149169.fb2
Все решили отложить до утра, видимо в тайной надежде, что утром станет ясно, что ничего не нужно. Ни нового Анри, ни старой шайки.
Ночью Анаэль, пятнистый урод, не дожидаясь рассвета и вопроса о том, не он ли подложил деньги под медвежью шкуру Анри, тихо покинул подземелье. Он прихватил с собой одну только раку с мощами некоего святого, имущество церкви у въезда в Депрем, и, оставив за спиной пропитанную разбойничьей тоской нору, растворился в холодной ночи.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ПОЧТОВЫЙ РОМАН
"О, Прекрасная Дама, каждое слово, которым я решаюсь потревожить Ваше утонченное и богоподобное внимание, не что иное как извинение за то, что я решился, все же, внимание Ваше потревожить. Я варвар, вторгающийся в алтарь, но падающий ниц при величии и святости открывшейся картины. И я готов немедля отречься от своего варварства и даже от самого себя; более того, я готов вступить в смертельный бой с каждым, кто лишь дерзновенно подумает подвергнуть сомнению чистоту и возвышенность вышеупомянутого алтаря. Нет, нет, не подумайте, о Прекрасная Дама, что я смею просить о чем-то Вас. Просить я могу лишь о позволении мечтать, ибо бестелесный, эфемерный материал моих мечтаний никак не затенит тихого сияния Вашей невинной красоты. Я прошу лишь о том, чтобы дикарю с пылающим сердцем разрешено было надеяться на то, что когда-нибудь ему будет разрешено называться рыцарем Прекрасной Дамы и рисковать жизнью повсюду, единственно ради возвеличивания блеска ее возвышенного имени".
Сибилла получала такие послания каждый день. Вначале она их немедленно сжигала, трепеща от возмущения и обиды, и успокаивалась лишь, углубившись с отцом Савари в очередную беседу о путях добродетели. После посещения госпиталя Святого Иоанна беседы эти стали чуть более предметными. Прислужник иоаннитов решил, что ученица его подготовлена достаточно, и от рассуждений абстрактных пытался проложить мостки к обсуждению каких-то практических мер и шагов.
Сибилле же, как раз в эти дни, необходимо было другое. Ей, ее смущенной душе, требовались полеты в заоблачные пенаты чистейшего духа, в области, абсолютно оторванные от нужд и тягот повседневности. Отец Савари не почувствовал, что девушка перестала быть мягким воском в его руках, какая-то часть ее сердца стала ему недоступна. Надо было сменить тактику святого обольщения, он этого не сделал. Тщеславие и самоупоение - качества, порой свойственные пастырям ничуть не меньше, чем самым ничтожным членам их паствы.
Итак, принцесса хотела парить, отдаваться бесплотным мечтаниям об абсолютной святости, о самопожертвовании ради всех страждущих Святой земли, а может быть даже и всего христианского мира. Это был единственный способ бороться с проникновением в ее душу соблазна в виде этих надушенных писем. Своими новыми речами, своими деловыми предложениями отец Савари тащил принцессу на землю, утомительно рассуждал о трудностях устроения госпиталей для паломников, о недостатке средств, лекарств и обученных медицинской премудрости братьев в этих госпиталях. Он выводил из себя свою воспитанницу и приводил ее в отчаяние своими назойливыми рассуждениями. И вот однажды, после такого разговора, отнюдь не облегчившего ее томящегося сердца, она, вернувшись в свою келью и отыскав на обычном месте очередное письмо, вскрыла его и прочла.
Первой ее реакцией было, конечно, возмущение. Да, сердясь на сам факт появления этих эпистол, она правильно представляла себе их содержание. Как посмели обратиться к ней, девушке, решившей посвятить себя святому подвигу со столь неприличным посланием? Тем не менее, она прочитала письмо несколько раз, как бы ища в нем строчки и выражения, которые могли бы сыграть роль масла, подливаемого в огонь возвышенного возмущения, но чем дальше она читала, тем очевиднее становилось, что письмо написано весьма уважительным, можно даже сказать воспитанным человеком. Им сделано все, чтобы ни в коем случае не оскорбить Прекрасную Даму, даже в самых таинственных и изящных изгибах ее самолюбивого достоинства.
Сибилла оценила и то, что в этом послании, как минимум двадцатом по счету, писавший до сих пор не посмел даже назвать своего имени. Насколько принцесса была знакома с нормами и правилами куртуазной науки, такое поведение считалось безукоризненным.
Она решила не сжигать это письмо, а положить в особый ларец. Не затем, конечно, что оно стало ей дорого, объяснила себе принцесса, а затем лишь, чтобы объективно проследить за тем, как будет развиваться характер и стиль таинственного почитателя. Не изменит ли ему возвышенный настрой, не окажется ли фальшивкой благородство его чувств?
Отец Савари продолжал долдонить свое. Если раньше принцесса ждала его появления с нетерпением, теперь она не могла дождаться, когда он оставит ее со своими утомительными нравоучениями и она сможет вернуться к себе, чтобы отыскать очередное послание, или хотя бы перечитать полученные прежде. Чтобы как можно более сократить время своих бесед с духовником, она положила себе не перечить ему, дабы не нужно было дважды и трижды выслушивать одни и те же аргументы, как это бывало прежде. Поэтому, отец Савари пребывал в полной, непоколебимой уверенности, что он на правильном пути, строптивость Сибиллы побеждена, сердце принцессы до такой степени неравнодушно к страданиям обездоленных паломников, что она вот-вот сама спросит у него, в каком качестве он хотел бы ее участия в деле выдвижения ордена госпитальеров в передние ряды богоугодного движения в Святой земле.
Настроение же воспитанницы все более не совпадало с делами, в коих ей приходилось участвовать. Она продолжала вместе со своим духовником посещать лечебные дома и ночлежки для инвалидов, но заметила, что все эти несчастные стали раздражать ее своей несчастностью и болезненностью. Конечно, она понимала, что такие настроения - грех, но боялась признаться в них духовнику. Этот грех она замаливала сама, стоя на коленях в одной из церковок монастыря, вызывая своим усердием умиление монахинь.
Когда молитвенный угар проходил, Сибилла бежала к себе в келью, к тайному собранию любовных эпистол и проливала над ними тихие и, как ей казалось, постыдные слезы.
После одного из очередных походов в приют для брошенных детей, после особенно откровенного и неизящного натиска со стороны отца Савари, принцесса получила письмо, в котором неизвестным, возвышенным обожателем делался решительный шаг вперед в развитии их отношений. Он просил смиренно, но в тоже время непреклонно, позволения открыть принцессе свое имя.
Сибилла была потрясена. Это требование испугало и взволновало ее. С одной стороны, грозил рухнуть уютный, безрадостный мирок, стенами которого стали беседы Савари, одинокие молитвы и безымянные письма; с другой стороны обещаны были огромные, яркие, хотя, может быть, и рискованные приобретения. А что, если этот человек все же недостойный?! - спрашивала она себя. А что если этот человек очень достойный?! - спрашивала она себя опять, и ответ на этот вопрос пугал ее еще больше.
Волнение несколько улеглось, когда она обнаружила приписку, что если ей это предложение не противно, то пусть она перед вечерней молитвой выйдет на паперть церкви Святой Бригитты, что у ворот монастыря. Девушку порадовала деликатность обожателя, выказанная в этом предложении, он оставлял за ней право окончательного выбора.
- Что же вас привело сюда, граф, ко двору ссыльной и всеми гонимой Изабеллы? - обворожительно улыбнулась принцесса.
Рено Шатильонский поклонился глубоко и подчеркнуто, даже чуть более подчеркнуто, чем требовалось в подобном случае дворцовым этикетом. Впрочем, может ли быть хоть какая-нибудь степень обходительности сверхмерной в отношении красивой женщины?
- Вы поставили меня в тупик вашим вопросом, Ваше высочество.
- Что так?
- Получается так, что если я скажу правду, то тем самым, пожалуй, солгу.
- Изъясняйтесь, граф. Мы, провинциалки, не в силах оценить словесные обороты столичных гостей.
В спальне принцессы не было никого, кроме секретаря и камеристки. Изабелла занималась своим любимым делом - беседовала во время утреннего туалета. Или, точнее сказать, заканчивала утренний туалет под аккомпанемент интересной беседы.
- Так что же, граф, я жду.
- Вы спросили меня, зачем я здесь. Чтобы быть правдивым, я должен был бы ответить, что я здесь не по собственной воле. Моя правдивость вынуждает меня к самой ужасной лжи, ибо быть здесь, у вас - это мое самое страстное желание.
В круглом, темноватом зеркале, которое держала перед Изабеллой камеристка, промелькнула мгновенная ехидная улыбка. Она добавляла своеобразия правильным чертам лица ее высочества. Юной принцессе прежде не приходилось видеть знаменитого буяна и забияку, графа де Шатильона, но рассказов о нем она слышала предостаточно, и ужасных, и прелестных. Человек, которому приходится часто убивать, бывает весьма остроумен.
Принцесса принимала неожиданного гостя, так и не повернувшись к нему лицом. Крупная фигура в темном плаще отражалась время от времени своими воинственными частями в зеркале. Общее впечатление Изабелла решила составить, закончив туалет. Пока она сумела выяснить лишь одно - граф мрачен, как туча, но при этом старается быть деликатным, заставляет себя говорить довольно витиеватые комплименты, но делает это без должного чувства. Отсюда легко сделать вывод - прибыл он по чьему-то заданию, по чьему именно, и что это за задание - еще предстоит выяснить.
Последний раз посмотревшись в зеркало, принцесса повернулась к гостю. Он поклонился ее лицу еще более истово, чем ранее ее затылку. Вслед за этим они получили возможность рассмотреть друг друга, и, судя по всему, остались друг другом довольны.
Изабелла, как уже не раз упоминалось, была прехорошенькая, плюс к этому, в глазах ее светился, живой, подвижный ум. Она, безусловно, являлась одной из самых привлекательных и значительных женщин своего столетия. Рено Шатильон произвел на принцессу впечатление в основном тем, что очень мало совпадал с чудовищным образом, который она составила себе по мотивам многочисленных рассказов о нем. Этот, стоящий перед нею человек был лишь также высок ростом, как герой ее воображения. Массивный, широкоплечий, мужчина с настоящей рыцарской осанкой. Все остальное - смазливость, наглость, самоуверенность, тупая развращенность, кажется, отсутствовали в его облике. Перед принцессой был мужчина с благородно очерченным лицом, мягкой, густо растущей бородой, печальными глазами и тонкой, разумной, если так можно выразиться, улыбкой. Контраст между тем, что ожидалось и тем, что было на самом деле, был разителен, это затронуло ум молодой девушки.
- Так значит вы здесь также в ссылке, как и я? - спросила она.
- Считать ли ссылку в рай ссылкой? - спросил мрачно Рено, развивая свой давешний комплимент.
Причем, сказал он это не скрывая, что относится к говоримому как к проявлению внешних приличий. Комплиментарные речения выглядели броней, он скрывал свои истинные чувства. Человек не тонкий не ощутил бы этого, человек тонкий, ощутив, не обиделся бы. Изабелла едва заметно прикусила верхнюю губку.
- Я имел неосторожность, Ваше высочество, убить кого-то из тех людей, что считают себя принадлежащими к дому его величества Бодуэна IV. На что король заявил, что не желает меня видеть вблизи своей особы. Никогда.
- Мне не довелось убить никого из клевретов короля, но его величество нуждается в моем обществе ничуть не больше, чем в вашем. Бывало так, что я по полтора года не встречалась со своим родным отцом.
Граф развел руками.
- Поверьте, Ваше высочество, что мне очень лестно иметь вас в товарищах по несчастью, - он сказал это совершенно серьезным тоном, без малейшего намека на иронию, но по каким-то микроскопическим приметам Изабелла ощутила, что ее постарались уколоть. Это ее не столько задело, сколько расстроило. Но делать было нечего, разговор не перешел в доверительное русло, надо было прибиваться к официозному берегу.
Изабелла улыбнулась придворной улыбкой.
- Ну что ж, граф, надеюсь, вы станете бывать при дворе. Двором я называю небольшое общество верных друзей, согласившихся ради меня оставить Святой город и последовать сюда, в припортовую клоаку.
- Я стану бывать при дворе, - просто пообещал Рено Шатильонский и, низко поклонившись, вышел.
Некоторое время принцесса сидела в задумчивости. Данже пытался заглянуть ей в глаза, чтобы напомнить о том, что надлежит еще закончить кое какие дела.
- Да, - очнулась Изабелла от своей задумчивости, - приезд графа вызывает у меня подозрения и опасения. Сделай так, Данже, чтобы за ним следили постоянно.
- Да, Ваше высочество.
- Но очень осторожно, очень: в мои планы не входит оскорблять этого человека.
- Кто же его мог подослать? - раздумчиво произнес секретарь-мажордом.
- Не исключено, что сам дьявол, - тихо произнесла принцесса.
- Что вы говорите, Ваше высочество?
- Я спрашиваю, что там у тебя еще?
- Очередное письмо к Гюи де Лузиньяну отсылать?