- Не лучше. Понятие об этике заложено в мозг изначально, как одна из основ поведенческой модели. Поэтому ее, то есть его - понятие, можно трактовать, и мозг воспримет трактовку, если она покажется ему убедительной. А преступность следствие нарушенной этики, всего лишь. Для Биг-Брэйна-два - пустой термин... Короче, перестань философствовать: дело сделано. Они больше не смогут стрелять: просто не пройдет такой приказ по сети - и все... Да, попутно я расширил понятие Биг-Брэйна-два об этике поговоркой капитана Латынина.
- Двое дерутся - третий не мешай?
- По формулировке для Биг-Брэйна-два: неэтично третьему вмешиваться в противостояние двоих.
- А что будет потом?
- Не знаю. Но полагаю, что стрелять уже никто не станет. И мешиваться никто ни во что не станет. Так решил Биг-Брэйн-два. Правда его можно обойти: есть мобильная связь, не контролируемая мозгом, есть, наконец, устные приказы. Но я плохо представляю себе возможность быстрого и, главное, точного и результативного перехода командованием войсками на такую допотопную технологию. Сто лет уже вояки без компьютерной поддержки - ни шагу. Так что пока будет доминировать ситуация "по Латынину".
- Вы сами сказали: Биг-Брэйн ориентирован на войну. С чего бы ему тогда решать ни во что не вмешиваться? Он что, обладает свободой воли, выходящей за пределы основной профессиональной ориентации?
- К счастью или несчастью для людей - да. Он идеально, абсолютно логичен, хотя, думаю, его создатели и его пользователи не ведают - насколько.
- Раз со стрельбой невесть на какой срок покончено, что станут делать миротворцы?
- Вот уж что меня не волнует, так это судьба миротворцев. Пусть о них заботятся отцы-основатели и лично генерал Лафонтен...
- Кстати, а не потомок ли он великого французского баснописца? - не к месту и не ко времени поинтересовалась гуманитарно образованная Мари.
А, впрочем, почему бы и нет? Она же не задавала иных вопросов Учителю, значит, все поняла и приняла, как всегда все понимала и принимала в его странных действиях. Так что о баснописце - это вполне ассоциативно и мило.
Однако ни Иешуа, ни Крис гуманитарного интереса Мари не удовлетворили. Крис продолжал переваривать услышанное, а Иешуа счел завтрак-обед законченным, сказал Мари:
- Расплатись, и пошли.
- Далеко? - спросила Мари, подзывая официанта.
- Двадцать минут пешком. Здание Организации Объединенных Наций.
- У нас там дело?
- И быть может, последнее в этом цивилизованном мире, - Подчеркнул интонацией слово "этом".
Никто подчеркивания не заметил или уже сыты были как в прямом, так и в переносном смысле: наспрашивались про непонятное.
И все-таки Крис не отказал себе в последнем простеньком вопросе;
- А почему вы все время говорите "Биг-Брэйн-два"? Где-то есть еще и "один"?
- Есть, - ответил Иешуа. - Как раз он-то и познакомил меня со вторым.
И пошел к выходу, не оглядываясь. Знал - ученики не рискнут отстать: а вдруг что-то пропустят?
Они шли по Четвертой авеню, по многолюдной, шумной, выглядящей праздничной в любой день: магазинные витрины, наглая реклама, по-летнему ярко одетые и вполне по-американски раскованные люди. Ну и жара, конечно, удушливая нью-йоркская жара, от которой одни сбегают к морям-океанам, а другие, напротив, стремятся к ней: одних туристов в городе летом - едва ли не больше, чем коренных жителей.
Иешуа легко адаптировался к любой обстановке, будь то эфиопская пустыня, колумбийские джунгли или улицы современного адегаполиса. Он становился неотъемлемой частью этой обстановки, своим среди своих, вот и здесь, на Четвертой авеню, его просто-напросто не замечали, как не замечают идущего мимо и сквозь. И вот ведь странность: облик его, растиражированный телеэкранами, компьютерными сайтами, цветными полосами газет и журналов, не вспоминался в толпе, не узнавался, никто не тыкал пальцами, не приставал с автографом, не орал восторженно: "Смотрите, кто идет!"
Да никто не идет!.. Или по-другому: все кругом куда-то идут.
Крис как-то сказал об этом, еще в Париже отмеченном эффекте:
- Вы были бы идеальным шпионом, Учитель. Вы есть - и вас нет. Вы у всех на виду - и незаметны и невспоминаемы. А ведь ваше лицо сегодня известно не менее, чем лица президентов или кинозвезд...
- Лица президентов и кинозвезд - это их товар, - ответил тогда Иешуа, - а я ничем не торгую. Разве что словом, так ведь тоже не торгую, оно у меня бесплатно, поэтому легко доходит до каждого и надолго запоминается.
Но Иешуа умел и сознательно лишать людей способности видеть себя или кого-то - своих спутников, например. Это умение замечательно помогало в частые в их суматошной жизни и тяжкие моменты проникновенияв разные объекты, так или иначе блоки"-рованные охраной. В данный момент оно было актуальным, поскольку вход в стеклянный небоскреб ООН перекрывался местной секьюрити, особенно лютующей в дни больших официальных заседаний. Так-то можно гостевую пин-карту купить: небоскреб входил в число туристских достопримечательностей. Но не в дни Генеральной Ассамблеи.
Однако прошли. Металлический турникет трижды щелкнул, пропустив всех троих, а охранные лбы, как и положено, никого не увидели.
В принципе, эффект давно известен по сказкам народов мира и называется "отведением глаз".
- Вы хотите послушать чье-то выступление? - спросил Крис у Иешуа.
- Ни в коем случае, - ответил тот. - Я хочу, чтобы послушат ли меня... Улыбнулся хитро: - Здесь телекамер - прорва, а я что-то давно не появлялся на телеэкранах.
- А как вы собираетесь... э-э... - Крис начал было, но тут же понял идиотизм невольного недоумения. - Извините, Учитель, вопрос снимаю.
Но Иешуа не согласился с легким отступлением ученика.
- Тебе бы следовало спросить не "как", а "что". Не как я окажусь на трибуне - тут твои извинения принимаются, - а что я хочу сказать. И это "что" касается всех.
- Всех нас? - уточнил Крис.
- Всех, - настоял на своей версии Иешуа. Помолчал. Добавил: - Помните, я исчез - там, в Белграде?.. Мне нужен, очень нужен был один разговор.
- С кем? - быстро спросил Крис, боясь, что Учитель опять замолчит.
- С тем, кем был Апостол Петр. С человеком, называющим себя отцом всех католиков на земле.
- С Папой Римским? - восхитился Крис.
- Так его именуют... - усмехнулся Иешуа. - Ну да бог с ним, разве дело в имени?.. Он сказал мне, что я - опять один. И всегда буду один, как и прежде, как в Иудее... Я услышал то, что ждал. Не хотел услышать, нет - именно ждал. И вот что я решил для себя: врет он все, ваш Папа! Потому что ему так удобнее, Покойнее, уютней. Но в том-то и штука, что я никогда не был один... - Помолчал, будто подыскивал слова, будто хотел продолжить начатое.
Но не продолжил, не разъяснил, потому что они вошли в гигантский зал ассамблеи, круглым полутемным амфитеатром спускающийся от входов - глубоко вниз, где на ярко освещенном, кажущимся с высоты крохотным, пятачке высилась одинокая, насквозь прозрачная трибуна, за которой кто-то стоял сейчас и, судя по словам благодарности, произносимым на неважном английском, завершал выступление.
- Мы вовремя, - сказал Иешуа и легко, перескакивая через ступеньки, помчался вниз.
А потом взошел - незваный! - на трибуну и привычно поднял вверх руки.
- Я буду говорить с вами, - произнес негромко. - Послушайте меня.
И вот, как обычно, - ошеломляющий "эффект присутствия" вместо только что продемонстрированного "эффекта отсутствия": казалось, все только и ждали его на этой трибуне, все сразу узнали его, все вскочили с мест, захлопали, заорали, затопали ногами, засвистели - в разных странах по-разному привыкли приветствовать кумиров. А то, что на трибуне Генеральной Ассамблеи ООН стоял именно кумир - тут никаких сомнений не возникло даже у скептика Криса, и верившего в многажды испытанную способность Мессии жестко и сразу взять в кулак любую аудиторию, и все же где-то в глубине души страшившегося пусть даже абсолютно невозможного, непредставимого провала.
Но какой там провал!.. Иешуа опустил руки, положил ладони на прозрачную поверхность трибуны, и все сели, и стало тихо, и только горели индикаторы десятков работающих телекамер, транслирующих заседание в прямом эфире многих стран-участниц.
- Я рад, что вы меня слушаете сейчас, - начал он, - и вы, господа делегаты, среди которых, я знаю, - лидеры великих и малых держав, имя которым, если взглянуть на глобус, - весь наш земной мир; и, главное, вы - люди у телеэкранов, которые суть - свет этого мира. Я вижу - вы узнали меня, а ведь я не сделал здесь, в ваши дни, ничего такого, чтобы мог рассчитывать на вашу добрую память. Я просто шел по земле и видел беду и пытался избавить от нее тех, кого она придавила тяжестью своей. Но разве вправе я слышать от людей слова: "...в тени крыл Твоих я укроюсь, доколе не пройдут беды"? Я много раз повторял: не Бог я, но лишь однажды избранный им смертный, и все, что могу я, то делаю с именем Его. Но нет, нет у меня Его крыл, чтобы укрыть вас от всех бед, которые приходят к нам тоже по воле и разумению Гос- пода! И поэтому я заявляю сейчас, не страшась осуждения: все, не могу больше! Не имею права злоупотреблять людскими надеждами! И не хочу, не буду латать дыры на одежде, что расползается от старости прямо в руках. Простите меня, люди...