* * *
На другой день я чуть свет была на Незаметной улице. Но как ни рано я пришла, все были уже на ногах, и на лестнице я столкнулась с Ирой Феликсовной и Велеховым - они несли тюки с бельем.
- Что случилось?
- Вошь! - коротко ответила Ира Феликсовна.
- На ком?
- На новеньком, ленинградском.
Накануне была баня, и только вчера мы сменили все постельное белье. Но это ничего не значит - надо тотчас все снова менять, надо немедленно снимать простыни, пододеяльники, наволочки. Уже топилась прачечная, старшие девочки вместе с Ирой Феликсовной принялись за стирку. Я набросала записку директору школы, и Борщику было наказано ее передать - я объясняла, почему наши старшие сегодня в школу не придут. С другой запиской я послала к Валентине Степановне - просила прийти помочь, нынче же надо перестирать всю груду белья.
Вошь была найдена на рубашке Сережи Рославцева. Серёже минуло девять лет, но ему нельзя было дать больше семи: тонконогий, тонкорукий, прозрачно-бледный и худой - жизнь в нем едва теплилась.
- Можно, я не встану? - прошелестел он.
И я наклонилась ниже, чтобы расслышать.
- Лежи. Дать тебе книгу?
- Нет. Я так.
Он лежал неподвижно и, не мигая, глядел в потолок. Иногда закрывал глаза и засыпал ненадолго. "А если тиф? - подумала я. - Разве он выдержит?"
Всех ребят, которых привез Владимир Михайлович, надо было выхаживать... О школе пока нечего было и думать. Лишь один оказался под стать моим - хоть и худ, но здоров и подвижен. Меня не удивишь черными глазами: Семен, Лена, Лира, Шурка - все черноглазы. Но и у этого глаза приметные - не вишни, не смородина - маслины: длинные, черные, блестящие. Его звали Тёма Сараджев, и родом он был из Еревана, хотя последние годы жил в Ленинграде.
- Ты посидишь с Сережей? - спросила я.
- Да, конечно. И покормлю, когда надо будет. Идите спокойно. Я Владимиру Михайловичу всю дорогу помогал, я умею.
Он улыбнулся, показав ровные, очень белые зубы. Я пошла в прачечную. Там уже вовсю кипела стирка. Я тоже стала к корыту.
Бывало холодно, было несытно. Но болезни до этого часа нас обходили. Кто-нибудь порежет палец, кто-нибудь простудится и почихает денек-другой. Вот только Егор... но он захворал еще в пути. Что-то будет сейчас?
- Эх, раньше смерти не помрем! - воскликнула Тоня, выпрямляясь и отирая пот со лба.
Отворилась дверь, впуская струю холодного воздуха, - вошла Валентина Степановна.
- Зося девчонку покормит и тоже придет, а уж Вера за няньку останется, - кинула она на ходу и тотчас, не спрашивая, принялась за дело.
Мы решили один раз постирать с мылом и сразу кипятить. Ведь белье совсем чистое. Главное - прокипятить, а потом, когда просохнет, выгладить. Большой чан с водой уже кипел, и Наташа палкой ворошила первую порцию белья.
- Мое дело - простыни, - слышала я голос Валентины Степановны. - Иди, иди к тому корыту, там наволочки, это тебе сподручней.
- Вы не знаете моей силы! - запальчиво отвечала Тоня. - У меня руки тонкие, а как железо!
Я склонилась над корытом и перестала думать о чем бы то ни было. Каждый кусок мыла был у нас на счету, мы дорожили им, скупились и даже утром, умываясь, осторожно, бережно намыливали руки, а вот сейчас под моими руками горой росла и переливалась пена - то снежно-белая, то с голубизной. Я вспомнила вдруг, как стирала однажды в Березовой Поляне, а рядом стоял Костик и пускал через соломинку пузыри. Я увидела его так ясно, на траве у старой кряжистой березы, и в воздухе большие, пронизанные солнцем мыльные шары. Есть воспоминания, в которые погружаешься счастливая, как в теплую воду. Но это...
Еще и еще проведя простыней по доске, я слегка отжала ее и бросила в почти доверху наполненный таз - отсюда Наташа брала белье вываривать. Снова наклонилась над корытом - и вдруг отчетливо увидела Сережу Рославцева, его прозрачный лоб и безучастные глаза. Я ополоснула лицо, надела платье и, почти взбежав по лестнице, вошла в спальню мальчиков. У Сережиной постели сидел Владимир Михайлович, он был здесь, это мне не приснилось! Но вдруг я увидела на белой подушке пунцово-красное, неузнаваемое лицо: еще час назад оно было изжелта-бледным, неживым. Сыпняк! - подумала я и, откинув одеяло, приподняла на Сереже рубашку - тело было усеяно красными крапинками. Сыпняк! - еще раз отдалось у меня где-то внутри.
Я закутала его, сама снесла в изолятор и послала Рюмкина за врачом, потом вернулась в прачечную. Ира Феликсовна стояла над корытом в облаке белого пара. Она подняла на меня глаза, вытерла лоб и спросила:
- Что случилось?
- У Рославцева, видимо, сыпняк.
- Я болела сыпняком. Я сейчас к нему пойду. Он уже в изоляторе?
Говоря это, она ополаскивала руки, лицо, сняла косынку, оправила волосы.
- Зося, - окликнула она, - становитесь на мое место. У чана Наташа сама справится!
Мы вышли.
- Погодите, остыньте. Наденьте пальто. А это точно, что вы болели сыпняком? - спросила я.
- Честное пионерское! - ответила она. - В дороге, когда мы эвакуировались из Смоленска... В самом начале войны. Мне бояться нечего. Не беспокойтесь, Галина Константиновна! - Она помахала мне рукой и побежала через двор к изолятору.
Стали возвращаться из школы ребята, я осмотрела каждого. Пока никаких новых признаков не было, С мучительным нетерпением ожидали мы врача. Он пришел только к вечеру осмотрел Рославцева и определил скарлатину.
- Вы болели скарлатиной? - спросил он у Иры Феликсовны, которая не отходила от Сережи.
- Ну, доктор, кто же в детстве скарлатиной не болел!
* * *
В Заозерскую больницу, забитую до отказа, стучаться было бесполезно, оставлять Рославцева в изоляторе - страшно. Страшно за него самого, страшно за остальных ребят. Доктор обещал снестись с Ожгихинской больницей, она была за рекой, километрах в десяти от Заозерска. Ира Феликсовна ухватилась за эту мысль - в Ожгихе она начинала свою уральскую жизнь, ее знали в этом селе.
- Мы его там выходим. Там толковый врач и больница хорошая.
Дезинфекцию сделали на другое утро, и никто в школу не пошел. Ребята были довольны: три дня карантина - отдых от занятий. Я же без ужаса не могла думать, как болезнь вцепится в них - слабых, истощенных, как начнет косить их, трясти лихорадкой, мучить жаром. Мне всегда казалось, что я умею ждать. Видно, разучилась - часы тоже тянулись, как долгая болезнь, их не могла убить никакая работа. На Закатную я не возвращалась, боясь занести заразу.
Ира Феликсовна не отходила от Сережи, она и здесь делала все на удивление умело и споро. В халате и косынке, точно сестра, она бесшумно двигалась по нашему тесному изолятору, меняла компрессы, полосканье, терпеливо кормила Сережу с ложечки.
К концу второго дня мы получили направление в Ожгихинскую больницу. Запрягли Милку, устлали сани поверх соломы одеялом, закутали Сережу. Ира Феликсовна села в сани и положила Сережину голову к себе на колени. Ступка разобрал вожжи.
Сани стояли одиноко, никому из ребят мы не разрешили проводить Сережу. Пришла мать Иры Феликсовны, она о чем-то негромко говорила с дочерью. Ступка тихо тронул. Анна Никифоровна пошла рядом с санями, я еще раз пожала руку Ире и остановилась, глядя вслед.
Анна Никифоровна ускоряла шаги, до меня доносился ее встревоженный голос. Потом она повернулась и пошла ко мне навстречу - усталая, понурая. Подошла и тихо сказала:
- Ира ведь не болела скарлатиной. А взрослому заболеть...
- Боже мой, что же вы молчали! Надо вернуть ее. Надо было сразу... сразу сказать.
- Разве ее переспоришь! Она говорит, сейчас никто не вправе беречь себя...