Долго стоял я над странным распятием. Скрюченное в агонии, слабое и ломкое тело Иисуса никло на ржавых железных гвоздях, на мраморном лике его застыло выражение ужаса, а в широко раскрытых глазах не было ни веры, ни кротости, — только тупая боль и страх смерти.
Пробравшись на хоры, шофёр неловко тронул клавиши органа. Под сводами кирхи метнулись и пропали три резко разрозненных звука, настолько дисгармоничных, что я вздрогнул так, точно услышал истошный вопль.
— Перестань! — раздражённо крикнул я.
Выйдя из кирхи, мы закурили и пошли по аллеям парка. Парк был старый, с круглым прудом посредине. В тёмной воде пруда отражались безносые головы гипсовых статуй, перила висячего моста, корявые стволы деревьев.
Весь парк был изуродован мерзкими следами немецкого бивака: на истоптанных цветочных клумбах, на дорожках и куртинах валялись. прибитые недавним дождём бумажки и грязные тряпки; в беседках желтели зловонные лужи мочи; кусты жимолости были измяты, поломаны, ободраны траками танков и колёсами машин.
За прудом, в глубине парка, стоял приземистый склеп, под каменным сводом которого тлели остатки умерших графов. За чугунными копьями ограды в полумраке склепа виднелись бронзовые орлы, львиные лапы гробниц, овальные медные доски с латинскими надписями: «Граф Август Шонинг», «Графиня Мария-Луиза Шонинг», «Граф Эбергард Шонинг», «Графиня Шарлотта-Амалия Шонинг»…
Я медленно читал надпись за надписью, но ни в одной из них не нашёл имени «Эрих-Гуго Шонинг»..
— Замок пуст, — помедлив, сказал я шофёру, — иди готовь ужин. До утра мы останемся тут.
Ужин прошёл у нас так, как это обычно бывало в наших фронтовых скитаниях. Мы втащили в дубовый зал круглый столик, укрепили в снарядной гильзе свечной огарок и открыли стоящий на полу походный чемодан.
Шофёр вынул из чемодана и разложил на столе консервные банки, круглые коробки с чуть горьковатым немецким шоколадом, сыр и хлеб. Посредине стола он водрузил обшитую толстым сукном трофейную флягу со спиртом.
После того как все приготовления были закончены, шофёр отвинтил красную крышку термоса, влил в неё спирт и протянул мне.
— Чтоб дети грома не боялись, — усмехнулся он.
Я выпил. Спирт был крепкий, от него несло тошнотворным запахом резины и столярного клея, но шофёр крякнул и опорожнил одну за другой три крышки. Прожёвывая сыр, он с нескрываемым восхищением осмотрел потемневший зал: светлые гофрированные шторы, медные с синей эмалью дверные ручки, портреты, чучела филинов, безмолвно глядящих на нас с высоты.
— Крепко жили! — сказал шофёр, качнув головой.
— Д-да…
— Здорово жили, ничего не скажешь…
— Хорошо жили, — согласился я.
Шофёр презрительно пожал плечами:
— И чего им только не хватало? Так нет, полезли все6таки… Вот вы скажите мне: чего они полезли?
— Натура у них такая, — ответил я.
— Какая?
— Волчья.
— Действительно, волчья.
Ужинали мы недолго, минут двадцать. После ужина шофёр закурил и пошёл к порогу:
— Сейчас я добуду коечку и матрац. Там внизу есть койки.
Он спустился вниз и, вернувшись, втащил, толкая по полу кровать красного дерева. На ней светлели покрытый пятнами матрац и подушка с оборванными кружевами.
— Укрываться придётся шинелью, — вздохнул шофёр, — одеял у них не водится, ни одного не нашёл…
И он швырнул на кровать мою грязную шинель с обожжёнными полами.
— Ты будешь спать в машине? — спросил я.
— А то где же? Моё место известное.
Уговаривать шофёра было бесполезно. С тех пор, как у нас в одном из польских городков увели машину, шофёр не покидал полученный нами «виллис» и всегда спал в кузове.
На этот раз мне очень хотелось оставить его с собой или уйти с ним в машину, но я не решился сказать ему об этом, боясь, что моё желание будет истолковано им как выражение страха. Страха же во мне не было, а было то неприятно-томительное напряжение нервов, какое обычно бывает в предчувствии какой-то близкой опасности.
Я и сам не знал, почему у меня появилось предчувствие опасности. Мы были одни в пустом замке, никому не пришло бы в голову искать нас тут, а тем не менее что6то неприятное угнетало меня, навевая беспричинную тоску.
— У нас ещё есть свечи? — спросил я.
— Есть, — ответил шофёр.
— Сколько?
— Десятка полтора будет.
— Неси их сюда.
Шофёр принёс свечи, положил их на круглом столе, где лежали неубранные остатки нашего ужина, и повернулся ко мне:
— Зажечь?
— Подожди. Свет свечи привлечёт кого-нибудь из лесных бродяг. Ступай и опусти все шторы, а я зажгу свечу.
Он обошёл комнаты второго этажа и стал опускать шторы. Они падали вниз с шелковистым шумом, вздымая пыль и колебля пламя зажжённой мною свечи.
Был девятый час вечера. Дальняя пушечная канонада утихла, и вокруг нас воцарилась тишина.
Каждый, кто бывал на фронте, знает, как неприятна тишина вблизи врага, когда ты уверен, что в этой тишине на тебя надвигается опасность, но ещё не знаешь какая она, откуда и куда направлена. Кладбищенская тишина, окутавшая пустой графский замок и леса вокруг него, показалась нам особенно гнетущей.
— Замолкли чего-то, — проворчал шофёр, вслушиваясь.
— Замолкли, — отозвался я, — гитлеровцы ночью не любят воевать.
— Да тут вроде все замолкли — и немцы и наши…
Шофёр докурил сигарету, сунул окурок в пустую консервную банку и зевнул, потягиваясь. Боясь того, что он сейчас уйдёт спать и мне придётся остаться одному в мрачном дубовом зале, я сказал:
— Возьми свечу, пойдём в библиотеку, посидим немного…