Я вылеживаюсь в гнезде, потягиваюсь, зеваю, щупаю вибриссами голову Серебристой и жду, когда наконец стихнет шум машин на поверхности.
Тогда мы отправимся пополнить наши запасы.
Этот погруженный во мрак лабиринт, где лишь изредка фосфоресцирующей искоркой свернет кое-где выделяющийся при гниении газ, я нашел вскоре после того, как баржа пристала к берегу.
Может, меня преследовали звуки деревянной дудочки? Или за мной гналась кошка? Или я просто чувствовал повисшую в воздухе опасность? Не помню. Я бежал, искал - и вдруг прямо под носом увидел отверстие в серой поверхности асфальта. Это могла быть нора, но могла быть и просто трещина, расширенная стекающей вниз водой.
Я спускался вниз почти вертикально сквозь слои бетона, щебня, песка и вдруг почувствовал под ногами твердую древесину. Появились толстые корни и мелкие корешки, разросшиеся вглубь и вширь, а вокруг них проходы, коридоры, туннели - сходящиеся друг с другом и расходящиеся в разные стороны, сплетающиеся и перегороженные массой осыпавшейся земли, а кое-где и расширяющиеся в удобные галереи. Место показалось мне исключительно удобным для устройства гнезда.
Я услышал знакомый звук - скрежет вгрызающихся в твердое дерево крысиных зубов. Это Серебристая усердно грызла мертвый дубовый корень. Она грызла древесину значительно чаще, чем я. Ее зубы росли быстрее, и ей приходилось стачивать их почти беспрерывно, однообразно двигая сильными челюстями.
Кроме Серебристой под корнями жила еще Слепая, которая никогда не выходила из-под земли на поверхность, питалась опилками, личинками, дождевыми червями и остатками того, что притаскивали сюда другие крысы. В темноте - там, где она знала каждый проход, каждый поворот - зрение было ей не нужно. Обычно она только спускалась к источнику, а потом медленно, с трудом карабкалась обратно.
Лишь однажды, когда она подобралась поближе к дыре в асфальте, я увидел ее глаза - они были бело-серые, мутные, без всякого блеска. Их мертвенность еще сильнее подчеркивали ободки облезшей, как будто выжженной кожи. И мне тут же вспомнился дрожащий от холода тот Старый Самец с кровавыми дырами вместо глаз.
Я отвернулся и побежал вниз, а Слепая медленно поплелась вслед за мной. Серебристая не кусала Слепую, а Слепая вообще не обращала на нас внимания.
Большая нора Серебристой еще хранила запах предыдущего самца. Может, он недавно бросил ее? Может, попался в ловушку или пошел за Крысоловом? А может, просто отправился куда глаза глядят? Его запах постепенно становился все слабее и слабее, пока не исчез окончательно.
Мы вместе вгрызались в твердую древесину... Издалека до нас доносились скрежет зубов Слепой и шум проезжавших над нами машин. Вскоре я нашел еще один выход из подземелья - он вел в подвал ближайшего дома, в фундаменте которого кое-где раскрошились кирпичи. Мы пользовались этим выходом чаще, чем дырой в асфальте, где кругом ревели моторы и лаяли собаки.
Вскоре среди доносящихся до нас звуков стало не хватать скрежета зубов и свистящего дыхания Слепой. В ведущем к ее норе проходе я почувствовал запах гниения... Слепая лежала на боку, и это была уже не Слепая, а разлагающийся кусок мяса. Скоро жуки и черви обглодали тело, и от Слепой остался один скелет.
Среди переплетенных корней встречались скелеты собак, птиц, людей, змей. Скелет огромного человека, одетого в проржавевший железный панцирь, свисал рядом, почти над самым гнездом, и, когда Серебристая беспокойно ворочалась во сне, она иногда задевала когтями металл, вызывая звон, скрежет, звяканье. Я не боялся скелета-великана и иной раз даже грыз его истлевшие кости. Но все же этот случайный звук скребущих по металлу когтей раздражал меня, напоминая о преследованиях, ловушках и погонях. Мне казалось, что этот звук возник не здесь, под корнями, что он доносится извне - оттуда, где жил и все еще продолжал искать меня Крысолов. Я сжимался в комок, по спине пробегала дрожь, а лапки судорожно подергивались. Изъеденные ржавчиной железные доспехи были опасны своими острыми, тонкими краями, о которые нетрудно было задеть и порезаться, поэтому я старался спать подальше от той стенки, часть которой представлял собой панцирь лежащего несколько выше нашей норы скелета.
Из города в подземный лес забредали другие крысы. Чаще всего они оставались здесь, довольные тем, что нашли такое прекрасное укрытие. Корни простирались далеко и вглубь, и вширь, так что разные крысиные семьи устраивались на разных уровнях, в разных ответвлениях, не мешая, а иной раз даже и не подозревая о существовании друг друга.
Вскоре первый выводок нашего с Серебристой потомства подрос и покинул гнездо.
Я был спокойным, неагрессивным самцом и не нападал на других. На ближайшей к нам помойке, которую я посещал чаще всего, было полно еды. Я открывал все новые и новые выходы на поверхность и старательно расширял их. Вдоль трубы с горячей водой я пробирался в подвалы и гаражи.
В самом дальнем от нас конце -там, где расходились в стороны лишь тонкие отростки корней, я обнаружил промытую водой щель, выходившую на большую площадь. Я высунул наружу мордочку и увидел вокруг человеческие ноги - очень много ног. Я пошевелил вибриссами, вдыхая роскошные ароматы. Десны аж заболели от пронзившего меня желания. Неподалеку лежала вафля, заполненная холодной, расплывающейся начинкой. Я чуял запах сахара, яиц, молока. Я вылез, схватил в зубы размякшую вафлю, втащил ее в нору и долго слизывал сладкую, ароматную жижу...
Мы с Серебристой любили приходить сюда в сумерках, когда цвет наших шкур позволял нам оставаться незамеченными.
Однажды ночью я выглянул из-под каменной плиты и уже совсем было собрался выйти, как вдруг услышал знакомый тихий звук дудочки.
Я замер, поднял уши кверху и стал слушать.
Он все еще искал меня...
Серебристая не знала этих звуков. Она была к ним так же равнодушна, как и к булькающим голосам прогуливающихся людей, к реву моторов и шуму ветра.
Она быстро выбежала наружу, подскочила к блестящей серебристой бумажке и, жмурясь от удовольствия, начала слизывать остатки сладкой жидкости.
Я беспокойно огляделся по сторонам. Голос дудочки доносился одновременно со всех сторон, он звучал рядом и доносился издалека... Я с ужасом подумал, что сразу появилось множество Крысоловов и что они нас окружают. Да может ли быть такое?
Голос дудочки звучал монотонно, не приближался и не удалялся. Значит, он играет и высматривает меня... Эхо этих звуков накладывалось волнами друг на друга, пронзало насквозь, стихая в каменных и бетонных туннелях. Неужели Крысолов не движется? Не ходит? Разве может он находиться одновременно в нескольких местах?
Ближайшие ко мне звуки доносились с того места, где никого не было. Серебристая побежала в ту сторону, а я, хотя и с опаской, двинулся вслед за ней. Звук стал более четким. Он доносился сверху, со столба. Я не видел Крысолова, мне был виден только темный ящик, из которого разносились звуки. Серебристая спокойно бегала кругом, разыскивая сладкие лакомства. Звук отдалился, а когда мы приблизились к следующему столбу, снова стал громче.
Я не видел Крысолова, но слышал голос дудочки. Он что, хотел напугать меня? И только ли меня? А может, Серебристую? А может, он хотел напугать всех остальных крыс, которые выбегают по ночам на площади и улицы в поисках брошенных людьми сладостей?
Серебристая остановилась и вонзила зубы в липкий леденец. От него еще пахло ртом человека.
Со времени той прогулки по площади я уже не боялся звуков дудочки, зная, что сам по себе голос не может ни схватить меня, ни убить, ни заставить пойти за собой к подвалам, каналам и домам, где, возможно, прячется Крысолов. Я поверил в то, что настал конец моим скитаниям, что вековые раскидистые корни, забетонированные, закрытые сверху, стали моим домом и я никогда больше не буду никуда убегать. Ведь это место казалось мне самым безопасным из всех, которые я знал, и даже скрип ржавых доспехов огромного скелета больше не пугал меня. Только во время сильных дождей земля оседала, песок осыпался, капли просачивались вглубь и в норе становилось влажновато.
Иногда, проходя по туннелю, я чувствовал подвижки грунта, движение земли под моим брюхом и над головой. Я останавливался, прислушивался и, успокоенный, шел дальше - ведь под землей постоянно происходят какие-то подвижки и перемещения, грунт оседает, вспучивается и опадает. Крысы знают об этом, различают отзвуки и дрожь этих движений земли и сохраняют спокойствие до тех пор, пока не появится реальная опасность.
Доспехи скелета подрагивали, звенели, стучали, гнулись, ломались, распадались на части, и, разбуженный их треском, я иногда начинал бояться.
Я открывал глаза, а звуки утихали, слабели, исчезали. Вместе с ними исчезал и мой страх, и я засыпал снова, а когда просыпался, мне казалось, что все это был лишь беспокойный сон. Старый вырубленный лес - заваленный сверху щебенкой и золой, забросанный камнями, зацементированный и залитый асфальтом - казался нам, крысам, самым надежным и спокойным местом на свете, потому что люди забыли о его существовании.
Толстые корни связывали друг с другом слои почвы, укрепляли грунт с прорытыми в нем многоуровневыми лабиринтами нор, прорастали прямо в наши крысиные гнезда. Подземные стволы, сучья, ветви, пучки одеревеневших волокон, сложные, запутанные узлы, толстые и тонкие, вьющиеся во все стороны побеги, узловатые сети отростков, из которых всегда можно было насосаться влаги, - все это связывало друг с другом глину и песок, гравий и золу, торфяные прослойки и темную, сыпучую землю. Еще ниже, под этой запутанной сетью древесных корней, покоились огромные валуны, медленно опускавшиеся все ниже и ниже под тяжестью своего веса. Крысы редко добирались до них, потому что эти валуны своей нижней частью уходили в водянистый, подвижный песок. Бывало и так, что крысы, отважившиеся забраться так низко, не возвращались оттуда и все их следы навсегда исчезали в подмокшем грунте.
Я заблудился, спускаясь все ниже и ниже вдоль толстого корня. И вдруг оказался под холодной металлической плитой или ящиком. Носом, вибриссами, лапками я пытался определить - куда же это я попал?
И тут неожиданно нащупал выгнутую дугой, неподвижно застывшую крысиную или мышиную спину и удлиненную мордочку грызуна. Я быстро отскочил в сторону, но вскоре опять подобрался поближе, чтобы обнюхать, обследовать...
Что это? Большая мышь или маленькая крыса, вырезанная из мягкого металла? Я коснулся ее зубами и, вдруг. испугавшись, что забрался слишком низко - так низко, как никогда еще не спускался, повернулся, прижал уши к спине и что было сил бросился бежать обратно в нору.
А когда потом я захотел снова разыскать это место, все щели вокруг корня уже были заполнены песком - видимо, опять сдвинулась земля.
Большинство крыс никогда не интересовались тем, что же находится там ниже уходящих в глубину корней и тяжелых скальных обломков, - довольствуясь спокойствием жизни под слоем асфальта и бетона. О том, что рядом с нами живут люди, напоминали лишь доносящиеся сверху отзвуки городского шума.
Я привык к дребезжащему звону доспехов скелета-великана и перестал бояться, спокойно спал, не обращая внимания на все чаще просачивающиеся в нору капли воды, на осыпающиеся стены и проваливающиеся вниз камни.
Серебристая выкормила очередной выводок, который разбрелся по городу, сточным каналам и подвалам. Я растолстел, как тогда в бункере, и мне стало труднее подниматься наверх. Некоторые проходы стали для меня тесноваты, и мне приходилось постоянно расширять их. Я протискивался вперед, чувствуя, как мое брюхо вязнет в песке или глине. Серебристая кусала меня за хвост, и я с писком протискивался дальше, оставляя на стенках клочья выдранной шерсти.
Запасов, принесенных с площади, из котельной и из подвалов, скапливалось все больше, и я чувствовал себя в полной безопасности с таким количеством насушенной пищи. Я поверил в то, что навсегда останусь в этом подземном лесу.
Дожди и громовые раскаты не вызывали желания часто вылезать наружу, и я сидел в норе, чистил шерсть, расчесывал волоски, ловил блох, барахтался в гнезде с Серебристой и малышами.
И вдруг однажды я услышал скрип, стон, скрежет. Земля задрожала, как будто лопаясь, и в нору между обнаженными корнями ворвался холодный, ^влажный воздух. Гнездо тряслось, дрожало, двигалось, нас начало засыпать землей, а мы метались, не зная, куда бежать.
От нового мощного толчка рассыпалась боковая стенка, и я увидел, как сверху на нас падают каменные плиты, которыми была вымощена площадь. С высоты лил дождь, врывался ветер и доносился городской шум. Серебристая скрылась с крысятами в самом широком туннеле, ведущем к сточному каналу.
Мокрые пласты глины, скользя, падали прямо на меня. Я отскочил в сторону и по шероховатым поверхностям каменных плит и обломков упрямо пополз вверх, не обращая внимания на струи воды и грязи.
Я выбрался на площадь. Неровная, волнистая поверхность, глубокие расщелины, провалы. Я бежал со всех ног в сторону ближайших, светящихся желтоватыми огнями домов. Часть мостовой обвалилась. Черные нагромождения обломков асфальта торчали внизу, как широко раскрытая пасть неведомого зверя.
Я перебежал через улицу, на которой прекратилось всякое движение, и, стуча зубами, спрятался в первом же подвале. Обвал на площади похоронил мечты о спокойной, не заметной людям жизни.
Я заполз в кучу слежавшихся мешков и заснул.
Проснувшись, я решил вернуться. Но вход в подвал был засыпан землей, а щели превратились в огромные глинистые воронки. Вокруг копошились люди, закачивая в расщелины огромные количества жидкого цемента и гравия.