- А справлюсь? - спросила Валентина Степановна и тотчас сама ответила: - А конечно, справлюсь. Ну что ж, добивайтесь... Я работы не боюсь.
Это было верно. Весной ее мобилизовали на посевную, летом - на сенокос, осенью - на уборку урожая. Она делала всю работу по дому и никогда не жаловалась на усталость. Была добра и терпелива. Любила детей. Она бывала грустна в те дни, что для другой женщины были бы самыми счастливыми: плакала, когда приходили письма с фронта, Они были недобрыми, эти письма. А может, они были самые обыкновенные, да только не такие, каких ей хотелось.
- А та... Лариса... получает? Не знаете, Галина Константиновна?
- Не знаю, - говорила я, и говорила неправду.
Вот и поэтому еще надо было ей начать работать. Не от случая к случаю, не от посевной до уборочной, не от сенокоса до лесозаготовок, а постоянно, да не просто, а чтоб работа заполняла душу.
Я стала добиваться - и добилась. Татьяна Сергеевна перевелась в ближний леспромхоз счетоводом. А Валентине Степановне мы передали малышей. Для нее не было ни сопливых, ни грязных, ни надоедливых, и она быстро освоилась с работой. И в первый же день с ней увязалась Вера.
Вера любила малышей - Антошу, Юлю. Но старшие - Лена и Егор - стесняли ее; они слишком много знали о ней, о том, что случилось в ее семье. И потом, самолюбивая, она не желала быть третьей в этой крепкой дружбе. Она хотела быть очень-очень нужной кому-то, незаменимой, единственной. Эта девочка знала, что в мыслях и в сердце матери она давно уже занимает не первое место. А здесь она сразу же стала и нужна и любима.
В нашем доме у каждого старшего был свой корешок. Но у нас никогда не было таких маленьких. И, однако, ребята сразу свыклись с необычным нашим пополнением. Дежурство у малышей никто не считал обузой. И каждый на свой лад придумывал, что бы сделать для маленького.
- Помню, - сказал Владимир Михайлович, - был канун моего рождения. Мне исполнялось семь лет. Моя матушка сказала, что с сегодняшнего вечера я должен молиться уже не о младенце Владимире, а об отроке Владимире. С какой гордостью я повторял свое новое звание! Мне кажется, возраст у детей то же, что, бывало, у чиновников чин... Дружба со старшим - это повышение в чине. Дружба с младшим - это сознание своего великодушия.
Не знаю, может быть, и так. Но было тут и другое: глубокая душевная потребность - заботиться, оберегать. Наши новенькие были как слепые котята, они не знали даже меры своей беды. Они были обречены расти даже без воспоминания о матери, потому что уже сейчас их память удерживала только неясные, бесплотные, как тень, случайные обрывки:
- А меня мама молоком поила.
- А мне мама песню пела.
Мои удивлялись: такие маленькие, а все разные, непохожие, у каждого свой характер. Юра энергичен, деловит. Котя - тихий, застенчивый. Тоня ревниво следит, чтоб его, упаси бог, никто не обидел.
- Он смирный, смирных всегда забивают. Погодите, я его обучу, он у меня такой бойкий станет - бойчее всех!
Все с первых дней полюбили Павлика. У этого малыша было худенькое личико и веселые глаза. Просыпался он раньше других, но не шумел. Он долго лежал в кровати и о чем-то раздумывал. Потом, словно стряхнув с себя задумчивость, начинал одеваться, никому не позволяя себе помочь.
- Сам, - говорил он, натягивая чулки.
Он обладал чувством юмора и любил пошутить. Подойдет к кому-нибудь и скажет неожиданно: "Потолок упал". При этом он глядел хитро и огорчался, если в ответ на такую остроумную шутку не догадывались рассмеяться. Когда Вера, учившая его выговаривать "р", просила: "Скажи "ремень", он улыбался и отвечал: "Поясок". Он был очень доброжелательный, никого никогда не обижал, не сердился, если кто отбирал у него игрушку. Отбирала обычно Соня. Едва проснувшись и садясь на кровати, она говорила:
- Одеть... обуть...
Ее одевали, обували, кормили, и она тотчас начинала бесчинствовать. Ей нравились только те игрушки, которыми играли другие. Она подходила к Оле и молча тянула к себе Олину куклу. Оля не давала, отбивалась, плакала - Соня знай тянула. Отняв куклу, она сейчас же утрачивала к ней всякий интерес и смотрела, где бы еще набедокурить. Расшвыривала дом из кубиков, пыхтя и высоко задирая ногу, наступала на возведенную с великим трудом пирамиду. Ею владел дух разрушения.
- И что мне с ней делать? - спрашивала Аня Зайчикова. - Выдрать бы, а как выдерешь? Сирота.
* * *
Однажды, когда ребята вернулись из школы, к нам на Незаметную пришла женщина. Ей было за пятьдесят. Глубоко посаженные глаза смотрели умно, пристально, тонкие губы крепко сжаты. Платок, как у Симоновны, надвинут на самые брови.
- Ты будешь заведующая? Я к тебе. Хочу взять дитя на воспитание. Покажи-ка мне всех, какие есть.
- Приходите вечером, мы соберем совет, познакомимся с вами и решим. Когда решим, тогда и покажем.
- Какой еще совет? Ты тут хозяйка, ты и решай.
Этот разговор происходил в столовой, и все ребята его слышали. Я обвела глазами стол. Наташа замерла с ложкой на весу, ожидая, что я отвечу.
- Я тут не хозяйка, я старшая. Брать детей мы решили все вместе. Значит, отдавать или не отдавать, тоже будем решать вместе.
- Да что вы тут такое удумали! - В голосе женщины прорвалось раздражение. - Хочет человек поступить по-божески, принять в дом дитя... Покажи ребят, мне выбрать надо.
Голос ее звучал властно, и по всему было видно, что она привыкла не просить, а приказывать.
- В восемь часов вечера соберем совет. Приходите, милости просим, повторила я.
- А что старый человек будет бить ноги по второму разу, это тебе без интереса?
- Ну, - послышался вдруг голос Тони, - если старый человек может целый день торговать на рынке, значит, может и пройтись лишний разок.
Гостья резко повернулась, отыскала глазами Тоню.
- Молоко на губах не обсохло... - Гневно взглянула на меня: - Хорошо же ты их ростишь, голубушка! - и, высоко подняв голову, пошла к дверям.
- Ох, Тоня! Удружила, нечего сказать.
Я вышла следом за старухой. Она не стала меня слушать. Сама открыла дверь и захлопнула ее за собой, даже не оглянувшись.
Я снова пошла в столовую. По дороге меня перехватила Тоня. Стараясь сдержать слезы, она сказала:
- Галина Константиновна... извините...
Мне было жаль ее, но я понимала, что такие слова, обращенные к чужому и старому человеку, простить нельзя.
- Извинить тебя должен тот, кого ты обидела.
- Я знаю, что и вас обидела.
- Ты должна будешь извиниться перед ней.
- Нет! - закричала Тоня. - Она спекулянтка, знаю я ее, не буду я перед ней извиняться, я ей правду сказала!
- Если ты считаешь себя правой, зачем же извиняться передо мной?
- Потому... потому... Я не могу, когда вы сердитесь! - ответила она, вдруг заливаясь слезами.
- Ладно, Тоня. До вечера.
Это был для меня самый трудный разговор. Я по себе знаю, помню: в детстве просто нельзя взять в толк, почему это плохо - сказать правду. А как вежливо скажешь человеку, что он лгун, или доносчик, или вор? С той поры я выросла большая. Но в глубине души понимала - ничего я не сумею сказать Тоне такого, что убедило бы ее.
Однако все повернулось не так, как мы ждали. Задолго до восьми часов к нам пришла заведующая районо Калошина и привела с собой давешнюю посетительницу. Та глядела еще суровей и неприступней, чем прежде. Калошина сказала:
- Познакомьтесь, Галина Константиновна, это Дарья Федоровна Коршунова. Мы хотели бы зайти к вашим малышам. Я обещала показать их Дарье Федоровне.