Франваль показал эти письма жене: та в ту же минуту взялась за перо, успокаивая матушку, призывая ее изменить взгляд на дело, описывая счастье, которым она наслаждалась с тех пор, как невзгоды смягчили душу ее злосчастного супруга. При этом она уверяла, что напрасны попытки заставить ее вернуться в Париж, ибо она не покинет Вальмор до тех пор, пока дело мужа не будет улажено. Если же из-за злобности недругов или неразумного рвения судей он будет подвержен аресту и заклеймен позором, она определенно решила покинуть родину вместе с ним.
Франваль поблагодарил жену. Однако, не желая дожидаться уготованной ему участи, предупредил ее, что уезжает на некоторое время в Швейцарию, оставляет Эжени на ее попечение и умоляет обеих не покидать Вальмор, пока судьба его не прояснится. А он, что бы ни случилось, будет изредка наезжать в Вальмор, чтобы провести денек с дорогой супругой и сообща подумать о способах добиться возвращения в Париж, если ничто не станет тому препятствовать, либо, в противном случае, о том, как переждать где-нибудь в более безопасном месте.
Приняв эти решения, Франваль, ни на миг не забывающий, что единственной причиной его неудач послужил неосторожный шаг жены с Вальмоном, и горящий желанием отомстить, велел сказать дочери, что ждет ее в глубине парка. Там, запершись с ней в уединенной беседке и заставив поклясться в самом слепом исполнении его предписаний, он поцеловал ее и сказал:
– Вы теряете меня, дочь моя, быть может, навсегда...
Эжени заплакала, а он продолжал:
– Успокойтесь, ангел мой, от вас одной зависит возрождение нашего блаженства. И во Франции, и где бы то ни было, мы вновь можем стать почти такими же счастливыми, как прежде. Надеюсь, вы уяснили себе тот несомненный факт, что единственная причина всех наших бед заключена в вашей матери. Вы знаете: я никогда не оставлял мысли о мщении. Я скрывал это от жены, и вы были осведомлены о моих на то мотивах, вы одобрили их и помогли мне надеть повязку на ее глаза, ибо было благоразумнее и далее оставлять ее незрячей. И вот пришел срок, Эжени, пора действовать: от этого зависит ваш покой. То, что вам предстоит предпринять, обеспечит безмятежное существование и для меня. Уповаю на ваше понимание, вы слишком умны, чтобы хоть на миг ужаснуться при мысли о том, что я предлагаю. Да, дочь моя, необходимо действовать, и безотлагательно, без всяких угрызений совести, и исполнено все должно быть вашими руками. Ваша мать пожелала сделать вас несчастной, она осквернила узы, которые якобы высоко почитает, и тем самым лишилась всех прав; отныне она для вас не просто обыкновенная женщина – она становится самым заклятым вашим врагом, ибо первейший закон природы, наиболее глубоко запечатленный в наших душах, предписывает по возможности первыми отделываться от тех, кто замышляет что-то против нас. Этот священный закон беспрестанно побуждает и вдохновляет нас, никогда не ставя любовь к ближнему выше той, что мы испытываем к самим себе. Сначала мы, затем все остальные – таков естественный ход событий. И как следствие – никакого уважения, никакого бережного обращения с другими, коль скоро обнаружилось, что единственная их забота – причинение нам неприятностей и вреда; вести себя иначе, дочь моя, значило бы предпочесть других себе, а это абсурдно. А теперь давайте обсудим предлагаемый мною способ действий.
По известным вам причинам, я вынужден бежать. Если я вас оставлю с этой женщиной, то через месяц, поддавшись убеждениям своей матери, она увезет вас в Париж. И, поскольку после недавней шумной огласки вы уже не сможете выйти замуж, будьте уверены, эти две безжалостные особы завладеют вами лишь затем, чтобы заставить вечно оплакивать в монастыре и ваши слабости, и наши наслаждения. Ваша бабушка, Эжени, преследуя меня, объединяется с моими врагами, чтобы окончательно разделаться со мной: подобный образ действий с ее стороны имеет целью лишь заполучить, а значит – заточить вас. Чем болезненнее растравлены мои раны, тем хуже делается мое положение, тем сильнее и увереннее в себе становятся наши истязатели. Не сомневайтесь: ваша мать тайно сочувствует нашим врагам, несомненно также, что в мое отсутствие она примкнет к ним. А они желают моей гибели лишь ради того, чтобы сделать вас самой несчастной из женщин. Следовательно, надо стремиться всячески ослабить их, а лишить их госпожи де Франваль – значит лишить главной побудительной силы наших врагов. Допустим, мы решим поступить иначе: я увезу вас с собой. Ваша мать в негодовании тут же объединяется со своей матерью, и с этих пор, Эжени, ни одной спокойной минуты для нас обоих. Нас станут разыскивать и преследовать повсюду, ни одна страна не предоставит нам права на убежище, ни одно пристанище на всей земле не станет для нас надежным, неприкосновенным в глазах чудовищ, неотступно следующих за нами. Ведомо ли вам, как далеко поражают отвратительные орудия деспотизма и тирании, оплаченные золотом и направляемые злобой? А вот будь ваша мать мертва, госпожа де Фарней, любящая ее сильнее вас и лишь ради нее идущая на все, лишившись единственного существа, во имя которого, собственно, она и примкнула к нашим преследователям, выйдет из игры, перестанет подстрекать моих недругов и вдохновлять их на борьбу против меня. С этой минуты случится одно из двух: либо дело Вальмона улаживается и более ничто не противодействует нашему возвращению в Париж, либо оно отягчается и, вынужденные уехать за границу, мы, по крайней мере, будем укрыты от стрел госпожи де Фарней, ибо, пока ваша мать жива, у той не будет иной цели, кроме как отравлять нам жизнь, поскольку, еще раз повторяю, она воображает, что благополучие ее дочери может быть устроено лишь ценой разрыва наших отношений.
С какой бы стороны ни оценивать наше положение, очевидно одно: госпожа де Франваль нарушает наш покой, а ее мерзкое существование – самая главная помеха нашему блаженству.
– Эжени, Эжени, – с горячностью продолжает Франваль, беря ладони дочери в свои. – Милая Эжени, ты ведь меня любишь: неужели же из-за боязни совершить один поступок, столь жизненно важный для нас, ты захочешь навеки потерять того, кто тебя обожает? О милый, нежный мой друг! Решайся, ты можешь сохранить лишь одного из нас. Ты непременно должна совершить или матереубийство, или отцеубийство. Тебе остается лишь выбрать сердце, куда вонзится твой преступный кинжал: либо погибнет твоя мать, либо нужно отречься от меня... Нет, что я говорю – отречься! Тебе следует самой пронзить меня. Да и на что мне жизнь без тебя? Думаешь, я смогу существовать без моей Эжени? Устою против воспоминаний о наслаждениях, что вкушал в ее объятиях, об упоительных восторгах, навечно потерянных для меня?
Твое преступление, Эжени, равно тяжко в обоих случаях: предстоит либо избавиться от матери, которая ненавидит тебя и озабочена лишь тем, чтобы сделать тебя несчастной, либо убить отца, что дышит лишь тобой одной. Выбирай же, выбирай, Эжени, и, если ты приговоришь к смерти меня, действуй без колебаний, неблагодарная дочь, раздирай без жалости сердце, чья единственная вина – избыток любви к тебе: я благословлю удары, нанесенные твоей рукой, и последний мой вздох я сделаю, обожая тебя!
Франваль умолкает; он ждет ответа дочери. Она словно окаменела, не решаясь сделать роковой выбор. Наконец, она бросается в объятия отца.
– О ты, кого я буду любить всю мою жизнь! – восклицает она. – Как можешь ты сомневаться в моем выборе? Как ты мог усомниться в моей решительности! В сей же миг дай мне в руки оружие, и та, что приговорена из-за собственных гнусностей и ради твоей безопасности, тотчас падет под моими ударами. Научи меня, Франваль, покажи мне, как действовать, и уезжай, раз это требуется для твоей безопасности. Я буду извещать тебя обо всех своих поступках. Однако, какой бы оборот ни приняли события, настоятельно прошу, когда наша противница погибнет, не оставляй меня одну в этом замке. Приезжай за мной, либо назначь место, где я смогу присоединиться к тебе.
– Бесценная дочь моя, – говорит Франваль, обнимая чудовище, которое он столь умело воспитал, – я знал, что найду в твоей душе и любовь и стойкость, необходимые для нашего взаимного счастья. Возьми эту шкатулку; она таит в себе смерть...
Эжени берет роковую шкатулку, еще раз клятвенно заверяет отца в повиновении. Определяются и другие планы: условлено, что она будет ожидать дальнейшего хода процесса, а запланированное преступление будет совершено в зависимости от принятия решения в пользу или против отца. И они разлучаются. Франваль возвращается к жене, и у него хватает наглости и лицемерия не только довести ее до слез, но и, как ни в чем не бывало, принять в награду от этого ангела небесного простодушные ласки, полные трогательной наивности. Затем, твердо условившись, что она останется с дочерью, независимо от исхода его дела, злодей садится на коня и мчится прочь... прочь от невинности и добродетели, столь долго оскверняемых его преступлениями.
Франваль обосновался в Базеле. Здесь он не только был укрыт от возможных преследований, но и, благодаря близости к Вальмору, мог обмениваться письмами с Эжени, поддерживая в ней желательное для него настроение. От Базеля до Вальмора было примерно двадцать пять лье, и хотя между ними лежали леса Шварцвальда, сообщение было удобным – раз в неделю он получал новости от дочери. На всякий случай Франваль захватил с собой значительную сумму, в основном векселями, а не наличными.
Оставим его устраиваться в Швейцарии и вернемся к его жене. Помыслы этого прекрасного создания были кристально искренни и чисты. Пообещав супругу оставаться в поместье, ожидая его новых указаний, она ни в чем не изменила своих решений и каждый день убеждала в этом Эжени. К сожалению, слишком далекая от доверия, которое должна была внушать столь почтенная мать, Эжени всецело разделяла несправедливое отношение Франваля к своей супруге, регулярно подпитываемое его письмами; она считала, что во всем мире у нее нет более страшного врага, чем мать. И это при том, что та делала все возможное, лишь бы разрушить в дочери непреодолимую отчужденность, затаившуюся в ее неблагодарном сердце. Она осыпала дочь ласками и относилась к ней дружелюбно, делилась с ней радостью по поводу долгожданного возвращения мужа, в своей нежности и приветливости доходила порой до того, что благодарила Эжени, признавая за той всю заслугу этого отрадного преображения. Считая, что она стала невольной причиной новых невзгод, угрожавших Франвалю, ни в чем не обвиняя Эжени, мать все брала на себя и, прижимая дочь к своей груди, со слезами на глазах вопрошала, сможет ли та когда-нибудь простить ее. Жестокое сердце Эжени не поддавалось этому ангельскому обращению. Порочная душа более не внимала голосу природы: порок перекрыл все ведущие к ней пути. Холодно отстраняясь от материнских объятий, она порой окидывала ее блуждающим взглядом и, придавая себе твердости, произносила про себя: «Как лжива эта женщина... Как коварна! Она ласкала меня точно так же и в тот день, когда приказала похитить меня». Однако несправедливые эти упреки подобны отвратительным софизмам, служащим опорой преступлению, когда оно тщится заглушить голос долга. Ведь госпожа де Франваль, приказывая увезти Эжени ради благополучия одной из них и спокойствия другой и во имя интересов добродетели, была вправе скрывать свои шаги: такие хитрости осуждаются лишь преступником, введенным в заблуждение; человека честного они не оскорбляют. Таким образом, Эжени противилась любому проявлению нежности со стороны госпожи де Франваль оттого, что сама намеревалась предать ее, а отнюдь не из-за проступков матери, которых та определенно не совершала против дочери.
К концу первого месяца пребывания в Вальморе госпожа де Франваль получила от матери письмо, из которого следовало, что положение ее мужа все более отягчается и, во избежание позорного приговора, возвращение госпожи де Франваль и Эжени становится настоятельно необходимым как для прекращения дурных толков, ходивших в обществе, так и для совместных с ней действий: надо было попытаться смягчить правосудие, чтобы виновный ответил за свое преступление, но чтобы ему сохранили жизнь.
Госпожа де Франваль, решившая ничего не утаивать от дочери, тотчас же показала ей письмо. Эжени, невозмутимо глядя матери в глаза, поинтересовалась, какое решение та намерена принять после столь печальных новостей.
– Не знаю, – ответила госпожа де Франваль. – Для чего, собственно, нужны мы здесь? Не будем ли мы в тысячу раз полезнее моему мужу, если последуем советам матушки?
– Вы вольны распоряжаться, сударыня, мне остается только подчиниться, – ответила Эжени. – Не сомневайтесь в моем послушании.
Однако госпожа де Франваль, поняв по сухости ответа, что такой выход не подходит дочери, сказала, что пока повременит с решением, ответит матери лишь письмом, и Эжени может быть уверена: она пренебрежет указаниями Франваля, лишь будучи твердо убежденной, что окажется ему полезней в Париже, нежели в Вальморе.
Так истек еще один месяц. Франваль постоянно писал жене и дочери, получая весьма приятные для него известия. В письмах одной звучала полная снисходительность ко всем его желаниям, в письмах другой – непоколебимая решимость совершить задуманное злодеяние, как только того потребует развитие событий либо как только госпожа де Франваль проявит склонность исполнить просьбы своей матери.
«Если я обнаружу, что жена Ваша ведет себя прямо и откровенно, – писала Эжени в своих посланиях, – и друзья, занимающиеся Вашими делами в Париже, сумеют благополучно их завершить, то я передам в Ваши руки доверенное мне поручение, и Вы исполните его лично, когда мы снова будем вместе, если еще сочтете это нужным. Тем не менее, в любом случае, если Вы прикажете мне действовать – будьте уверены, я все возьму на себя».
Таково было последнее полученное им письмо. Франваль с одобрением прочитал его и тотчас же послал ответ. С очередной почтой корреспонденции не было. Франваль забеспокоился. Ничем не порадовал и следующий курьер. Беспокойная натура Франваля больше не могла ждать. Мгновенно возникает план самому отправиться в Вальмор и выяснить причину молчания, так его тревожащего.
Он едет верхом в сопровождении верного слуги. Не желая никем быть узнанным, он намеревался приехать на исходе второго дня, когда стемнеет. На опушке леса, окружающего замок Вальмор и с восточной стороны смыкающегося с Шварцвальдом, шестеро вооруженных людей останавливают Франваля и его лакея, требуя кошелек. Разбойники были осведомлены, с кем разговаривают. Им известно, что Франваль замешан в каком-то грязном деле и никогда не ходит без бумажника, набитого золотом. Попытавшийся оказать сопротивление слуга тут же падает замертво к ногам своей лошади. Франваль, выхватив шпагу, нападает на грабителей, ранит троих и оказывается схваченным остальными. Он дает отпор, но они ухитряются отобрать все, что было при нем, не сумев, однако, совершенно обезоружить его. Обобрав его до нитки, воры обращаются в бегство, Франваль пытается их догнать, но грабители на лошадях мчатся как ветер и скрываются с его глаз.
Была страшная ночь: северный ветер, град; казалось, все стихии обрушились на бедного Франваля... Порой природа, словно возмущаясь злодействами того, кого она преследует, желает, прежде чем призвать виновного обратно в свое лоно, наслать на него все бедствия, какими располагает... Полураздетый, но со шпагой в руке, Франваль, едва передвигаясь, покидает роковое место и бредет по направлению к Вальмору. Плохо ориентируясь в окрестностях имения, где он был лишь однажды, в тот раз, когда мы там его видели, Франваль блуждает по темным тропинкам совершенно незнакомого ему леса. Изнуренный усталостью, подавленный горем, снедаемый тревогой, измученный бурей, он бросается на землю, и первые в его жизни слезы потоком хлынули из его глаз.
– Несчастный! – восклицает он. – Все объединилось, чтобы окончательно сокрушить тебя и заставить испытать угрызения совести!.. Лишь карающей деснице горя удалось растрогать твою душу: в обманчивой сладости успеха такие терзания были тебе незнакомы. О ты, кого я так больно оскорблял, ты, кто в этот миг, быть может, становишься жертвой моей ярости и жестокости... обожаемая супруга... Не потерял ли этот мир твою жизнь, которой он мог гордиться? Остановила ли сила небесная мои отвратительные замыслы?.. Эжени! Слишком доверчивая дочь, постыдно совращенная моими мерзкими ухищрениями, удалось ли природе смягчить твое сердце?.. Ослабила ли она страшные последствия моего влияния и твоего послушания? Есть ли еще время?.. Есть ли время, Небо праведное!..
Внезапно жалобно-величественный колокольный звон скорбно взметнулся над тучами, словно голос неотвратимой судьбы... Франваль в смятении... Он испуган...
– Что я слышу? – восклицает он, поднимаясь с земли. – Бесчеловечная дочь... Что это, смерть?.. Мщение?.. Или фурии ада завершили свою работу?.. О чем возвещают эти звуки?.. Где я? Смею ли им внимать?.. О Небо, добей меня, прикончи преступника!..
И он упал ниц:
– Великий Боже! Позволь присоединить мой голос к тем, кто взывает к тебе в эту минуту! Воззри на мое раскаяние, всемилостиво прости, что я не признавал тебя, и соблаговоли внять мольбам, которые я осмеливаюсь возносить к тебе! Всевышний! Охрани добродетель, защити свое самое прекрасное воплощение на этом свете! Умоляю! Пусть звуки эти... Пусть эти заунывные звуки не возвещают того, чего я так страшусь!
И Франваль бредет наугад, произнося бессвязные речи, не осознавая, что делает и куда направляется. Он идет куда глаза глядят... Слышит чье-то приближение, возвращается, настораживается... Видит всадника...
– Кто бы вы ни были, – кричит Франваль, устремляясь к незнакомцу, – кем бы вы ни оказались, сжальтесь над обездоленным! У меня помутился разум от горя, и я готов покончить счеты с жизнью. Наставьте, помогите, если вы человек и вам ведомо сострадание... Снизойдите спасти меня от меня самого!
– Господи! – отвечает до боли знакомый голос проезжего. – Как! Вы здесь?.. О Небо! Не подходите!
Клервиль... Это был он. Этот почтенный муж, ускользнувший от оков Франваля, был послан Провидением отверженному в самый скорбный миг его жизни. Клервиль спускается с коня и заключает своего врага в объятия.
– Сударь, вы ли это, – говорит Франваль, прижимая честнейшего человека к своей груди, – вы ли, у которого столько причин упрекать меня?
– Успокойтесь, сударь, успокойтесь. Оставим разговоры о недавно пережитых мной бедах. Не станем больше вспоминать и о том, что вы пожелали меня очернить, раз Небо предоставляет мне возможность стать для вас необходимым. Я окажу вам помощь, сударь, к сожалению слишком жестокую... Присядем к подножию этого кипариса, ведь отныне вашим венцом должна стать его зловещая крона. Дорогой мой Франваль, о скольких бедах мне предстоит вам поведать! Плачьте же, друг мой! Слезы утешат вас, а мне придется заставить вас пролить немало горьких слез... Минули блаженные дни, они для вас рассеялись, как сновидения: и теперь на вашу долю выпали лишь дни печали.
– О сударь, я понимаю вас... эти колокола...
– Они вознесли к стопам Создателя почести и молитвы скорбящих обитателей Вальмора, кому Всевышний позволил узнать ангела лишь затем, чтобы сожалеть и оплакивать его утрату...
При этих словах Франваль, направив острие шпаги себе в сердце, попытался перерезать нить своей жизни, однако Клервиль предотвратил эту неистовую попытку.
– Нет, нет, друг мой, – воскликнул он, – следует не умирать, а поправлять содеянное! Выслушайте меня, мне есть что вам рассказать, и для этого необходимо ваше спокойствие.
– Хорошо! Сударь, говорите, я слушаю вас. Вонзайте в мою грудь кинжал постепенно: только справедливо, если тот, кто возжелал мучить других, и сам должен терзаться.
– Буду краток в том, что касается меня, сударь, – начал Клервиль. – После нескольких месяцев сурового заточения, коему вы меня подвергли, мне наконец посчастливилось разжалобить моего надзирателя. И он отворил передо мной двери. Я же посоветовал ему тщательно скрывать факт вашего несправедливого со мной обхождения. И он будет молчать об этом, дорогой Франваль, молчать всегда.
– О сударь...
– Слушайте дальше, повторяю, мне еще нужно поведать вам о многом. По возвращении в Париж я узнал о вашем злоключении и о вашем отъезде. Я сочувствовал госпоже де Фарней, которая была огорчена гораздо искреннее, чем вы думали. Затем я присоединился к этой достойной женщине, побуждавшей госпожу де Франваль привезти к нам Эжени, ибо их присутствие было более необходимым в Париже, чем в Эльзасе. Вы же запретили жене покидать Вальмор. Она повиновалась, известила нас о ваших распоряжениях, уведомила об опасениях их нарушить. Она держалась, сколько могла... И тут выясняется, что вам вынесен приговор; он и сейчас остается в силе. Вы, Франваль, должны лишиться головы как совершивший убийство на большой дороге; ни ходатайства госпожи де Фарней, ни действия друзей и родственников не смогли отвести меч правосудия: вы погибший человек, вы навсегда опозорены, вы разорены, все ваше имущество конфисковано.
Франваль опять схватился за шпагу, пытаясь покончить с собой. Клервиль снова остановил его.
– Выслушайте меня, сударь, выслушайте, я требую этого от вас в знак искупления ваших преступлений, а также во имя Небес, что еще могут смилостивиться при виде вашего раскаяния. Незамедлительно после приговора мы написали госпоже де Франваль, сообщив о случившемся: матушка ей объявила, что отныне ее присутствие в Париже становится необходимым, и послала меня в Вальмор уговорить вашу супругу решиться на отъезд. Я следовал за письмом, но оно, к несчастью, опередило меня. И когда я приехал, уже не оставалось времени... Ваш ужасный заговор был приведен в исполнение, и я застал госпожу де Франваль умирающей. О сударь! Какое злодейство!.. Но я тронут вашим душевным смятением и уже не упрекаю за преступления. Узнайте же обо всем: Эжени не вынесла этого зрелища. Когда я приехал, она уже раскаивалась, горько рыдая и оплакивая содеянное... О сударь, как передать ужасные впечатления от этих событий?.. Ваша умирающая жена, обезображенная мучительными конвульсиями... Эжени, обретшая себя, испускающая жуткие вопли, признающая себя отравительницей, взывающая к смерти, желающая наложить на себя руки, то поочередно кидающаяся с мольбами в ноги присутствующим, то припадающая к груди матери, пытаясь воскресить ее своим дыханием, согреть своими слезами, утешить своим раскаянием, – такова, сударь, зловещая картина, поразившая мои взоры в вашем доме. Госпожа де Франваль узнала меня, сжала мои пальцы, оросила их слезами и произнесла несколько слов, которые я с трудом расслышал: они едва исходили из ее груди, сдавленной бешеным сердцебиением, что было вызвано ядом. Она прощала вас, молила за вас Небеса, особенно просила их сжалиться над ее дочерью... Вы видите, жестокий человек, последние помыслы и пожелания той, кого вы так терзали, были о вашем благе! Я позаботился об уходе за ней, отдал ее на попечение слуг, нанял самых именитых и искусных лекарей, говорил слова утешения вашей Эжени. Растроганный ее ужасным состоянием, я не счел себя вправе отказать ей в них. Ничто не помогло: ваша несчастная жена испустила дух в страшных судорогах, в неописуемых муках... В сей роковой час, сударь, я стал свидетелем невиданных мной доселе скоропостижных последствий угрызений совести: Эжени стремительно бросается на мать и умирает одновременно с ней. Сначала мы подумали, что она в обмороке. Но нет, жизненные силы ее угасли, все органы ее, сраженные ударом, отказали разом, и она действительно скончалась от бурного потрясения раскаянием, скорбью и отчаянием. Да, сударь, обе погибли из-за вас. И колокола, звук которых все еще надрывает ваш слух, звонят сразу по двум женщинам, из которых одна рождена другой ради вашего счастья и которых ваши преступления сделали жертвой их привязанности к вам. Их кровавые образы станут преследовать вас до самой могилы.
О Франваль! Разве не прав я был, пытаясь вас некогда удержать от падения в бездну, куда увлекали вас безудержные страсти? Станете ли теперь вы хулить и высмеивать приверженцев добродетели? Неужели напрасно курят они фимиам на алтарях, предотвращая смуты и бедствия, сопровождающие преступление?
Клервиль умолк. Он присматривается к Франвалю. Видит, что тот окаменел от горя. Из неподвижных глаз текут слезы, застывшие губы лишены всякого выражения. Клервиль спрашивает, отчего он застал того совсем раздетым; Франваль в двух словах объясняет.