- Подите прилягте, - прошу я.
- В могиле належусь... - неизменно отвечает он.
- Что вы как чудно отвечаете, - сказала однажды Лючия Ринальдовна и, обращаясь ко мне, прибавила: - Мужчины иной раз как дети, ну, сущие дети.
- Да... Дети... Сукины дети... - сказал Петр Алексеевич, и после этого я боялась к нему подступиться.
...Если бы пришло письмо... Если бы хоть несколько слов... Зачем? Одно, только одно слово: жив. И все стало бы по-другому. Я стала бы неуязвимой. Твердой. Я совсем иначе ходила бы по земле. Совсем иначе говорила бы с людьми, и никто бы не мог мне ответить: "С луны свалилась".
Но письма не было.
* * *
Девочку из Орловской области звали Аня Зайчикова. Она отбилась от семьи, но ни минуты не сомневалась, что снова ее найдет. Была она круглолицая и круглоглазая, с соломенными прямыми волосами и белесыми, всегда удивленно вскинутыми бровками. Когда что-нибудь радовало, огорчало или сердило ее, она говорила на разные лады: "Ах-ах!"
Она охотно рассказывала о своей семье:
- Нас пять сестер. А мама сказала: "Пока мальчика не рожу - не успокоюсь". И родила-таки мальчика, назвали Коля. Он у нас шестой. Правда, Галина Константиновна, какое хорошее звание: Коля? Самое мое любимое. - И тут она произносила звонким ласковым голосом: - Коля! Коля! А не люблю я звание Андрюша. Грубое звание какое, вот послушайте. - И басом она произносила по складам: - Ан-дрю-ша! А самая лучшая моя сестра - Надя, она у нас самая старшая. Такая хорошая девушка, такая добрая, такая бесхарактерная. Никогда не кричит, никогда не сердится, а слова плохого ну, ввек от нее не услышишь.
Аниным шефом вызвалась быть Тоня Водолагина, и Аня охотно пошла к ней в неволю. Она тотчас стала говорить: "Мы с Тоней" - и делала все так, как велела Тоня.
Был еще у нас новенький Сеня Винтовкин. Я его сразу полюбила, потому что его звали Сеней, но он никого не полюбил, оказался отчаянным озорником, в школу еще не так как был всего семи лет от роду, а услыхав, что в шефы ему назначена Настя Величко - самая тихая и самая добрая девочка во всем нашем доме, - сплюнул (так-таки прямо и плюнул на пол) и сказал:
- На фиг она мне сдалась!
Он немало уже мотался по вокзалам и дорогам военного времени и совершенно походил на беспризорника начала тридцатых годов - та же залихватская повадка, тот же словарь.
- Я тебе что, легавый? Пошел ты знаешь куда?.. Ещё чего!
Низколобый парень, напугавший меня своим угрюмым видом, оказался тих и покладист па удивление. Лючия Ринальдовна утверждала, что он сущий теленок. У него была заветная мечта - стать поваром, поэтому всякую свободную минуту он проводил на кухне и очень толково помогал Лючии Ринальдовне. Наверно, ему при этом перепадала лишняя миска супа но он работал не за страх, а за совесть, и Лючия Ринальдовна любила, когда на кухне дежурил Триша Рюмкин.
Ну что ж? Ребята как ребята. Может, все обойдется?
А тем временем Ступка получил заказ: наши мастерские должны были делать детские игрушки и... именные медальоны - маленький деревянный футляр, в который вкладывается листок с именем и фамилией бойца.
* * *
- Откуда у тебя эти калоши?
- Нашел.
- То есть как это - нашел?
- Честное слово: иду, смотрю, валяются калоши. Я и взял.
Калоши новые, хорошие. Почему они валялись на улице? Кто их бросил? Зикунов, мальчик из новеньких, самый худой, самый щуплый, с острым личиком и впалыми щеками, смотрит на меня уныло и равнодушно.
- Галина Константиновна! - слышу я на другой день. - Поглядите, какие я калоши нашла! - Это говорит Аня Зайчикова.
И почти следом за ней появляется Сеня Винтовкин с большими, видимо с валенок, калошами.
- Нашел? - спрашиваю я.
- Нашел, - отвечает он независимо.
Что это за город, где на улице валяются калоши? И почему я, исколесившая его вдоль и поперек, никогда не находила на дороге ни калош, ни другой обуви?
Все были опрошены заново, и все стояли на своем: "Иду, смотрю, калоши валяются".
Посреди этого разговора открылась дверь, и вошла молодая женщина в новом белом тулупе и новеньких белых бурках. За руку она тащила Тришу Рюмкина. Женщина не поздоровалась, она с порога крикнула:
- Наехали! Уголовники! Только и умеют - воровать!
Я поднялась ей навстречу, но она, не глядя на меня, продолжала кричать:
- Жили без них, как люди! И вот наехали! Только вас и не хватало!
Следом за ней показался старик с очень смуглым, навек загорелым лицом.
- Здравствуйте, гражданочка! - мягко заговорил он. - Вы крику не слушайте, но вышла неполадочка. У нас в городе обычай - уж не помню, с какого времени, - как стоит город, так и обычай: обувку оставляем на крыльце, чтоб в дом грязь не тащить. Ну, а ваши не поняли. Думают, плохо лежит, отчего не взять. А это обычай, честный обычай.
- Что ты им объясняешь? Она что, маленькая, не понимает? Ей ее атаманы ворованное тащат, а она и рада. Больно ты ловка, гражданка эвакуированная!
- Ну-ка, пошли отсюда! - сказал Шура Дмитриев, и пока я, задохнувшись, искала, что ответить этой женщине, Шура подошел к ней, как-то быстро и ловко повернул и легонько подтолкнул к выходу.
- В милицию! Вот сейчас в милицию, тогда узнаете! - С этим криком она сбежала по ступенькам.
- Да, неполадочка... - тихо повторил старик.
- Но ведь ребята ничего не знали, - сказала Наташа Шереметьева, - вы ведь верите, что они не знали?
- Приезжие... - словно бы с сомнением сказал старик и пожал плечами.
При нем мы тотчас собрали всех в столовую и немедля порешили, что каждый отнесет калоши в тот дом, с чьего крыльца их взял. С каждым должен был идти его шеф. С Аней - Тоня Водолагина, с Сеней - Настя, с Зикуновым Сизов. Калоши, которые принес Триша Рюмкин, тут же были отданы владельцу, старику. Он не поносил нас, не сердился, а смотрел и слушал с любопытством. Он даже на прощание произнес маленькую речь:
- Это честный обычай, чтоб никого не бояться, оставляй вещь и ни о чем не думай - взять никто не возьмет. Не годится нарушать. Гражданка Глафирова, конечно, погорячилась, однако нарушать не годится.
Самое большое унижение выпало на долю Сени Винтовкина, потому что подобранные им огромные калоши надо было возвращать этой самой гражданке Глафировой.
- Не пойду, - сказал он, побледнев.
- Пойдешь! - откликнулось несколько голосов.
- Я отнесу за него, - тихо предложила Настя.
- Еще чего! - с сердцем воскликнула Наташа. - Галина Константиновна, я говорила: Насте нельзя ни над кем шевствовать, у нее характера нет!