- Ты лучше замолчи хотя бы на минутку! - обозлился Балагула. Подожди, пока я сам начну. Слушай:
На углу, на Греческой,
у моих ворот,
песней человеческой
соловей поет...
Тут с чувством вступил Кондрат:
А когда умрёт он
от пенья своего
много птичек будут
хоронить его!
На этом месте парочка захлюпала носами, но героически продолжила:
Много птичек певчих
про него споют,
на его могилку
перышко стряхнут...
Не выдержав, они всё же разрыдались, и закончили, захлёбываясь в этих горьких рыданиях, размахивая руками, один левой, другой правой, и отчаянно топая по полу ногами, тоже левой и правой, отчего изба пошла ходуном:
А моя могилка
пропадёт в снегу,
У!
Потому что в жизни
петь я не могуууу!... *
- Всё, всё! - бесцеремонно оборвал их Фомич. - Концерт окончен. Ты мне скажи, мил друг Кондрат, где это ты столько свечей... приватизировал?
Фомич показал на заваленный свечами стол.
- Где, где, - обиженно заговорил Кондрат, размазывая по физиономии слёзы. - Я их из каждой щёлочки выковыривал, по всем, самым тёмным закуточкам выискивал, я весь дом на четвереньках облазил... Эти свечи десятки лет терялись, да закатывались. А я вот взял и собрал бережно всё, что лежало...
- Всё, что плохо лежало, - поправил его Фомич.
- Ну и что? А пускай хорошо ложут! - обиделся Домовой.
- И когда ты, лодырь, говорить по-человечески будешь? Сколько времени бок о бок с людьми прожил, а ни читать, ни писать, ни даже говорить, правильно не научился.
- А чего я неправильно сказал?! Чего?! - запетушился Кондрат.
- Ну вот опять! - вздохнул Фомич. - "Ложут", "чего"...
- А чего там неправильно? - обиделся Кондрат. - Что я свечи беру? Так я и говорю, что пускай хорошо ложут, тогда искать не будут...
- Всё! - махнул рукой Фомич. - Иди отсюда. Забирай своего дружка плаксивого, и убирайтесь в свой погреб.
- А свечи? - деловито осведомился Домовой.
- А что - свечи? - не понял вопроса Фомич.
- Свечи все у тебя останутся?
- А зачем они тебе, полуночному?
- Так это... Мы там с Балагулой сидим... Читать учимся...
Кондрат отвел взгляд в сторону.
- Как же! Читать они учатся! - раздался сверху голос непоседы Кукушки, опять вылезшей из избушки. - Они колоду карт отыскали, и теперь с утра до вечера дуются в дурака на шелобаны... Только звон стоит по всей избе...
- Врёшь ты всё! - надулся Домовой.
- Вру?! - попыталась подскочить от удивления Кукушка. - Это я вру?! Откинь волосы со лба! Ага! Слабо?!
Фомич подошел к Кондрату, отвёл у него со лба волосы и присвистнул: на лбу переливалась всеми цветами радуги здоровенная шишка.
- Конечно, - пробасил Домовой. - У Балагулы вон какие ногти...
- Да?! Ногти?! - возмутился Балагула. - А кто меня сапогом по лбу треснул, когда я проиграл? Я думал, ты по честному, пальцами щёлкать будешь, глаза закрыл, а ты сапогом...
- Ага, пальцами. Ты ногтями щёлкаешь, как я сапогом...
И он начал боком подступать к Балагуле, закатывая зачем-то рукава.
- А ты... А ты... - только и нашёл что ответить на такую несправедливость его дружок, и пошёл-пошёл петушком на Домового, выставив перед собой руки с ногтями, и угрожающе щёлкая челюстью, как экскаваторным ковшом.
Даже мне не по себе стало.
- Вот только этого не хватало! - рассердился Фомич. - Тоже мне, поединщики. Марш в погреб... А может, действительно, отправить Балагулу в дупло?
- Самого бы тебя в дупло, - тихо проворчал Кондрат под нос.