- Но на похоронах-то ты все-таки будешь?
Они поднимались вверх с ведрами в руках. Теперь начало быстро смеркаться. В котловине, обращенной на северо-запад, снег совершенно посерел. Но между котловинами маслянисто поблескивал брусничник.
- Само собой.
Она была сестрой отца, сестрой синего сигарного дыма, воспоминание о котором до сих пор сладко дразнит его обоняние. И ее запах помнит Вилфред. Брат и сестра - два разных запаха. Они подошли к двери хижины. Селина накрыла сундук шейным платком вместо скатерти.
- До чего же ты домовита,- заметил Роберт.
- Раз у тебя дом... - сказала она. Сказала без горечи, может быть, даже радостно.
- ...под каждым кустом! - закончил Роберт. И разлил виски. - Дом у нас там, где есть бутылка.
Беззаботно, уютно. Роберт проделал этот долгий путь, чтобы сообщить горестную весть, побуждаемый участием и дружелюбием. Вспомнил, что в чемоданчике есть еще бутылка. Тактичное благодеяние - впрочем, он недаром живет у самых источников. Вилфред пил с наслаждением.
- Пожалуй, вкуснее всего с водой.
- Да еще с такой водой! - вставила Селина.
Вилфред внимательно вслушался. Что это - ирония? Ничуть. Даже не ирония. Ирония - это сострадание к самому себе. А способна ли она сострадать другим?..
И снова Роберт устремился к потертому чемоданчику, который он оставил у самого порога. Одет Роберт по-городскому, чемоданчик у него тоже городской словом, вестник из города. Оказывается, он прихватил с собой кусок говяжьего филея и бутылку бургундского, а когда он порылся тщательней, их оказалось даже целых три. Он объявил об этом с кокетливым удивлением, почти смущенно. Если у них найдется сковорода...
Сковорода нашлась. А масло нашлось у Роберта, он получил его по медицинской справке - нет, слава богу, справку выдали не ему, до этого он еще не докатился! Он коротко усмехнулся. Кстати, он не прочь заняться стряпней. А для Селины он прихватил китайское кимоно с панталонами, если она не побрезгует. Он рылся в чемоданчике, извлекая из него поочередно один подарок за другим. Еще там оказались длинные листки с цифрами и томик Снойльского.
- Читали Снойльского? Презабавный поэт. - Роберт всегда питал слабость к старой шведской поэзии. Он ронял фразы одну за другой почти без всякого выражения.
Селина деланно ахнула, как всегда, когда речь заходила о новой тряпке. Потом решительно объявила, что переоденется в лесу. Холодно ей не будет, там теплее, чем в доме. Она умела утверждать нелепицу таким тоном, что приходилось верить. Роберт начал колдовать над сковородкой.
- А она?.. - спросил он.
- Нет. Не знаю.
- Нет... Во всяком случае, она мягкая. - Теперь он имел в виду говядину. - Одну мы наскоро подогреем, а остальные ты поставишь на верхнюю полку, так что они будут в самый раз. - Это уже касалось бургундского.
- Не знаю, - повторил Вилфред, расставляя бутылки.
- Перцу, - распорядился Роберт и, получив его, добавил: - Никто вообще ничего не знает.
- Что-то знать надо! - запальчиво возразил Вилфред.
Роберт жарил мясо. В скудном свете очага он внимательно следил за сковородой.
Вилфред зажег керосиновую лампу с зеркальцем сзади. Где-то в непроглядной тьме сейчас наряжается Селина. Он почувствовал к ней вдруг прилив необычной нежности, лишенной плотской страсти. Склоненная спина Роберта рисовалась силуэтом в золотом ободке света, отбрасываемого очагом.
- Готово, - объявил Роберт о своей стряпне, когда вошла Селина. На ней было черное кимоно с золотыми драконами.
- Приманка для туристов,- виновато произнес Роберт. - Ты сама краше любого наряда.
Он опытной рукой разложил мясо, пока Вилфред расставлял на столе вымытые чашки. Селина опьянела от одного вида вина.
- Кулаки вверх! - закричала она. Но стоило ей немного выпить, как она стала трезвой. Роберт подлил ей немного вина, и ему тоже тотчас наполнили чашку. Сплошная любезность и взаимная доброта. Слышно было, как внизу журчит ручеек. В темноте ласково шелестели ели.
- Теперь дядя Рене уедет в Париж, - сказал Вилфред.
Они не сразу посмотрели на него. Они думали о своем.
- Из-за этой церкви в Париже? - спросил Роберт.
- Он не может примириться с тем, что ее разрушили. Он больше парижанин, чем сами парижане.
- Ты поедешь с ним? - спросила Селина.
Вилфреду это не приходило в голову. Он не знал, что это приходило ему в голову.
- В Париж?
- Ну да...
Она спросила просто так, ни с того ни с сего, вообще она никогда ни о чем не спрашивала. А тут вдруг спросила.
- Может статься, - ответил он.
Роберт слегка вздернул брови. Во время еды он хотел покоя,
- М-мм! - промычал он негромко.
Они его поняли. И в один голос повторили:
- М-мм.
Выпили за это. Запивали еду, заедали вино. Подбросили в огонь несколько добротных чурок, глаза им застлал дым, они смеялись, ослепнув от дыма, и в голубоватом сумраке казались друг другу привидениями.
Она спросила, поедет ли он в Париж. Никто его не приглашал. Он глубоко сочувствовал дяде Рене еще с той поры, как был немым, и хотел выразить свою благодарность дяде за то, что тот открыл ему волшебную тайну импрессионизма; в этом периоде искусства крылось что-то, что было созвучно Вилфреду во всем.
- И спасибо, что ты притащился в такую даль, чтобы сообщить мне об этом.
Пустяки. У Роберта машина, он оставил ее внизу, в долине. Стало быть, и машина у него есть, машина и яхта, - может, дела его не так уж плохи?
Кстати говоря, полезно пройтись пешком десятка полтора километров. Редко ведь удается вырваться на природу. Вообще-то насчет Роберта и природы разобраться трудно - верно ли, что он ее любит? Он во всем человек городской. С другой стороны, он мастер на все руки...
- А как же гостиница? - спросила Селина.
Гостиница на месте. Он отчасти привел ее в порядок, но еще не совсем. Поживем - увидим.
- Но она твоя? - упорствовала Селина.