многие сдались, отступили от борьбы. Но что ни делается, все к лучшему: нам не нужны трусы, те, кто оберегает свой жалкий покой, дураки, попавшиеся на удочку продажных агентов, подсылаемых хозяевами… Мы никогда не склоним головы… На нашей стороне правда…
Его речь несколько воодушевила людей, столпившихся у дверей министерства. Со всех сторон понеслись негодующие крики.
Но тут полицейские, выстроившиеся на углу, с дубинками набросились на забастовщиков. Под их натиском рабочие рассыпались в разные стороны, но Никосу с помощью нескольких товарищей удалось собрать их на той же улице, подальше от министерства. После схватки с полицией у многих оказалась разорвана одежда, руки и лица в крови.
Они снова шли по городу. Ряды их значительно поредели. Никто не знал, куда они идут. Подошвы грубых башмаков отпечатывались на асфальте. На улицах становилось все оживленней. Проносившиеся мимо автобусы, трамваи, машины, снующие пешеходы — все сливалось воедино и, точно густой пчелиный рой, устремлялось на медленно шагавших рабочих. Возле профсоюзного комитета на них опять напали полицейские; многих забастовщиков арестовали, кое-кто успел скрыться. На завод вернулись всего лишь семьдесят мужчин и десять женщин.
Перед заводоуправлением раскинулась довольно большая лужайка, доходившая до речки, на другом берегу которой начинались дома рабочего предместья. То тут, то там на лужайке пробивалась молодая травка, голая земля была влажной от зимних дождей. Рабочие видели ребятишек, бегавших по грязной дороге на том берегу, женщин, стоявших в своих двориках и наблюдавших за тем, что происходит перед заводоуправлением. И теперь на лужайке, вблизи своего родного квартала, рабочие почувствовали себя спокойней, уверенней. Столпившись у ограды, они смотрели на заводские окна и ждали.
Маноглу из окна своего кабинета глядел на горстку забастовщиков, маячивших на лужайке. Он хотел улыбнуться довольной улыбкой, но после легкого удара, который случился с ним прошлой зимой, губы у него складывались лишь в жалкую гримасу, которая не передавала его настроений, выражая всегда страдание. Он одряхлел и с трудом передвигался, опираясь на трость. Но ни на день не покидал он своего завода.
Иногда, особенно в сумерки, он смотрел в окно на высокие заводские корпуса, представлял себе, как выглядят цеха, машины, и мысленно обходил свои владения. Он сам точно превратился в привидение, в тень человека, который, расставшись с детскими мечтами, удалился от людской суеты и отказался от маленьких радостей, твердых моральных устоев, идеалов, чтобы обрести иллюзию могущества.
Он был всего лишь игроком и ночью, страдая от бессонницы, старался убедить себя, что все поставил на карту. Но мучительные раздумья не давали ему ни на секунду покоя. Особенно донимали они его в минуты недомогания. Его любовница, высокая молодая женщина с длинными платиновыми волосами, от которой исходил всегда запах крепких духов, придя на свидание, ласково трепала его по щеке и уходила. После перенесенной болезни врач запретил Маноглу иметь дело с женщинами, а он берег свою жизнь и боялся смерти. Когда красотка подходила к нему, он не мог отказать себе в небольшом удовольствии: он привлекал ее к себе и поглаживал по спине. Красотка тем временем болтала, гляделась в зеркальце, старалась ничем его не возбуждать, вела себя совсем иначе, чем прежде.
После ее ухода на Маноглу находила сонная одурь. В памяти его всплывали давно забытые картины прошлого. Его лицо, напоминавшее мертвую маску, никогда и прежде не выдавало страстной любви, которую он питал к жене. Закрыв глаза руками, он старался прогнать мучительные воспоминания…
Несмотря на донимавшую его одышку и давящую боль в сердце, ему приходилось целыми днями обхаживать капризных американцев, всячески угождать им. А зачем? Почему не мог он хотя бы теперь, больной и разбитый, выбраться из пропасти, куда он катился?
Итак, Маноглу каждый день приезжал на завод. Сохранив ясную голову, он руководил своим предприятием, аккуратно принимал лекарства, прописанные ему врачом, а по вторникам, четвергам и субботам поглаживал по спине свою любовницу.
Но справляться с рабочими стало теперь гораздо труднее. Они были для Маноглу чуждой, враждебной массой, всегда таящей опасность. После оккупации он вынужден был коренным образом изменить тон обращения с ними. Улыбкой встречал он членов рабочих комиссий, угощал их сигаретами, говорил давно приевшиеся любезные слова. Рабочих он боялся и ненавидел. Маноглу понимал, что все дело его жизни висит на ниточке. Если бы забастовка разразилась годом раньше, она погубила бы его. Но за это время иностранцы успели снабдить власть имущих надежным оружием.
Послышался робкий стук в дверь.
Опираясь на трость, Маноглу доплелся до кресла.
— Войдите! — крикнул он.
Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул Симос.
— Вы звали меня, хозяин? — спросил старший мастер.
Вдруг Маноглу почувствовал сильное головокружение и опустился в кресло. Некоторое время взгляд его был прикован к ботинкам Симоса. Потом, придя немного в себя, он поднял глаза и посмотрел ему в лицо.
— Сдается мне, ты сильно постарел, Симос, — сказал он, и мастер испуганно вздрогнул. — Хотя тело у тебя еще крепкое. Ты, как я погляжу, здоров как бык… Но душой ты постарел… Поэтому никто больше тебя не боится, никому ты не можешь внушить страх.
— Понимаю, — пробормотал каким-то странным голосом старший мастер и опустил голову.
В первые дни после разгрома немцев, когда в стране управляла народная власть, Симоса арестовали, обвинив в том, что он выдал оккупантам Черного и других рабочих, расстрелянных за городом на шоссе. Как только Симос услышал предъявленные ему обвинения, он вскочил с места и стал кричать, что он, мол, возможно, и негодяй — он честно в этом признается, — но чтобы доносить немцам!.. Нет, у него есть чувство собственного достоинства, и до такой подлости он еще не докатился.
«Об этом заявил заводскому комитету сам Маноглу», — ответили ему.
Симосу показалось, что из-под ног его ускользает почва. Значит, теперь, когда повернулось колесо истории, хозяину понадобилось найти жертву, чтобы выйти сухим из воды. И выбор пал на него, Симоса, который столько лет служил ему верой и правдой.
— Да, чудной пошел народ. Просто чудной, — прошептал он.
Может быть, хозяин того и не стоит, но он все-таки привязан к нему. Пусть Маноглу ругает, обижает его, ему наплевать. Но такое оскорбление снести нелегко.
«Ну, значит, ты их выдал?» — спросили его.
— Чудной пошел народ, — пробормотал опять Симос и улыбнулся странной улыбкой.
Потом он точно онемел, и из него не смогли вытянуть больше ни слова.
Вскоре наступили смутные времена, и ему удалось избежать наказания.
После того как утихли волнения и снова открылся завод, однажды утром он явился в кабинет к своему хозяину. Маноглу померещилось, что он видит перед собой призрак с того света.
— Ты жив? — прошептал он, совершенно потрясенный.
— Да, жив, хозяин, — ответил Симос, глядя ему в глаза страдальческим взглядом.
Не выдержав этого взгляда, Маноглу опустил голову.
— Ну ладно, ладно, ступай. Скоро я дам тебе денег, чтобы ты обзавелся собственной лавочкой и наконец пожил спокойно, — сказал он.
— Спасибо, хозяин. — Симос заставил себя улыбнуться. Но эта вновь открывшаяся душевная рана мучила его теперь больше, чем язвы на лице. Он стал пить втрое больше, чем раньше, и с виноватым видом терся возле рабочих. Да, у Симоса, перед которым прежде дрожали все, был виноватый вид. Он знал, что в конце концов его прогонят с завода, потому что он был уже не способен держать плетку в руках.
Встречаясь с Маноглу, Симос смотрел на него каким-то страдальческим взглядом, но тот делал вид, что ровным счетом ничего не помнит…
— Понимаю, — повторил старший мастер. — Этого я давно ожидал.
— Да. Ты уже не справляешься. Бухгалтер определит для тебя размер пособия, установленного министерством.
— А лавочка? — робко прошептал Симос.
— Какая лавочка?
— Как-то раз… Вы разве не помните?.. Лавочка, чтобы хоть немного закрылась рана… Да, хозяин, рана. Вот эта. — И он вдруг задрал грязную рубаху, чтобы Маноглу увидел старый шрам у него под сердцем.
— Ступай, — сказал ему резко хозяин.
Вдруг Маноглу испуганно сжал руками виски. Потом дрожащими пальцами стал расстегивать крахмальный воротничок.
— Врача… — прошептал он. — Позвони быстрей, бы… стрей… Бы… Бы…