Однажды Лира приплясывал у доски соревнования, потому что их отряд оказался впереди всех. И вдруг Искра сказал:
- Неправильно они впереди. Только нынче за контрольную по арифметике "плохо" получил. А в спальне у них вон сколько пылищи и окна грязные.
Что тут сталось! Лира кричал обо всем сразу: и что школа - одно, а мастерские - совсем другое. И что "плохо" он получил по чистой случайности ("Вот и Федька скажет, и Колька скажет!") -он просто не понял задачку, а если бы понял, так и решил бы. И контрольная тут ни при чем, и пылища ни при чем, и окна грязные ни при чем, тут не окна считают и не пылищу, тут бильярдные столы, и зачем зря болтать! И Степан всегда так - вдруг ни с того ни с сего лезет со своей арифметикой, и окнами, и пылищей. И чего его слушать!
Слушать Лиру было одно удовольствие, что бы он ни вопил, - столько страсти он вкладывал в каждое слово, так сверкали его глаза, столько презрения звучало в голосе, когда он произносил "арифметика" или "пылища". И все-таки через несколько дней на совете так и постановили: впереди может идти только тот отряд, у которого все дела хороши - и в школе и дома, а не только в мастерской. Да еще надо не грубить, ни браниться. За каждое черное слово вычитают очки. Гм... а как же быть с Катаевым?
* * *
Однажды Казачок вернулся из Старопевска не один. Я был во дворе, он поманил меня.
- Вот, Семен Афанасьевич, рекомендую: Виктор Якушев. Мы встретились в вагоне, он водой торговал.
На скамейке сидит мальчик лет четырнадцати и задумчиво смотрит прямо перед собой. По всему видно - устал: ноги вытянуты, руки бессильно опущены, глаза погасшие. Рядом стоит ведро, в ведре - эмалированная кружка. Увидев меня, паренек тяжело, по-стариковски поднимается.
- Я его уже и в роно оформил, - говорит Казачок. - Он у меня с путевкой.
По вечерам мы тогда читали "Давида Копперфильда". В тот вечер Галя, устав читать, отложила книгу и сказала:
- Хватит на сегодня, пожалуй.
И все, по обыкновению, закричали:
- Еще! Еще! Ну, немножко!
Неожиданно Виктор Якушев протянул руку:
- Можно, я попробую?
На него посмотрели недоверчиво: ребятам, видно, казалось, что все будет не так, даже сама книжка станет хуже, если читать начнет кто-то другой.
Но Галя сказала, протягивая Якушеву книгу:
- Ну, спасибо, а то я устала. Вот отсюда - видишь? Ребята притихли, и в тишине раздался голос Виктора. Голос его - густой, спокойный - звучал мягко и полно, и когда умолкал, то казалось, от него, как от боя старинных часов, еще долго что-то звучит в воздухе. С первой минуты я отметил этот не по-мальчишески глубокий и мягкий голос.
- Хорошо как читаешь! - сказала Галя, когда он кончил. - Учил тебя кто-нибудь?
- Нет. Я сам. Я люблю читать вслух, даже себе. - Виктор доверчиво посмотрел на Галю.
У него было нервное узкое лицо, бледное и худое, у левого глаза часто дергалась какая-то жилка.
В школе Виктор сразу пошел вровень с классом, даже чуть впереди. Он стал работать в школьной библиотеке - помогать Ольге Алексеевне, которая ведала книгами: специального библиотекаря не было. Он приносил из библиотеки книги, которые, по его мнению, стоило почитать вслух ("Наверно, ребятам понравится") или просто для Гали.
И когда мы работали все вместе - во дворе, в огороде, - он старался держаться неподалеку от Гали, чтоб перемолвиться с ней словом или просто помолчать рядом. Работал он добросовестно, никогда не перекладывал своей доли на соседа. И если случалось, какая-нибудь из девочек отставала,а Виктор свой урок кончал, он тут же шел навстречу отставшей с другой стороны грядки.
Одно меня раздражало. Рассказывая о чем-нибудь - о серьезном ли, о пустяках ли, - он то и дело приговаривал:
- Вот кого хотите спросите... Вот честное слово... Да вот Ванюшка со мной шел, он вам скажет...
Так обычно говорят люди, которые много лгут и не привыкли, что им могут верить без ссылки на свидетелей.
Он рассказал нам, что в Старопевске у него есть тетка. Он от нее ушел не хотел быть ей в тягость: у нее двое малых детей, зарплата небольшая.
- Я решил: пробьюсь в жизни сам.
- Продажей воды по вагонам?
Он посмотрел на меня серьезным, долгим взглядом. Во взгляде этом не было укоризны, а только пристальность и желание понять - много ли яду вложил я в свой вопрос?
- Это он, чтоб перебиться... для начала... - ответила за Виктора Галя и тоже посмотрела на меня - сумрачно и с укором.
* * *
Галя бывала в школе чуть не каждый день. На родительские собрания тоже чаще всего ходила она. И стоило ей показаться на пороге, как классный руководитель говорил:
- Ну вот, пятьдесят процентов родителей уже здесь! Бывал в школе и я. Чаще всего мне приходилось разговаривать с завучем Костенецким.
Как сейчас вижу, сидит Яков Никанорович Костенецкий за столом плотный, лысый, с большими вислыми усами и сердитыми бровями. Двигаются брови, морщины на лбу, двигаются, недовольно посапывая, ноздри широкого носа, двигаются усы над невидным ртом, который, Должно быть, беззвучно ворчит что-то... И только глаза - стылые, неподвижные.
У него было к нам немало упреков, в том числе и справедливых. Особенно допекал его Катаев; жалобам на Катаева не предвиделось конца.
Дома все понимали: Катаев уже не тот, каким пришел к нам. И не то чтобы ребята притерпелись, нет, - он и в самом-деле грубил меньше; как бы это сказать... почвы не было для грубости. Ребята отвечали кто шуткой - это самое полезное, - а кто и обидой, что тоже не проходило бесследно: нагрубив и обидев, Николай потом чувствовал себя не в своей тарелке, хотя, конечно, никогда в этом не сознался бы. Обижались чаще девочки: Лида - та не терпела резкого слова и постепенно стала попросту его избегать.
- Нет, Семен Афанасьевич, - говорила она, - я лучше сама сделаю, у нас с Катаевым ничего не получится.
Николай, слыша такие слова, презрительно фыркал. Но все-таки он стал помягче. Он много бывал с Галей и малышами. Правда, поначалу он ходил с ними больше для того, чтобы отбить у Гали своих подопечных, но потом это забылось. За Ковалем и Артемчуком Катаев следил, как только мог, и уж их-то никогда не обижал. А однажды, заглянув в спальню, я увидел, как он, сидя на кровати, пришивал пуговицу к Сединой рубашке.
Его поразило, что Галя не ругала ни Лиру, ни Крещука за сломанное деревце.
- Да я бы им ввек не простил!! Я бы им за такое дело головы поотрывал! Я бы...
- Ты бы, ты бы!.. - передразнил Ваня Горошко.
А Митя сказал почти с грустью:
- Эх, брат, не понимаешь ты ничего...
Словом, дома он как-то притерся к ребятам, к нам, и острые углы его характера уже не так вылезали. Мы хорошо его знали и не всякое лыко ставили в строку.
В школе все пошло по-другому.
В первый же день Катаев не поздоровался с Яковом Никаноровичем, и тот сделал ему замечание. Николай что-то буркнул в ответ, однако назавтра поздоровался исправно - еще на дороге, увидев завуча, снял шапку и внятно сказал:
- Здравствуйте!
На это Яков Никанорович заметил: