И подобно слоненку, разглядывающему свой хобот, аббат не веря своим глазам держал меж раздвинутых рук удлинившуюся часть своего тела и переводил взгляд с одной на другую ладонь.
- Великолепное достижение, аббат! Молодчина! - хлопнул его по плечу Ли Фань. - Все восемьдесят сантиметров.
- Больше, - отозвался Гу Жуй. - Я на глаз скажу, что все девяносто.
Зазвучал хор поздравлений и похвал. Полгорода, и среди них все знакомцы и друзья аббата наперебой спешили изъявить святому аббату свое восхищение. Сыпались восклицания:
- Да уж, с таким-то шлангом аббат теперь у нас первый фаворит!
- Этак он и Ахмеда теперь за пояс заткнет!
- Конечно! Куда теперь Ахмеду - девяносто сантиметров! - победоносно заявил Ван Мин, редактор "Вестника некитайской онанавтики" - он, сияя гордой улыбкой, озирался по сторонам так, будто не Крюшон, а он сам отрастил эти сантиметры.
Из дворца прибыл разбуженный император и императрица с Ахмедом - ради девяноста сантиметров августейшие особы сочли возможным пожаловать к пруду лично. Они сами освидетельствовали достижение аббата и удостоили его высочайшей похвалы. Галдеж и хор восхищенных голосов усилился многократно. В этот момент к аббату каким-то чудом протолкался А Синь. Он зашел спереди, сзади, нагнулся - и вдруг показал рукой вниз и, мелко кивая и подло улыбаясь, заявил с ехидной улыбкой:
- Суета сует и всяческая суета!
На эти идиотские слова поначалу не обратили внимания. Но А Синь не убирал руку, показывая на что-то промеж ног аббата. Крюшон, отвлекшись от изумленного и любовного лицезрения удлинившейся части своего тела, наклонился и тоже посмотрел, куда показывал его домохозяин.
КОШМАРЫ РОГФЕЙЕРА, РОДШИДА И БИДЕРМАЙЕРА*
____
* Бидермайер - преподаватель сольфеджио в Лондонском финансовом техникуме. Сугубо вымышленное лицо.
Бывало, провернет Рогфейер удачную сделку на бирже, - да мало сказать, удачную, а такую, что свалится на голову не что-нибудь, а самое главное капиталистское сокровище - ну, то самое, вокруг которого на цирлах ходят все акулы Уолл-Стрита - и Морган, и Родшид, козел старый, и Дюпон, и Вандербильт - ходят да облизываются да косятся друг на друга, - а ну как кто-нибудь нарушит баланс сил, опередит своих конкурентов-компаньонов? И вот - на-кося выкуси! - обломилось-таки Рогфейеру, выиграл он главный буружуйский приз. Ну, естественно, тут же сбегутся дружки, кореша-приятели финансовые, хлопают по спине, поздравляют, - ясно, завидуют, это уж само собой, но - что сделаешь? - лихо всех обул Рогфейер, остается только головой крутить да шляпу с почтением снять. И стоит в толпе поздравляющих весь бледный Родшид, козел старый, закусил губоньку, поздравить-то поздравил, а сам, поди, весь уж не может, глотает валерьянку - и слезы в глазах Родшида.
А в центре мира приосанился, как на именинах, Рогфейер, сам ещё не веря в свое нечаянное счастье, но уже прикидывая про себя, как он теперь будет заправлять вселенной, - казнить и миловать земные правительства, президентов по пять часов в углу приемной держать, - словом, определять ход планетарной истории на столетия вперед. И вот открываются двери праздничной залы, и под стрекотание телекамер, под овацию публики въезжает главный сейф с главным финансовым сокровищем, перекочевывает к новому владельцу из сверхсекретных недр главного капиталистического банка. И воют сирены, и от полицейских рыл рябит в глазах - а рыла-то сплошь полковничьи да генеральские! - и подкатывают они заветный сейф прямо под ноги царственному Рогфейеру. И произносит речь Президент, а потом главный банкир главного банка под овацию присутствующих вручает ключи от сейфа властительному Рогфейеру.
И берет небрежно Рогфейер ключи, и отпирает заветный сейф, и гордо-ленивым движением владычной руки откидывает дверцу, обнажая девственное лоно сокровища для взора избранного общества. И сходят с ума операторы, пихая друг друга, стараясь хоть видоискателем забраться вглубь желанного лона. А в сейфе-то... И пошатнулся царственный Рогфейер, и отвисает его челюсть, и ропот удивления пробегает по устам родных-близких, заплечно стоящих дружков-корешков... В сейфе-то - полным-полно рваной туалетной бумаги, а никаких миллиардных чеков или там золота-бриллиантов чего-то и не видно! И лезет ослабевшей рукой Рогфейер в этот ворох, и шевелит одну за другой гадкие бумажки - нет ли там среди них какого алмаза? - но увы, нет алмазов, нет золота, нет миллиардных чеков - только туалетные бумажки лезут в миллионерские руки. И ладно бы, хоть были они новые, в рулонах, ещё бы от них какая-то польза, а то ведь сплошь подтертые да мятые - ни себе оставить, ни на продажу пустить.
И рушатся в одночасье вселенские планы Рогфейера, - уже ясно ему, что все погибло, что денежки-то его тю-тю, никто не вернет, а куда делось главное капиталистское сокровище - этого, как водится, никогда не доищутся, и уж не быть Рогфейеру королем Уолл-Стрита, и ухмылка уже раздвигает губы друга-врага Родшида, злорадствующего поодаль, и корешки Рогфейера отводят стыдливо глаза, хихикая в усики, а несчастный Рогфейер с говенной бумажкой в руке тоскливо озирается по сторонам: да не спит ли он? ужели все это наяву? - и слеза туманит монокль Рогфейера, и не может он проснуться... а кстати, и не Рогфейер это вовсе, а Бидермайер - и чего это ему померещилось, что он Рогфейер?..
А то ещё Родшиду приснится сон, будто он в первую брачную ночь раздевается перед зеркалом в спальне, а возлюбленная дева, цветок юности и чистоты, продавщица из галантерейного отдела, ожидает его в соседней комнате в пылании своей невинности, нетерпеливо елозя задиком по шелковой простыне. И ещё более нетерпеливо стаскивает с себя нижнее исподнее благородный Родшид, и вдруг... вдруг с ужасом замечает, что его нижнее мужское естество полностью заменилось на женское!!! И не веря своим глазам благородный Родшид переводит взгляд в зеркало, и повторяет оно эту сверхъестественную картину. Сверху - по-прежнему Родшид Родшидом - усы, бородка, фрак, черная бабочка на белоснежной рубашке, а внизу, ниже пояса, - совсем, совсем не то, что так пылко ожидает в соседней комнате юная новобрачная - даже полностью противоположно тому! И лезет проверить рукой эту перемену потрясенный Родшид, и с содроганием ужаса нащупывает то, что он уже не раз осязал без ужаса - да только не у себя, а у лиц противоположного пола. И удостоверяется благородный Родшид в свалившейся на него перемене - да, так и есть, вот прорезь, вот - глубже лезет палец Родшида - вот и сладостная пещерка, а вот и... постойте-ка, что это там твердое и как будто металлическое? И выколупывает благородный Родшид из своего углубления... нипочем не угадаете! - золотую монету! "Откуда, откуда она там взялась?!." - недоумевает ещё более потрясенный Родшид. "Может быть, это Небо послало её мне в возмещение моего ущерба?" И машинально благородный Родшид кладет золотой соверен на зуб, пробуя надкусить - и на тебе! - монета-то фальшивая! - и в негодовании отбрасывает Родшид скверную монету на пушистый ковер.
А меж тем юная дева в пылу любовного нетерпения взывает к мужу с ложа любви: "Где ты, о мой супруг? Почто ты медлишь придти ко мне?"
И вздрагивает, будто пораженный ударом молнии, Родшид, понемногу осознавая щекотливость возникшей ситуации. И делает он шаг прочь из спальни, но внезапно ощущает, что там, откуда он так неожиданно извлек поддельное золото, есть нечто еще, требующее извлечения. И извлекает благородный Родшид - и вновь это золотая монета, испанский дублон, и вновь, увы, фальшивая, как свидетельствует надкус Родшида, - и на ковер летит фальшивый дублон. И вновь лезет рука Родшида к месту, столь неожиданно осчастливившему его тело, и вновь выколупывает фальшивую монету... "Да что это со мной сегодня такое?" - медленно, как во сне, тянется мысль в мозгу благородного Родшида.
И наконец весь ужас его положения открывается несчастному Родшиду. Что же будет-то, а? Что будет-то теперь? Ну, перво-наперво, у него отберут капиталы, - есть кому отобрать - вон их сколько, наследничков-конкурентов! Скажут: "Папаня денежки мистеру Родшиду оставлял, а где же тут мистер, когда это миссис!" Сожрут, сожрут - звери же! Ну, ладно, он не пропадет, башка есть и связи старые, да что! - он ещё миллионы на своем превращении заработает, пойдет в цирк, с детства мечтал, номер-то будет - полный фурор, - "Мистер и миссис Родшид!" - все ждут двоих, а он - вот он, миссис и мистер в одном лице, - и золотые монеты дождем... фальшивые, правда, но все равно эффектно, не пропадет, да он больше прежнего разбогатеет - вот только сейчас-то что делать?!.
И привлеченная золотым звоном, ожидая какого-нибудь супружеского щедрого сюрприза, выходит к Родшиду юная дева, нареченная ему в жены самим кардиналом Перастини. И поворачивается к ней оцепеневший Родшид, и слова веселого упрека смолкают на устах прелестной новобрачной, потому что от взора её не укрывается необычайная перемена в её супруге. А совсем потерявшийся Родшид вновь лезет пальцем в известную прорезь и отработанным движением выковыривает монету - золотой луидор - и вновь пробует её на зуб, и вновь отбрасывает на ковер. "Что, фальшивая?" - растерянно спрашивает ошеломленная леди Родшид столь же ошеломленного супруга. И машинально кивает ей Родшид, не в силах вымолвить слова, и только повторяет освоенную последовательность движений, и поддельный венецианский дукат присоединяется к своим собратьям на ковре - а юная дева только провожает взглядом движения руки благородного Родшида, - и не может, не может он очнуться от своего невероятного сна... и кстати, это опять-таки не Родшид, а Бидермайер, - и с чего только взбрело ему, что он - Родшид?!.
И подобно спящему Родшиду, выколупывающему из своей промежности фальшивую золотую монету или Рогфейеру с говенной бумажкой в руке, аббат Крюшон застыл изваянием горестного потрясения посреди всеобщего хора веселых поздравлений.
Стоящие близ аббата мало-помалу тоже разглядели то, на что показывал А Синь и что повергло неустрашимого аббата в такое остолбенение. Лица их вытянулись, выказывая разочарование, а рты закрылись - все начали, скривившись, похмыкивать и пятиться прочь.
Еще сулили аббату первое место в книге рекордов Гиннеса, ещё спорили, кто кого - аббат или буйвол, ещё звучал гвалт восхищенных и завистливых голосов. Но уже смолкал он; уже хмурилось утро и веяло ледяное дыхание мирового трагизма. Мало-помалу шепот бежал по галдящим рядам, и стихали они, и скорбное молчание воцарялось в толпе, и сознание каждого достигала весть о непоправимом.
Действительно, тело аббата в результате победоносной схватки украсил непостижимый член, действительно, превосходил он все мыслимое и вообразимое - ничего не скажешь, царь-член, всем членам член. Но вот вторая часть мужского отличия - яйца - напрочь отсутствовала между ног аббата. Откусила их подлая акула-крокодил. Как бритвой срезала!
Яйца-яйца! Как несправедлива к вам жизнь, людская молва и женская ласка! Вот член - как его балуют, как любят, как нежат женские ручки! Сколько ласковых слов, сколько жарких поцелуев осыпает этот отличительный признак мужчины. И по заслугам, спору нет, ибо кто же, как не член, достоин всего этого? А яйца? Разве их умеют так ценить? Отнюдь - плохое отношение к яйцам, бранят их, "да зачем вы только взялись на нашу голову, окаянные? опять я подзалетела!" - выговаривает им слабый пол. Плохое, правду сказать, отношение у женщин к яйцам! А ведь яйца - это неотъемлемая часть мужчины, неразрывное единство образуют они со членом, надо же понимать это, голубушки вы мои! Вот аббат Крюшон - член хоть куда, царь член, о таком всякий мечтает/каждому бы такой/никто не откажется, - а нет яиц, так и члена все равно что нет. Считайте, пол-аббата осталось или того меньше. А эти девяносто сантиметров - с них ведь чай не пить, кому они нужны, без яиц-то, вокруг шеи их, что ли, обматывать вместо шарфа?
Подобные мысли наконец овладели всей собравшейся у пруда толпой. Не глядя в глаза Крюшону удалилась прочь императрица под руку с Ахмедом, высоко подняв голову; ушел император; ушли друзья Крюшона, иностранные послы, горожане, А Синь - все миновали аббата как пустое место. Вскоре он в полном одиночестве остался на берегу пруда - один-на-один с другом своим последним, свисающим из откинутой руки. Но никому уже не был нужен ни этот друг, ни сгинувшие яйца, ни сам аббат. Вот что натворила подлая акула-крокодил!
Берегитесь акул, мужики! Особенно с черной повязкой на глазу страшный это хищник.
Результатом сумасшедшей ночи, столь преобразившей телесное естество аббата, явились некоторые перемены в жизни столицы. Уже на следующий день к дому А Синя подали коляску, в которую были запряжены сразу три рикши: двое изо всех сил подделывались под Пфлюгена и Тапкина, а третьим был Синь Синь, водовоз-вышибала.
Ничего странного в этом не было. Ведь план Тапкина и Пфлюгена все-таки провалился. Правда, аббат лишился яиц, как то и замышляли послы, однако не Синь Синь отпнул их аббату. Да и как он мог теперь это сделать? Яйца-то были то ли на дне пруда, то ли в желудке у водяного дракона. Так чем же теперь мог угрожать водовоз аббату? Неуязвим он стал для громилы, вот так-то! И получилось, что несмотря на мнимый успех посольской интриги аббат все ж таки взял верх и с честью вышел из ниспосланных ему испытаний. Да ведь и с какой честью - ровно девяноста два сантиметра, если её не очень растягивать. Как ни крути, а это все равно рекорд. Так что безропотно катили все трое аббата - и вновь ко дворцу.
А там аббата ждал самый участливый прием. И опять-таки ничего удивительного. Действительно, из-за первоначального шока все покинули аббата в гефсиманском одиночестве у пруда - но спустя время все так же дружно опомнились. Ну да, яиц-то аббат лишился, но член! Все-таки девяносто сантиметров (если не очень растягивать) - не при каждом дворе, хоть в седой древности, хоть нынче водились такие чудеса, было что оценить в аббате. И потом - аббат, как-никак, оставался соотечественником святого графа Артуа, - святого, чья просветленность единственно спасала прогнившую Европу в глазах культурной передовой Азии.
Так что все не только осталось по-прежнему, но аббат даже упрочил свое положение. Он сиял как звезда, не замечая придорожную пыль вроде каких-то тапкиных и пфлюгенов. Единственным изменением было то, что это сияние не падало более на ранее дружественную Италию в лице де Перастини. Причиной того были, однако, не какие-либо раздоры между друзьями, а физическое недомогание итальянца: он с той памятной ночи по неизвестной причине стал испражняться исключительно когтями.
А как такое может быть? - усомнится иной читатель. Ест пиццу и макароны, а испражняется когтями? Как это так? Да так, друзья мои, что весьма и весьма болезненно - иной раз в кровь раздирали проход несчастного итальянца эти проклятые когти (особенно когти муравьеда и крокодила). Так что де Перастини лежал дома пластом и не мог сочувстовать горю обожаемого аббата. Что же до причин его болезни, то Бог весть каковы они. Удивительного, во всяком случае здесь опять же нет. Ну-ка, вспомните-ка где расположен Некитай? Верно, это почти что предместье Шамбалы. А что такое чудеса для Шамбалы? Семечки, рутиннная повседневность, можно сказать придорожный чертополох на пути к горним прозрениям высших истин. Так что же странного, что неопытный путник де Перастини зацепил-таки пару колючек на своем восхождении к небесным высотам? Ничего ровным счетом - ещё и не такое бывает (я вот, например, каждое утро добрые полчаса провожу в единоборстве с унитазом - а ведь я во-он на каком отдалении - и все равно Шамбала сказывается. Хрен ли удивляться - дыхание горних высот, оно везде достанет!).
Еще же одним новообразованием в жизни Некитая стало то, что кроткий аббат взялся укрощать дикий нрав громилы Синь Синя. Он освободил его от выездки; ездить тройкой, рек аббат, это обычай одной варварской страны, не то Польши, не то Исландии, а для Некитая упряжки в два рикши вполне достаточно. Так что теперь аббат с утра проводил время на заднем дворе трактира "Клешня", где он пытался обуздать кровожадность вышибалы. Крюшон хотел помирить его с иностранцами Тапкиным и Пфлюгеном, вы ведь помните, как осерчал на них Синь Синь, когда сунулся в комнату аббата и едва не попал в крокодилью пасть. Теперь же аббат Крюшон пытался привить водовозу науку христианской кротости и всепрощения.
- Дружок, - ласково увещевал аббат, - нельзя быть таким злобивцем, надо прощать ближнего своего. Тебя ударят по правой щеке, а ты левую подставь. Господь нас так учил!
- Дык это, - чесал в затылке Синь Синь, - меня ведь трактирщик уволит тогда. Как же я вышибалой-то буду стоять, ежели щеки подставлять стану?
- А ты не гневайся, - наставлял аббат, - вышиби кого-ни-то из кабака да и прости его.
- Дык я-то прощу, а меня бы кто простил, - отвечал водовоз. - Народ такой - с ними покруче надо.
- Ах, ах, - вздыхал Крюшон. - Какой ты неподатливый... Тебе надо научиться разряжать свою ярость. Пойдем-ка на задний двор.
Все четверо, включая послов, выходили из кабака. Аббат спрашивал:
- Голубчик, ты видишь те деревянные воротца, на одних написано "Тапкин", а на других рядом "Пфлюген"?
- Ага, сам писал, - отвечал громила.
- А кто там нарисован?
- Дык на одних воротах этот козел Тапкин, а на других - этот падла Пфлюген.
- Господа, - просил послов аббат Крюшон, - встаньте-ка у этих щитов вот так. Ну, как, дружок - ты все ещё сердишься на этих двух добрых людей, Тапкина и Пфлюгена? Поди, головы готов им своротить?
- Это можно, - соглашался верзила.
- Ай, ай, - снова вздыхал аббат. - Ну, так поди и вымести свой гнев на этих чучелах, - просил он, кротко склонив голову набок.
Синь Синь со зверским лицом мчался к щитам и разносил их в щепу. Щепа летела на бледных послов, однако они героически оставались на своих местах.