Зачем же было растить, любить, если потом нельзя ни оберечь, ни помочь? Я еще и еще вглядывалась - сомнения быть не могло, с газетной страницы на меня смотрел Коломыта. Фотография была отчетливая, резкая. Не только черты лица передавала она, но и выражение спокойствия и ненависти. О чём думал тот, кто снимал? Тот, на кого Вася смотрит с этой холодной ненавистью? Что мне до него! Память о нем будет проклята, но никакое проклятие не воскресит мальчика, который рос у меня на глазах.
И тени надежды, что я ошиблась, не было у меня. И все же я вышла на кухню к Лючии Ринальдовне. Она взглянула и бессильно опустилась на табуретку:
- Вася...
Ступку я нашла в мастерских.
- То Василь... - тихо сказал он.
Я вернулась к себе. И тут услышала - кто-то быстро поднимается по лестнице, почти бежит. Без стука растворилась дверь - на пороге стояла Настя.
- Галина Константиновна, нет? Нет, ведь правда - нет? - В голосе ее звучало отчаяние, а это "нет" повторило в моих ушах плач Егора. "Нет, нет, нет!" - судорожно твердил он, когда я сказала ему о Фединой гибели.
Она закрыла лицо руками и заплакала. Я подошла, она крепко прижалась головой к моему плечу. Так мы стояли молча. Потом я увидела - на полу, у Настиных ног, лежит конверт. Я нагнулась, чтоб поднять.
- Забыла... Я когда бежала, мне почтальон дал... - сказала Настя. Голос не слушался ее, и вдруг, словно впервые поняв, что случилось, она всплеснула руками и опять зарыдала.
Без мысли, как автомат, я распечатала конверт. Письмо было от Сизова.
Дорогая Галина Константиновна, - писал он, - мне из военного училища товарищ переслал Ваше письмо. Простите, что долго не писал и что заблаговременно не сообщил о перемене в своей жизни. Я сейчас у отца, в Кемерово. Работаю на заводе. У меня броня, и от военной службы я освобожден. Я знаю, что ребята не одобрят мой поступок. Но верно ли это будет? Люди всюду нужны. И правильно говорят, что победа куется в тылу. Как вы понимаете, наш завод изготовляет не чайники и не кастрюли, а кое-что посерьезнее. Я работаю много, со временем не считаюсь.
Надеюсь, что Вы меня не осудите и не подумаете, что ясбежал или дезертировал. У меня был вызов, а теперь броня.
Жена у отца женщина неплохая и ко мне относится нормально. Есть еще младшая сестренка, она ходит в детсад.
Галина Константиновна, отец Вам кланяется. Я шлю Вам свой сердечный привет.
Остаюсь Ваш Вячеслав Сизов.
* * *
Меня вызвал к себе Соколов и сказал, что в Заозерск приезжает ленинградский детский дом. Он уже давно в дороге. Часть детей осталась в Дальнегорске. А пятнадцать человек придется взять нам.
- Но куда же? Ведь у нас совсем нет места!
- Мастерскую перебазируйте во флигель, мы вам его освободим. А ребят разместите между своими. Я не уговариваю вас, Галина Константиновна, не прошу, не приказываю. Я просто говорю вам: ленинградцы... Ленинградские дети...
Он прав: что можно к этому добавить? И вот мы стоим на деревянной платформе и ждем. Еще третьего дня пришла телеграмма с номером вагона, но поезд застрял где-то в пути - и когда он придет, мы толком не знаем.
Ленинград... Ленинград... Уже год нет писем от тети Вари. Жива ли она? Вспоминаю тот далекий день, когда я приехала с детьми в Ленинград. Меня встречали она и Семен. И Митя. Где они все сейчас? Живы ли? Сколько лет прошло? Почти десять...
- Идет, идет! - послышалось вокруг. Что-то простуженно прохрипел репродуктор, и вдали в темноте показались глаза паровоза.
Я вошла в вагон первой.
- Где тут ленинградцы? - громко спросила я. И вдруг услышала:
- Галина Константиновна! - В этом возгласе звучало сомнение, тревога, радость - все вместе.
Я обернулась. Передо мной в тусклом свете чахлой лампочки стоял высокий, худой старик. Нет! Неужели?
- Владимир Михайлович? - сказала я, не веря.
- Я узнал, узнал вас по голосу... - Он протянул мне обе руки. - Вы прошли, я не видел лица... Но голос... Это вы!
Мы стояли, держась за руки. В горле у меня пересохло, и голос не слушался.
- Вы привезли детей? - наконец спросила я.
- Да... Но только нас уже меньше... Со мной восемь человек.
Спрашивать, что случилось с остальными, было незачем.
- Где ваши вещи?
- Мои вещи... Вот... - Он взял в руки жалкий мешочек. Что там могло уместиться? Разве только десяток носовых платков. - Письма... - ответил он на мой безмолвный вопрос. - Самые дорогие... И несколько фотографий... Все.
Глаза привыкли к полутьме, я увидела сбившихся на двух нижних полках ребят. Они молча глядели на меня.
- Вот и приехали! - Владимир Михайлович обернулся к ним и как-то быстро, легко дотронулся до каждого. - Поднимайся, Тёма... Дай я помогу тебе встать, Витя...
...Нас ждали две лошади - Милка и другая, которую дали нам на этот вечер в районо. Год назад встречали нас, теперь мы сами встречаем. Мы приготовили баню, и стол был накрыт. Мои тоже худые, но эти... Неживая бледность, синие губы... Кожа дряблая, как у стариков. Они выехали из Ленинграда давно, еще летом. Их уже откормили немного в пути. Но долгая голодовка не забылась. Как бережно они берут в руки хлеб, как осторожно подносят к губам ложку...
Я была как во сне. Казалось, вот проснусь - и не будет больше Владимира Михайловича. Я знала, что война - время неожиданных встреч, потерь и находок. Но эта встреча казалась мне слишком невероятной. Все хотелось дотронуться до него, еще раз убедиться, что он тут. И всякий раз, взглянув на него, я неизменно встречала его взгляд: "Да, да, это правда. Я здесь, это я..."
Изможденное лицо его было почти прозрачно, но глаза остались те же синие, как у ребенка... И добрые губы. И улыбка. Всё, как десять лет назад.
Владимир Михайлович сам назвал Заозерск, когда в Дальнегорске ему предложили на выбор несколько городов. Здесь жил его друг - и друг этот был Петр Алексеевич. О том, что здесь я, он и не подозревал.
Когда ребята были умыты, накормлены и уложены, я повела Владимира Михайловича к Петру Алексеевичу. Я понимала, что это будет такая встреча, когда свидетели не нужны. Думала - доведу Владимира Михайловича до дверей и уйду. Но как расстаться? Я ведь еще ни о чем не спросила. Не сила о тете Варе. А он молчит. Если бы она была жива, сказал бы сразу.
Он идет рядом со мной, и в руках у него не мешочек даже, маленький пакетик с письмами. Наверно, они пожелтели от времени, стерлись на сгибах давние письма, свидетели былой радости любви, горя - всего, чем полна человеческая жизнь.
И вдруг Владимир Михайлович говорит:
- Галя, милая... Вы, наверно, это поняли... Варвары Ивановны уже нет... Перед смертью она отдала мне на сохранение свои письма. Они спрятаны надежно. А одно... она им очень дорожила... у меня с собой. Не то чтобы я думал, что увижу вас и передам... Не знаю, как объяснить, но оно у меня с собой, вместе с самыми дорогими... Перед тем как нам выйти из дому, я его вынул для вас... Вот...
Я взяла листок. Мы уже подошли к дому Петра Алексеевича. Его окно светится. Он и не знает, что его ждет.
- Почти десять лет... - сказал Владимир Михайлович. - Он уехал из Ленинграда незадолго до вас. Десять лет... Я писал ему - он не отвечал... До свиданья, голубчик. Если бы вы знали, как я рад, что вижу вас.
Он крепко пожал мне руку и постучал в дверь. Я подождала, пока ему открыли, и повернула домой.
Умерла... Совсем одна... Никого не было рядом, никого близкого. Мне казалось, я давно уже знаю, что ее нет. Но, видно, сколько ни ждешь, а когда ударит - больно.
Придя домой, я развернула листок. Он был совсем такой, как я представляла себе, - пожелтевший, стершийся на сгибах. И весь он был исписан мелким убористым почерком Антона Семеновича: