- Свои нехороши! - не унимался Мефодий. И откуда у него этот яд в голосе?
Если б я не был с ними все время, я бы подумал, что они столковались: диалог шел без запинки, как на сцене.
- Где же свои? - вдруг, чуть не плача, прорвался Вышниченко. - Где они, свои-то яблоки? Их рвать не велят.
- А у тебя терпенья нету? Зеленых хочешь? - отвечает Коломыта.
- Да ничего я не хочу! - завопил Вышниченко.
Но тут высунулась из окна рассерженная Татьяна Егоровна.
- Чего кричишь? Скажи пожалуйста, еще шумит!
Мы продолжали работать молча. Но и половины не успели сделать, как стемнело.
- До завтра, Татьяна Егоровна, - окликнул я хозяйку. - Будь здорова! Придем с утра.
- Будь здоров! - Кажется, голос Татьяны Егоровны прозвучал чуть милостивей.
Наутро чуть свет мы снова были у хаты Татьяны Егоровны. Скоро вышла и сама хозяйка - она спешила в поле. Она сдержанно поздоровалась, мы так же сдержанно ответили - было не до разговоров. Часов в одиннадцать Вася вбил последний кол, и мы отошли, чтоб со стороны полюбоваться на свою работу. Вышниченко стоял столбом, ни на что не любовался и, видно, хотел только одного - поскорей отсюда уйти.
Окно было настежь, я постучал в стекло:
- Бывайте здоровы!
На крыльцо выскочила девушка лет шестнадцати с тарелкой ватрушек в руках.
- Постойте, постойте! Мама велела, чтобы вы непременно отведали!
Я отведал. С достоинством, неторопливо, вытерев сперва руки платком, взяли по ватрушке Коломыта и Шупик. Вышниченко не трогался с места и глядел в сторону.
- А ты? Бери, бери, что ж ты!
Михаил замотал головой - не хотел он этих ватрушек.
- Нет, нет, я тебя так не отпущу, мама велела, чтоб все ели, бери, слышишь?
- Бери! - холодно сказал Коломыта,
Почти не глядя, Вышниченко протянул деревянную, отяжелевшую руку и неловко взял угощение. Мы пошли домой, на ходу каждый вкусно похрустывал румяной корочкой. Один Миша всю дорогу нес свою ватрушку в вытянутой руке, точно ужа или лягушку. Едва мы вошли в ворота, он отдал ее первому попавшемуся малышу.
- Ешь, ешь, - буркнул он ошалевшему Артемчуку, который держал ватрушку обеими руками и удивленно озирался.
* * *
- Послушай, - сказала мне Галя еще в начале лета, - я давно хотела, да как-то не пришлось... А сейчас - не знаю - не поздно ли будет? ..
И замолчала. Я поглядел на нее, выжидая:
- Что поздно?
- Я... я хотела бы... посадить деревце... яблоню.
- Да что же тут такого?
- Ничего.
- Ну и сажай на здоровье.
Через несколько дней я привез из питомника саженец. Галя сама выкопала ямку, сняла с корней яблоньки рогожу, потом расправила корешки. Я было хотел ей помочь, но она мягко отвела мою руку. Сунулся Лира:
- Галина Константиновна, дайте я...
Она тихо отстранила и его. Я молча смотрел, как она вбила в дно ямы обстроганный кол, как бережно посадила деревце, проверила, не высоко ли оно стоит, - нет, все правильно... Она заботливо уминала землю, потом привязала яблоньку к колышку, чтоб ее не раскачивало ветром, а я все стоял и смотрел с каким-то смутным чувством. Потом невольно поглядел на ребят - их много в этот час оказалось рядом - и по лицам увидел: они поняли, что Галя не просто сажает еще одно деревце на нашем дворе, перед окнами, а вкладывает в это нехитрое дело какую-то особенную мысль. И вдруг меня будто толкнули в грудь. Конечно, эта догадка могла прийти мне одному! Но тут сзади кто-то прошептал:
- Костикова яблоня...
Это сказал не Митя, не Лира, а кто-то из новых, совсем недавно пришедших ребят - уже и они знали...
Яблонька прижилась. Галя бережно ухаживала за нею.
А потом случилось вот что.
Однажды Лира стал менять веревку, которой яблоня была привязана к колышку. Он осторожно развязывал узел. Я это видел и решил, что Лира выполняет просьбу Гали. Удивился - обычно Галя ухаживала за своей питомицей сама, - но вмешиваться не стал. Наконец Лира распутал узел, приготовился сменить веревку и тут увидел: мимо идет Крещук.
- Эй, Федька!
Тот даже не взглянул. Это уже не впервые: Лиру как магнитом тянет к Феде, а Феде он ни к чему. И Федор не стесняется оттолкнуть его - недобрым словом, а то и просто плечом. Вот и сейчас Лира схватил его за руку. Федя, вдруг вскипев, обернулся и изо всех сил толкнул Лиру. Анатолий отлетел прямо на яблоньку, и она переломилась пополам.
- Не тронь! - крикнул я на бегу.
Яблонька повисла на тонкой кожице. Лира стоял рядом, беспомощно разведя руки, смуглое лицо его покрылось свинцовой бледностью. Откуда-то взялись еще ребята, краем глаза я выхватил Лиду, тоже застывшую неподвижно.
- Лида! Бинт!
Она помчалась в дом.
Под нашим навесом вмиг отыскались две плоские дощечки. Я присел на корточки. Стараясь не повредить полоску коры и тонкие волокна древесины, поднял верхушку, пристроил ее к основанию, заключил хрупкий ствол на месте перелома в лубок и, взяв у запыхавшейся Лиды марлю, принялся плотно бинтовать, точно сломанную руку. Вокруг было тихо, так тихо, будто и не стояли кольцом несколько десятков ребят.
- Ты думаешь, срастется? - раздался надо мною тихий голос Гали.
- Думаю, срастется, - ответил я, поднимая голову.
Голос ее прозвучал ровно, и лицо не выдавало волнения, только сведенные брови вздрагивали.
- Галина Константиновна! - кинулся к ней Лира. - Это я сломал, простите меня...