-- И дорого за нас дадут?
Алиса промолчала, уткнувшись подбородком в сведенные руки. Можно было рассказать им всем, чего стоила их великая мужская дружба и верность присяге, можно было рассказать очень многое... Канцлер попинал сапогом снег.
-- Дрянь ты, -- в общем молчании сказал он, сказал лениво, без злобы, просто уточняя факт. -- Со всеми бабскими вывертами и великой любовью.
У Алисы задрожали губы. Никто и не подумал вмешаться, заставить его замолчать -- ни Ярран, ни Борк, -- вообще никто, -- и это было отчаянно больно, больней даже, чем смерти, вызванные то ли нелепой случайностью, то ли трусостью этих людей.
-- В-вы намерены учить меня жизни?
-- Я намерен уйти в отставку. -- Серебряная с изумрудом Канцлерская звезда полетела в снег, утонула в сугробе, пробив глубокую лунку. -- Не думаю, что вы станете меня удерживать.
Алиса проводила взглядом сутулую канцлерскую фигуру.
-- К черту, -- сказала она и захлопнула дверцу кареты.
АРИШКА.
... И я не тот, ничуть не лучше всякого,
И вы -- не та. Есть краше в десять раз.
Мы просто одиноки одинаково,
И это все, что связывает нас...
28 ноября, 1894 год.
Стрешнево, округ Эрлирангорд.
фабрика _Пролетарская Победа_.
-- Сядь и сиди! -- От толчка Дага Аришка почти упала на жесткое автобусное сиденье. Привалилась плечом к стеклу и как-то сразу заснула, хотя всегда терпеть ненавидела спать на ходу.
Она заснула, и ей приснилось море. Но сначала в этом сне она долго то брела, то бежала по сухой выжженной земле, и низкие кустики степной полыни хлестали ее по исцарапанным лодыжкам. А потом степь перешла в галечный пляж. Аришка дотащилась до воды и с облегчением плюхнулась у полоски сухих водорослей, обозначавших кромку прибоя. Здесь не было гальки и песка тоже не было: что-то среднее между тем и другим. Море потрудилось на славу, превратив камни в мелкую крошку. Ее забавно было перебирать в руках. Попадались обломки раковин, матовые осколки стекла и перемолотые временем и прибоем человеческие кости. Откуда они здесь взялись, Аришка не знала, но было это, видимо, так давно, что теперь не имело значения.
Становилось жарко, и неплохо было бы искупаться. Но оказалось, что вязкая лень давно и прочно опутала Аришку своими невидимыми веревками. Ну вот, подумала Аришка, наверное, я так и останусь здесь навсегда, и лет через триста мои косточки смешаются с этим песком, и никто никогда и не вспомнит, что был такой человек. И Алесь, наверное, не сильно огорчится.. через триста лет... а может, даже обрадуется.
Автобус тряхнуло, но сон, вопреки ожиданиям, никуда не исчез, и Аришка покорно принялась его досматривать. Там, во сне, она, наоборот, проснулась от того, что на лицо упала тень. Аришка повернула голову -- совсем чуть-чуть, но этого хватило, чтобы увидеть Дага. Даг сидел перед ней на корточках, упираясь в колени локтями, русоволосый и загорелый, Аришка ни за что не узнала бы его, встретив в толпе, но тут был сон, и она понимала, что это -- Даг. Он перебирал зубами сухую травинку, и Аришка вяло удивилась, где это он ее раздобыл: здесь, на берегу, росли только полынь и низкие акации с длинными твердыми шипами -совсем как в Эйле.
-- Греешься? -- Даг задумчиво прищурил серый глаз.
-- Греюсь, -- призналась Аришка. -- А что?
-- Вставай, -- сказал Даг. Голос у него был -- не поспоришь.
Аришка попыталась испугаться:
-- А что случилось?
-- Случилось, -- ответствовал Даг туманно, и она вдруг камим-то странным чутьем поняла: Алесь.
И проснулась с отчетливым ощущением беды.
За окнами автобуса все так же убегали назад мокрые елки и пустые, едва припорошенные снегом поля. Даг нависал над ней, уцепившись за поручень, и по лицу его было видно, что приходится ему ой как несладко. Тем более, что другой рукой Даг чудом удерживал за ошейник обалдевшего Лобо. Волк вертел головой, насколько это вообще выходило у него в такой давке, клацал пастью, и его короткий хвост яростно молотил по Аришкиным коленям. Счас он кого-нибудь цапнет, сонно подумала Аришка, то-то будет скандал, и тогда их троих наверняка высадят. И так уже шипят: собака, мол, в автобусе... Во-первых, не собака, а волк, а, во-вторых, хозяевам что, пешком ходить? Они, между прочим, и за собачий билет деньги платили...
-- Этот волк, мадам, еще никого и никогда в жизни не укусил без надобности, -- проникновенно сказал Даг какой-то тетке. Тетка поняла и отстала.
-- Даг, -- позвала Аришка.
-- Чего?
-- А что было там, на вокзале?
На лице Дага возникло нехорошее выражение.
-- Не знаю. Отстань, -- бросил он, и Аришка как-то сразу поняла: врет. Сделалось обидно и пусто, и она отчетливо пожалела, что не послушалась тогда Алесьа и не вернулась. Интересно, он простит ее, если она приедет?
-- Даг!
-- Холера, ну что еще?!
-- Я не холера. Я Аришка. Долго еще?
-- Четыре остановки.
-- Тогда знаешь, Даг, я не поеду дальше. Я сейчас сойду.
-- Пжалста...
Аришка заворочалась, впечаталась локтем в соболью шапку дамы с переднего сиденья, отдавила лапу волку и все-таки встала. Но тут автобус дернулся на повороте, и Даг получил свое. Приятного в этом было мало, Даг зашипел и согнулся, а обретший долгожданную свободу Лобо пошел косить граждан. И хотя свободного места в автобусе было немного, народ разбежался. Довольный Лобо уселся возле кабины водителя, свесив язык, а Аришка схлопотала по шее.
-- Дурак! -- Аришка разрыдалась и выдала Дагу краткую и на удивление цензурную характеристику его моральных качеств. -- Я домой хочу! Я Алеся люблю, он меня хоть по морде не лупит! А ты... ты...
-- А я, стал быть, сволочь немеряная... Лобо, место! Извините, граждане, за семейную сцену.
Граждане сочувственно закивали и плотней сомкнули ряды. А Даг стал занудно объяснять, какая Аришка дура, и что нужна она Алесю, как дельфину лифчик, не ждет он ее и даже не надеется, и что нет у Аришки ни денег на билет, ни документов, что, по причине военного положения в столице, может привести к последствиям...
Аришка проглотила эту тягомотину безропотно и спросила, выжав из себя все ехидство, на которое была способна:
-- Ты что, знаешь всех Александров в Метральезе?
-- По мне что Алесь, что Сидор... Любой от тебя сбежит через пять минут.
-- Может, и ты сбежишь, а? -- жалостно попросила Аришка.
-- ... Поймают на первом же полустанке, изнасилуют, отправят в распределитель, потом расстреляют. А я пальцем не шевельну за тебя заступаться. Убей Бог, не пойму, зачем мне жалеть малознакомую истеричку. То люблю, то не люблю... синематограф.