— А вот тут — извините, мимо. Не дней, а месяцев. За четыре месяца.
— Четыре месяца? Точно?
— Все эти сведения я вычитал из пояснительного текста на стене.
— Неужто четыре месяца? Я был уверен, что ему оставались считанные дни.
— Нет, месяцы. Продолжать?
— Пожалуйста.
— Ну, вы, конечно, оказались правы. Нос у него — совершеннейшая картошка. И на самом кончике такое забавное пятнышко света.
— И, помнится, прямо под нижней губой седая бороденка.
— Нет.
— Нет?
— Он плохо выбрит. Вся нижняя часть лица покрыта щетиной. Но никакой седой бороденки там нет и в помине. Во всяком случае, такой, как вы описываете.
— Боже, что творится с моей памятью! Продолжайте.
— Руки у него как-то несуразно вывернуты.
— Вывернуты?
— Точнее сказать трудно; картина написана в таких темных тонах, что почти ничего не разберешь, но вроде бы руки лежат у него на коленях ладонями вверх.
— То есть пальцы не сжаты?
— Нет. А вы что думали, сжаты?
— Да, думал. Но… теперь я уже и сам не знаю. Надеюсь, он смотрит прямо в глаза зрителям? Смотрит грустно, спокойно и с достоинством.
— Верно. Этот взгляд прямо-таки гипнотизирует. Невольно чувствуешь, что не подобает подходить к нему слишком близко. Как будто перед тобой не портрет, а живой человек.
— Хорошо сказано. Н-да, жаль.
— Жаль чего?
— Жаль, что именно глаз и не будет, когда вы сложите картинку-головоломку.
— И правда жаль.
— Понимаете, Джон, когда художник и модель — один и тот же человек и, следовательно, глаза художника вглядываются в глаза модели, — глаза и являются главным в автопортрете. Можно написать прекрасный, трогательный и очень живой автопортрет даже без непременного сходства черт лица — всех, кроме глаз.
— Разрешите я продолжу? Над ушами дыбятся волосы, совершенно седые. На голове берет, вроде бы из мягкой замши.
— Слава тебе, Господи, за это.
— Что вы хотите сказать? За что тут благодарить Господа?
— За то, что хотя бы это я помню верно.
Джон, вы опять улыбаетесь. Пожалуйста, не ухмыляйтесь мне в спину.
— Ловко вы это улавливаете. Я действительно улыбнулся, это правда. Улыбнулся, слушая, как вы благодарите Бога за то, что на художнике замшевый берет. Но улыбнулся я совершенно беззлобно.
— Знаю. Я просто демонстрировал свою проницательность. Давайте посмотрим, сумею ли я сам опознать последний кусочек головоломки. На художнике сюртук бежевого цвета, возможно тоже замшевый, застегнут спереди на пуговицы. И меховой воротник. Прав я или… да прав, конечно!
— Почти правы.
— Почти?!
— Воротник не меховой. Он из того же материала, что и сюртук. Да, похоже, замшевый.
— О господи боже ты мой!
— Что случилось, Пол?
— Неужели теперь я теряю память?
— Пол, но это же пустяки. Ерундовские промашки. Ничего серьезного.
— А для меня этот меховой воротник, чтоб его, — вещь очень серьезная! Убийственно серьезная! Выходит, я даже не могу толком вспомнить свою любимую картину!
— Да вы же сами сказали, что не видели ее много лет.
— Джон, когда я лишился зрения, я лишился настоящего. Лишился напрочь. Хорошо, пусть. Я научился обходиться без него. Или почти научился. Но если я начну терять память, я лишусь не только настоящего, но и прошлого. И тогда мне останется одно лишь будущее. Боже правый, и какое будущее!
— Я почему-то воспринимал это иначе.
— До сих пор я, как дурак, жил самообманом и еще радовался. А мой рай обернулся адом.
— Но покуда я с вами, Пол, вы не будете утрачивать настоящее. Давайте я стану теперь вашим настоящим. А также и прошлым.
— Ничего не скажешь, Джон, очень великодушное предложение; однако мы оба прекрасно знаем, что вы здесь будете отнюдь не всегда, — так зачем это вообще предлагать? Наверное, больше всего на свете я ненавижу душевную щедрость особого рода: когда делаются великодушные предложения и при этом обе стороны сознают, что все это — пустой звук.
— Ну, извините, я только попытался…
— Пожалуй, пойду прилягу.
— А. Хорошо.
— Если бы вы тем временем взглянули на головоломку с картиной Рембрандта, я был бы вам очень признателен.