Дед Ильи Томова сидел на излюбленной низенькой табуретке, упираясь костлявым плечом в подоконник, и, задумавшись, время от времени подбрасывал в печку горсти шелухи от семечек подсолнуха. В топке вспыхивало пламя и ярко освещало крупное, изборожденное морщинами лицо, обрамленное густой рыжевато-белесой бородой. Из-под мохнатых бровей серые его глаза смотрели на огонь то сурово, то ласково. Старик был удручен. Вспоминал, как останавливался здесь же, когда возвращался с каторги Тыргу-Окна, а на этом самом месте сидел внук, названный в его честь Ильей, и точно так же топил печку.
Дед недолго тогда задержался в Болграде, вскоре уехал в Татарбунары к младшей дочери. Там у него был небольшой домик. Продав его, он выдал замуж дочь. И опять старика потянуло в родной Болград. Здесь он родился, еще при царе вместе с отцом и братьями рыбачил на сорокаверстном местном озере Ялпух. А каждую весну они натягивали на свои свежепокрытые смолой каюки большие, с множеством заплат паруса и выходили на лов сельди на Дунай. В ту пору «дунайка» шла крупная, жирная, спрос на нее был велик. Когда же в эти края вторглись иноземные войска, он вместе с несколькими дружками, оказавшими сопротивление захватчикам, вынужден был уйти на северо-восток. Все они влились в немногочисленный отряд самооборонцев и намеревались переправиться через Днестр на охваченную бурей революции Одессщину.
В морозные январские ночи тысяча девятьсот восемнадцатого года множество отрядов бессарабцев отступали под натиском отборных войск румынских бояр. Недалеко от Татарбунар отряд, в котором был и дед, ввязался в бой с жандармерией оккупантов. Дед был ранен и оставлен на попечение местных жителей. Его приютили и выходили. Но Бессарабия к тому времени уже была отторгнута от Советской России. Вдоль всего Днестровского лимана и выше по всему течению Днестра плотно встали румынские пограничники. Установилась новая граница… Возвращаться в Болград деду не было смысла: здесь его наверняка бы арестовали и заточили в тюрьму. Так и остался Илья Ильич Липатов в Татарбунарах. Туда же переехала и его семья.
Поначалу он был чернорабочим, потом снова занялся рыболовством. Так проходили месяцы и годы вплоть до сентября двадцать четвертого года, когда уборка урожая была завершена, а крестьяне, работавшие все лето от темна до темна у новоявленных кулаков и понаехавших из старого королевства помещиков, остались без грамма зерна и без крупицы муки.
…Терпению народа пришел конец. В обширном Татарбунарском районе вспыхнуло восстание бедноты…
Целый месяц королевские войска и прибывшие с Черного моря военные корабли подавляли восстание, сжигали села и расстреливали татарбунарцев. Более тысячи их было убито, а над пятьюстами повстанцами оккупационные власти инсценировали процесс. Со всех концов земного шара раздались тогда голоса протеста трудящихся против королевско-боярского произвола, в защиту народа Бессарабии. Из Парижа прибыл на процесс известный французский писатель Анри Барбюс. Страстно и мужественно разоблачал он перед всем миром буржуазное судилище.
К десяти годам каторжных работ был приговорен тогда дед Ильи. А во время отбывания этого срока за неподчинение администрации и за попытку совершить побег ему прибавили еще год.
И вот, вернувшись наконец в Татарбунары, дед, возможно, жил бы там и по сей день, если бы не внезапная смерть дочери. Детей у нее не было, не прошло и года, как зять вторично женился. Старик почувствовал себя чужим в этой семье и минувшим летом, вскоре после отъезда внука в Бухарест, вернулся к старшей дочери в родной Болград.
Илья Ильич очень огорчился, узнав, что внук не смог продолжить учебу в лицее, и еще больше расстроился, когда дочь рассказала ему о стремлении сына стать авиатором.
— Видал его в прошлый раз, вымахал парень дай бог!.. А ума, видать, не шибко… — с горечью констатировал старик. — Аэропланы…
Когда же стало известно, что Илью не приняли в авиационную школу, дед сказал, что ничего другого и нельзя было ожидать от боярских властей. Однако вскоре пришло письмо от внука, в котором он подробно рассказывал о своей работе в автомобильном гараже, а некоторое время спустя сообщил о знакомстве с «настоящими людьми, правильно понимающими причины всех наших невзгод»… Старик сразу понял намек внука.
— Тут Илюха скорее станет человеком, нежели в должности холуя у шкуродеров… — сказал он дочери.
Не прошло и недели после получения этого письма, как под вечер в дом ввалилась полиция. Учинили обыск, перевернули все вверх дном. Главный сыщик сигуранцы брюхастый Статеску, появившийся в Болграде вместе с первыми оккупационными частями и знавший лично старика Липатова как «татарбунарского бунтаря», прохаживался по комнате и ехидно брюзжал:
— Яблоко от яблоньки недалеко падает…
— Известное дело, — в тон ему ответил дед. — Яблоки с чужого сада всегда застревают в глотке вора…
Статеску злобно покосился на старика.
— Если ты, бородатый большевистский дьявол, гнил одиннадцать лет в тыргу-окненской каторге и выжил все же, то внук и полгода не протянет… С вашим братом сейчас разделываются по-германски!..
Сыщик прищурил левый глаз и, нажав указательным пальцем воображаемый курок, щелкнул языком.
Дед махнул рукой — дескать, не из пугливых.
— Ежели за двадцать один год не справились, хотя народ в крови топили, то нынче, господин Статеску, дела ваши и подавно дрянь…
Полемика кончилась тем, что Статеску рукояткой револьвера ударил старика по лицу. Дед медленно поднялся и, не спуская прищуренных глаз с сыщика, шагнул к нему. Статеску попятился, а мать Ильи заголосила, бросилась к старику и силой заставила его вернуться, сесть на свой табурет. Она хорошо знала его буйный, не терпящий унижений и несправедливости характер, знала, что и теперь еще, несмотря на шестьдесят восемь тяжело прожитых лет, силы ему не занимать…
Сидя сейчас перед печкой с накинутым на сутулую спину пальто, не раз перелицованным и подбитым протертой до плешин овчиной, он не торопясь подбрасывал в огонь шелуху и думал о внуке. Как же случилось, спрашивал себя старик, что Илюха так быстро попал в лапы сигуранцы? То ли по неопытности — молодо-зелено, — то ли «сверчок» какой втерся к его дружкам? М-да! Однако ж беда! Псы из сигуранцы умеют спускать шкуру… Выдержит ли теперь Илюха, не подведет ли своих товарищей?! Иначе срам великий падет на него до самого гроба…
Старик поправил сползавшее с плеч тяжелое пальто и принялся свертывать толстую цигарку. Вспомнилось ему, как еще в шестнадцатом году за выступление на кирхане против царского самодержавия он впервые был заключен в одесскую губернскую тюрьму и познакомился там с грозой помещиков Бессарабии Григорием Котовским. «На смертную его осудили, — вспоминал старик, — а держался крепко, дай бог нашему Илюхе хоть наполовину так-то… Пощады не просил и врагам своим спуску не давал. Не терпел он, когда стражники оскорбляли его достоинство, и до того однажды разбушевался, что тюремщики поспешили вызвать прокурора. Заявился в камеру очкастый, с козлиной бородкой и стал выговаривать Григорию строго. Я, говорит, за такое поведение потребую немедленного приведения в исполнение приговора!.. А Григорий слушал-слушал — да как сунет ему под самый нос кукиш, с прокурора и очки слетели…»
Старику было о чем вспомнить. Вскоре ураган Февральской революции сверг самодержавие, снял с Котовского кандалы, освободил Липатова и многих других невольников. Бывшие заключенные нуждались в помощи, и в Одесском оперном театре с аукциона продавались кандалы Григория Котовского. Недешево заплатил за них крупный мануфактурщик Пташников…
Липатов расстался с Котовским в Одессе, ушел домой пешком. Судьба, однако, их вновь свела. В первых числах декабря Котовский возвращался из Галаца, где принимал участие в съезде солдатских депутатов шестой царской армии, застрявшей в Румынии. Большевики поручили Григорию Котовскому срочно отправиться в Измаильский уезд и помочь местным товарищам прекратить погромы, чинимые некоторой частью солдат при умышленном попустительстве командующего шестой армией генерала Щербачева.
Когда Котовский с несколькими товарищами прибыл в Болград, на базарной площади выступал приехавший из Кишинева уполномоченный «Сфатул цэрий»[33]. Оставаясь в стороне, Котовский внимательно слушал оратора и все больше убеждался в том, что заправилы из «Краевого совета» нарочно разжигают страсти пьяных солдат, провоцируют беспорядки, чтобы создать предлог для приглашения румынских войск…
Уполномоченный еще продолжал распинаться, когда Котовский энергично протиснулся к трибуне и на месте расстрелял этого провокатора. Толпа разом ахнула, на мгновение затихла и разразилась многолюдным хором возбужденных голосов. В толпе солдат был и Илья Липатов. Котовский узнал старого знакомого по одесской тюрьме и встретил его крепкими объятиями.
…Остаток погасшей цигарки прилип к губе. Дед забыл о нем, подбросил в печку горсть шелухи и стал сворачивать новую цигарку.
В сенях послышались шаги. Вошла дочь, молча скинула с головы старую клетчатую шаль, кончиком ее вытерла покрасневшие от слез глаза и устало опустилась на стул.
Дед выжидательно смотрел на нее.
— Гори оно все пропадом! — тяжело вздохнув, тихо произнесла Мария Ильинична.
— Не застала? — спросил дед, хотя догадывался, что не в том причина неудачи.
— Застала! Дома они все… Сначала не могла даже во двор войти. Собак спустили с цепей, чтоб никто их не беспокоил. А то заявится, не дай бог, почтальон или пожарник с рождественским поздравлением, вот и придется раскошелиться… Обеднеть боятся. Ну и стояла я, как за подаянием, стучала все в калитку… Наконец вышла прислуга. Какая-то новенькая, из деревни, наверное. Меня не знает. Пошла спрашивать, можно ли впустить… Правда, вернулась скоро и проводила меня в сенцы. Вышел сам дядя Ефим. Стала я рассказывать ему про свое горе, а он сразу — с упреками да попреками: зачем, говорит, пустила сына в Бухарест, не зря, говорит, и посадили его, спутался там с какой-нибудь шайкой… Промолчала я, ничего ему на это не ответила. Потом сказала, что ты живешь теперь у меня. А он на это хоть бы слово!
Дед передернул плечом, но лицо его выражало полное безразличие.
— О смерти Софьи, — продолжала Мария Ильинична, — говорит, будто в первый раз слышит. Врет, конечно. Когда я сказала зачем пришла, он не ответил ни да, ни нет. Велел обождать и ушел.
— И в дом не позвал?
— Какое?! Гулянье у них, гости… Патефон, слышно было, играл, прислуга летала взад-вперед с посудой… Вышла его мадам. Поклонилась я ей, а она в ответ и глазом не моргнула. Только сказала: так уж и быть, позычит мне сто лей, если оставлю что-нибудь ценное в залог.
Дед со злостью сплюнул.
— Пусть, думаю, так. Хотела уже сбегать домой за летним пальто, да вспомнила про обручальное кольцо, сняла его и отдала.
— Ох и шкуродеры! Сколько раз говорил — забудь ты их! Не хочешь понять. Нет у меня брата, нет и у тебя дядьки… Наши стежки разошлись еще в революцию, когда народ голодал и кровь проливал, а он на горе людском мошну набивал. Сама знаешь, а ходишь к ним, кланяешься…
— Ох, не пойду больше!.. Но я ж тебе не все рассказала! Иду домой и горько плачу. К кому, думаю, теперь обратиться? И тут чувствую: кто-то берет меня под руку. Испугалась я, оглянулась, а это, оказывается, докторша из женской гимназии. Ты знаешь ее. Она с дочерью и внучкой живет у Николаевской церкви, около трактира…
— Постой, постой, — перебил дочь старик, припоминая что-то из далекого прошлого. — Не та ли это, что отказалась когда-то принять румынское подданство?
— Она самая. И до сих пор осталась подданной России…
— Так-так…
— Взяла меня под руку и сует деньги.
— С чего это?
— И я вначале-то испугалась, отказываюсь, а она слышать не хочет, кладет мне в карман, говорит, что от МОПРа это!
— Вот так штука! — удивился старик, и глаза его заблестели. — Выходит, знают уже кое-где… Это неспроста, Маруся! Видать, Илюха наш заслуживает, ежели так… Неспроста это, нет!
— Вот и воспрянула я духом, триста лей как с неба свалились!
Илья Ильич засел с дочерью распределять деньги. Подсчитали, и немного отлегло от сердца. Мария Ильинична принесла примус.
— Отварю-ка американки да чаю вскипячу. Пусть тут горит, теплее чуть станет. От шелухи этой толку…
Зашумел примус, забулькала вода в кастрюле, наполненной доверху картошкой «в мундире». Дед деловито заходил взад-вперед, поправляя сползавшее с плеч пальто и поглядывая на крышку кастрюли, трясущуюся под напором пара.
— Так вот и народ, — кивнул он на кастрюлю, — вскипит у него душа, станет ломиться, как этот пар, на волю… Ежели будут повсюду дружно кипеть, скинут к чертовой матери все крышки железные! Никакие решетки не помогут! Дожить бы только…
Мария Ильинична не слышала, о чем говорит отец. Она хлопотала у печи, подметала остатки шелухи, закрыла вьюшку в дымоходе, чтобы тепло не уходило, и все думала о сыне.
Сели за стол, дед принялся счищать «мундир» с картошки. Ел, густо посыпая ее солью, смешанной с красным перцем. Перчил так, что в глазах слезы не просыхали. И у дочери медленно вспухали слезинки, стекали по щекам… Но виной тому был не перец.
Не допив чай, она снова принялась за уборку и вдруг застыла с веником в руке.
— Стучат вроде? Или почудилось?
Снова раздался стук. Дед сморщился, насупился и решительно кивнул на дверь.
— Опять небось пожаловали слуги королевские. Отворяй! Чего же ты?
Дрожащими руками дочь открыла дверь. На пороге стояла молодая краснощекая девушка. Голова ее была укутана большим грубошерстным платком, и Мария Ильинична не сразу узнала Нелю, всегда носившую гимназическую шляпку. А в стороне стоял бывший соученик Ильи Валя Цолев. Мария Ильинична засуетилась, пригласила их зайти в дом, извинилась, что не успела прибрать в комнате.
Они вошли, настороженно оглядываясь, но, убедившись, что посторонних в доме нет, с облегчением вздохнули и смущенно заулыбались, слушая, как Мария Ильинична, волнуясь, рассказывает отцу, что Валя — давний приятель Илюши, вместе учились в начальной школе, а потом в лицее, а Неля — дочь той самой докторши из женской гимназии!
— Не обижайтесь, пожалуйста, мадам Томова, — краснея, сказала Неля. — Это вам от друзей Илюши…
Она указала на большую корзину, которую держал Валя, никак не решавшийся сказать Марии Ильиничне, что ее надо освободить.
— Мы одолжили корзину в одном доме, — выдавил наконец он. — Обещали вернуть…
И приятно, и неловко было Марии Ильиничне, а дед не скрывал радости, далее прослезился, чего с ним никогда прежде не бывало. Принялись выгружать все на стол, и вскоре весь он был заставлен пакетами и кульками с мукой и сахаром, крупами и макаронами, пачками печенья и чая, риса и цикория, были здесь и бутылка с подсолнечным маслом и банка с повидлом. Не забыли молодые люди положить и десяток коробков спичек. По стоимости это было все равно что килограмм говядины! Казенная монополия… А Валя Цолев протянул старику пачку хорошего табаку.
— Это лично вам, — запинаясь, сказал он, — наши товарищи просили передать вам лично…
Дед растрогался:
— Спасибо, голубчики, спасибо! Человек я неверующий, несуеверный, а вот, поди ж ты, подумалось, что, коли перед Новым годом такое счастье привалило, выходит, судьба нам много хорошего обещает… Есть у меня такая примета!
— Может быть, наши из-за Днестра придут? — пригнувшись к старику, с жаром прошептала Неля. — Как вы считаете?
Старик задумался, немного выждал и, хитро улыбаясь, ответил:
— А что? Пора бы уж им зашевелиться… Западную Украину-то освободили!
Слово за слово завязалась беседа. Молодые люди, собиравшиеся было уйти, охотно согласились выпить чашку чаю, подсели к старику и стали жадно слушать его рассказы — о восстании в Татарбунарах, о тяжелых условиях жизни сосланных на каторгу, о Григории Котовском…
Неля и Валя слушали затаив дыхание… Лишь чуть слышно, с убавленным огоньком, жалобно пыхтел на подоконнике примус. Над нетронутыми чашками с чаем давно уже не вился парок. А с оттаявших стекол окна медленно, как слезы, текли прозрачные ручейки…
«Краевой совет» — группа буржуазных отщепенцев, по инициативе которых были введены иностранные войска в Бессарабию.