Вечерами я прилетал на жасминовый куст, который в ту страшную ночь стал моим убежищем, садился на шершавую ветку, судорожно стискивал коготки, крепко вцепляясь в кору, и ждал. Я боролся со сном, я боялся бродящих под деревом скелетов. Они подкрадывались -длинные, трясущие костями-, - а я сжимался в комок от холода и дрожал, опасаясь нападения ночных хищников.
Я сильно исхудал, пух совсем свалялся, у меня все чаще выпадали перья из крыльев и хвоста. Это пугало меня, ведь я уже знал, что птица, теряющая маховые перья, не сможет улететь, не сможет спастись от хищника и неминуемо погибнет. А мои перья ломались, крошились, выпадали. Каждое утро я чистил и расчесывал их со страхом - я боялся, что они выпадут и я не смогу долететь даже до ближайшего пруда.
И они выпадали... Я терял свои потерявшие блеск перья и, разводя в стороны крылья, замечал все более заметные дыры... Желтые наросты вокруг клюва потемнели.
Сороки Лос и Нис жили в густой, раскидистой кроне акации, неподалеку от серебристого купола. В толстой, изборожденной трещинами черной коре они ловили плоских красных насекомых, волосатых зеленых гусениц и спящих ос, отяжелевших от нектара из пьянящих белых цветков. Их сорочата подрастали. Лос и Нис учили их охотиться на мышей, хомяков и полевок. Я сидел на голове статуи, когда их птенцы, которых спугнуло с места близкое тявканье лисицы, неожиданно выпорхнули из-за серой колонны.
Они окружили меня, начали толкать и задираться. Я вспорхнул и стал летать с ними наперегонки, передразнивать. Мы вместе дурачились, пощипывали друг друга клювами, кувыркались, падая и вновь взмывая вверх.
Я забыл об одиночестве, о выпадающих перьях, о дождливой ночи, о поглотившем мою семью огне. Я снова был счастливой молодой сорокой - совсем как раньше.
Я разогнался, вместе с сорочатами влетел в гущу колючих веток акации и уселся на раскидистый сук перед большим, широким гнездом.
- Идите сюда! - звал Лос.
- Быстрее! - подгоняла Нис.
Я остановился. Рядом со мной стояли крупные сороки, которые с любопытством рассматривали мои потерявшие блеск, потрепанные перья.
Они не прогнали меня, не побили. Нис коснулась меня клювом так, как будто я был ее птенцом, как будто она хорошо знала меня.
Вскоре вернулся Лос и положил перед нами молодую, еще трепыхавшуюся ласточку.
Меня приняли в гнездо.
Ты остановился на ветке рядом со входом - растерянный, с бегающим взглядом и дрожащей неоперенной шеей.
Ты все еще боялся. Боялся, хотя я приняла тебя, приласкала, обняла крыльями, как собственного птенца. Ты опасался и не доверял нам, как всем сорокам, которые гнали тебя, отпихивали, клевали, били.
Дни и ночи, проведенные в ветвях жасмина, сделали тебя пугливым и недоверчивым. Глядя расширившимися глазами на ведущее в гнездо отверстие, ты думал: почему я не поднимаю крыло для удара, почему не раскрываю клюв с хриплым, злобным криком?
Ты уже привык к тому, что птицы яростно защищают небольшое пространство вокруг своих гнезд и чужак может дойти лишь до определенной точки, до той границы, за которой начинаются семейные владения.
"Почему она меня не прогоняет?" - думаешь ты.
Все твое тело выражает этот вопрос - и изгиб шейки, и движения ног, и подергивание перышек на хвосте, и то, как ты встряхиваешь крылышками, и твои глаза, зрачки которых то сужаются, то снова расширяются.
Я стою, жду, сочувственно склонив голову.
"Почему? Может, как только я подойду поближе, она закричит и будет бить клювом, крыльями, стоит мне только споткнуться о какой-нибудь сучок? Может, она только и ждет, когда удобнее броситься на меня?"
- Не бойся! - мягко говорю я, щуря глаза и опуская пониже хвост. Неужели ты думаешь, что я не заметила, как ты спрятался в моем гнезде, среди моих птенцов?
Я знаю, что ты вылупился не из моего яйца и что ты -не мой птенец. Неужели ты все же веришь в то, что тебе удалось перехитрить меня?
Когда ты прилетел сюда, я сразу же поняла, что это ты. Ведь я же видела тебя раньше, еще в гнезде Пик и Дова, в котором родилась сама. Я вылупилась там на несколько зим раньше тебя, и Пик иногда позволяла мне заглядывать в ее гнездо. Когда я впервые увидела тебя, ты был еще гол и слеп.
Ты был крупнее других, тебя отличали подвижность и сила, с которой ты ворочался и вертелся под распростертым крылом Пик. Под тонкой красновато-синей пленкой твои еще не видящие глаза двигались вслед за падавшим в отверстие лучом света. Ты хотел познать, увидеть, понять так же, как и мои собственные птенцы.
Я собиралась убрать с веточки кучку твоих отходов, но Пик взъерошилась, застыла и ревниво защелкала клювом. Она не позволила мне подойти поближе.
Но я все же запомнила тебя, потому что ты показался мне иным, не похожим на других. Не чужим, а именно другим. Ты иной, но все же свой, ты такой же, как мы, и все же отличаешься от других знакомых мне сорок. Ты вертишь головой, глядишь исподлобья, встряхиваешь крылышками. Ты слишком долго колеблешься.
- Входи, Сарторис! - повторяю я. - Это твое гнездо.
Еще мгновение ты стоишь, не веря моим словам. Осматриваешься по сторонам, проверяя, сможешь ли быстро удрать в случае неожиданного нападения.
Потом высоко поднимаешь голову и входишь.
Падающий в окно луч вдруг заблестел, отражаясь от чего-то, лежащего среди истлевших костей и посеревшей ткани. Я и раньше вертел, поворачивал в разные стороны, укладывал в гнезде блестящие предметы. Их отраженное сияние освещало помещение, помогало сорокам находить дорогу, издалека видеть в полумраке вход в гнездо. Я выпрямился, коснулся камня перьями. Предмет засверкал ярким блеском отполированного золота, ошеломил, восхитил меня.
- Что это? Я хочу, чтобы это стало моим!
Зачарованный сиянием, я наклонился и попытался клювом стащить с темной продолговатой кости золотой перстень, но высохшие сухожилия держались прочно. Я ухватился покрепче, приподнял клюв, повернул голову и сильнее рванул блестящий металлический обруч. Сустав треснул и рассыпался. Я держал в клюве золотую мерцающую добычу. Она была холодной, твердой, светящейся.
- Это мое! - с триумфом в голосе закричал я. - Только мое!
Я зажал когтями перстень и попытался клюнуть металл, надеясь, что он окажется съедобным.
Но золото невозможно было ни разбить, ни поделить на кусочки.
Летавшие высоко под куполом голуби и галки вызывали у меня опасения. Все, что мне до сих пор удавалось добыть, приходилось красть, хватать, вырывать, отнимать.
Может, голубям и галкам тоже нравится золото?
Я перетаскиваю перстень на самый верх стоящей неподалеку статуи.
- Это мое! Не смейте трогать! - предупреждаю я порхающих вокруг птиц.
Я снова пытаюсь разбить перстень, изо всех сил колотя его клювом.
- Мой! Мой! - повторяю я.
Перстень не рассыпался, даже не треснул под ударами. Здесь, ближе к падающему сквозь люнеты свету, он блестел еще ярче.
Клюв заболел от яростных ударов, глаза зашлись бельмом от злости. Я вертел перстень во все стороны, клевал его, щипал, грыз. Золото оставалось целым, неизменным, лишь кое-где слегка потертым.
- Я все понял!
С перстнем в клюве я вылетел сквозь ближайший ко мне люнет и сел на берегу заросшего тростником и кувшинками пруда.
Если и зерна, и высохшее мясо, и клубни от воды разбухают, то, значит, и блестящий металл точно так же можно размочить.
- Ну конечно же! Конечно же! - уговариваю я сам себя.
Я озираюсь по сторонам... Вот и наполненное водой углубление в каменной плите. Я подбегаю поближе, беру кончиком клюва перстень и погружаю его в воду. Перстень увеличивается в размерах, дрожит, зеленеет. Я слегка трясу его, чтобы он быстрее размяк. Держу крепко, опасаясь, что он может погрузиться слишком глубоко и я потом не смогу достать его. Как зачарованный я смотрю на блестящий, сверкающий на дне предмет. Подпрыгиваю, хожу вокруг, нетерпеливо перебирая ногами. Может, он уже размяк от воды? Сую клюв в воду, пробую. Никакого эффекта.