Да, в случае чего подниму телефонную трубку. Рука в варежке мысленно уже тянулась к телефону, и я слышала свой голос - спокойный, злорадный:
"Извините за беспокойство, Всеволод Алексеевич, но вы сами просили звонить. Да, да. Стекла не дают. Что ж такого, что обещали, - не дают, и все. Обычная картина. Передать трубку директору? Пожалуйста! Вас к телефону, товарищ Федотов".
Вот так и скажу. А он там как хочет. Судя по тому, как на меня оглядывались прохожие, я поняла, что думаю вслух. Со мной так бывало, я знаю.
- Товарищ Федотов еще занят, - сказала секретарша.
- Отлично. Я подожду. Но прошу доложить: Украинский детдом.
Когда я вошла, директор медленно поднялся мне навстречу. Блеснула улыбка. Я знала эту улыбку - откуда я ее знала? Ах, да: легкость, изящество! Да, это он. Он протянул мне левую руку и сказал:
- Ближе к сердцу!
Правый рукав гимнастерки был заправлен под ремень. Мне надо было достать стекло, и поэтому я сказала:
- Для нашей мастерской необходимо...
- А мы ведь с вами знакомы, - сказал он.
- Да, да, - ответила я.
- Я вас еще раз видел у Соколова.
У Соколова? Я не помнила. Я ничего не помнила, кроме лица Соколова и его голоса.
Мы должны говорить о стекле, и мы будем сейчас говорить о стекле. Но он не расположен был говорить о стекле. Он говорил:
- Да, я заметил, вы тогда ничего не видели... В первый-то раз, в райсовете, вы шумели, кричали. А тут сидели такая тихая, безответная. А когда человек не орет, не жалуется, его куда жальче.
- Жалость - это хорошо, - ответила я сухо, - хотя Горький считал, что жалость унижает человека.
И что это я ему нотацию читаю? Ближе к стеклу!
- Горький плохо знал женщин, - сказал он, стряхивая пепел левой рукой. - Женщина любит, когда ее жалеют. Это, между прочим, подчеркивал Толстой.
- А я не женщина, я директор детского дома. И я пришла...
- Да, да, - ответил он. - Я понимаю, вы пришли по делу.
- Наши мастерские, - начала я объяснять, - чрезвычайно нуждаются в том...
- Что же вы стоите? - сказал он. - Садитесь.
Ближе к стеклу! - твердо решила я.
- Наши мастерские... - услышала я свой деревянный голос.
- Есть в лицах людей, - продолжал он, - что-то почти летящее... Не знаю, ясно ли я говорю?
- Мы нуждаемся в стекле, потому что...
- Чисто женская манера по десять раз повторять одно то же, - произнес он. - Ведь я уже сказал на том совещании, где ваш детдом хотели выселять, стекло дам. Дам стекло ясно?.. Так вот, я люблю лица, которые о себе ничего не знают. Самозабвенные лица. Есть такие, сразу видно, думают: сейчас я улыбнусь, мне идет, когда я улыбаюсь. Или: надо быть сдержанным, сейчас я изображу на лице, что я сдержанный или там волевой. Надо прямо сказать: в вас этого нет. Вот что я ценю. И в женщине, и вообще в человеке.
- Стекла мне надо довольно много, - сказала я. - На три окна, а хорошо бы и про запас. Стекло-то бьется, ведь дети...
- Да, да, - ответил он, - я люблю, знаете, эту простоту в людях, когда...
И вдруг я поняла, что он даст мне стекло. В самом деле даст. Сколько я попрошу, столько и даст.
- Лучше бы на пять окон, - сказала я.
- Идет! - легко согласился Федотов.
Нет, этого не может быть! На пять окон!
Впервые за много месяцев я почувствовала свое могущество. В этот редкий час я могла застеклить целый дом в два, нет, в три этажа! Я могла...
- Я сразу понял, что вы с Украины. Говорок такой. Наш, особый.
- А вы тоже?
- А как же! Киевлянин. С Подола!
Он протянул мне бумажку с крупной размашистой подписью. Я схватила ее, поспешно сложила вчетверо и спрятала в сумочку.
- Где получать? У вас на складе? Или где?
- На складе. А говорите вы неграмотно: три окна, пять окон. Окно окну рознь. Хорошо, я проходил по Незаметной, знаю ваши окна, рассчитал. А в Киеве я люблю каштаны. И Владимирскую горку. Вы гуляли когда-нибудь по Владимирской горке? Нет, вы сидели там на лавочке? И глядели - Днепр? Тишина какая, а? Покой, а?
- Спасибо вам большое за стекло! - сказала я.
- Да ну вас, - ответил он.
И мы оба засмеялись.
- Заходите, если что. Поможем. Народ у нас отзывчивый.
О, я зайду! Я люблю, когда дают стекло на пять окон. Когда я вышла из заводоуправления, мне почему-то захотелось обернуться. И я обернулась и посмотрела наверх. Он стоял у окна.
Большой души человек, подумала я. Не надо врать себе, нехорошо. Я думаю сейчас про другое. Я думаю про то, что, оказывается, бывают случаи, когда я могу быть даже сильнее Семена. Он, наверно, не получил бы сегодня стекла на пять окон. Я шла, и под моими валенками весело скрипел снег.
- А все-таки он тогда прошел без очереди, и это нехорошо! - сказала я снегу и бодро зашагала домой, прижимая к себе сумочку, в которой лежало разрешение на стекло. Этой бумажки никто у меня не отнимет. Она моя. Мое стекло. Стекло для нашего дома. Да здравствует легкость! Да здравствует изящество! - подумала я, глядя на задранные носки своих валенок.
II
Весна пришла прекрасная, дружная. Трава лезла отовсюду, пробивалась между булыжниками на мостовой, на каждом пятачке земли. В такие яркие, солнечные дни нестерпимо думать о смерти. И еще острее тоска о тех, кто далеко. И еще, явственней видно, как исхудали ребята, какие у них истощенные лица.