- А чего поминать вчерашнее? - ответил Николай, и конечно же это прозвучало не слишком вежливо.
Костенецкий стал выговаривать ему. Выговаривал долго, не забыл и прошлогодний случай с Ольгой Алексеевной. Николай слушал непокорно, возражал на каждое замечание, а кончил чудовищной фразой:
- Да что вы ко мне привязались, в самом-то деле?
Привычка Якова Никаноровича поминать старое могла не то что Катаева хоть кого вывести из терпения. Для него учителя и ученики были двумя враждебными лагерями, и ему постоянно хотелось учеников изловить, обличить, уличить, покарать и уж непременно напомнить про какой-нибудь старый грех. Старого поминать нельзя, не то человеку станет казаться, что никогда он не развяжется с прежними грехами, и неохота ему будет начинать новую жизнь. Яков же Никанорович только и делал, что шпынял Николая и каждый день Поминал ему прошлое. Николай ответил вспышкой дикого непослушания, начал все делать назло. Если все сидели, он ставал, если Яков Никанорович велел встать садился, и так во всем.
Поведение Катаева обсуждали на совете нашего дома, он отвечал одно: "А чего он ко мне пристает!" Мы доказывали ему, что, прав или неправ Костенецкий, а он, Катаев, ведет себя возмутительно. Наконец пригрозили: если не обуздает себя, придется отнять у него подшефных, потому что какой же это пример маленьким!
Был у меня длинный разговор с Яковом Никаноровичем. Доказать я ему ничего не доказал.
- Что же, по-вашему, я не вправе сказать ученику, что он плохо себя вел? Что же мне, поощрять его? Этак вы распустите своих - с ними и вовсе сладу не будет.
Тут вмешался Иван Иванович. Он давно уже не называл моих "ваши дети". Внимательный и памятливый, он теперь знал почти всех наших ребят, а уж о Катаеве и говорить нечего - кто его не знал!
- Я думаю, - сказал он осторожно, - вам, Яков Никанорович, пока что не надо иметь с ним дела. Тут сломалась какая-то пружина, и вам на этом пути успеха не добиться...
Яков Никанорович был глубоко возмущен.
- Вот это я называю - идти на поводу у нарушителя дисциплины! - сказал он с обидой.
Но Иван Иванович настоял на своем. Сам он умел разговаривать с Катаевым спокойно, твердо, и на время действительно стало потише. Учителя почти не жаловались. Однако я чувствовал, что Николай снова сорвался. Я и прежде не достиг с ним душевной близости, он все еще приглядывался ко мне, но все же мы, хоть и не взявшись за руки, шли в гору. А сейчас... сейчас мы опять покатились вниз.
В середине октября звено Лелюк копало свою свеклу. Копали днем и ночью при кострах, две недели кряду не покидали поля, жили в таборе. Наши ребята, сменяясь, помогали, хоть и сами были заняты по горло. Дома то и дело мы возвращались к разговору: пятьсот или меньше выйдет у Нади? Ведь столько свалилось на нее - заморозки, засуха, мотылек!
- Когда давала обещание, должна была все в расчет взять, - говорит Василий Борисович.
Лида мотает головой - расчета она не признает ни в чем.
Катаев ходит на копку каждый день - и в свой день, и не в свой. Возвращается, как и все, усталый, грязный. Подолгу умываясь, чертыхается и бубнит:
- Ну ее к дьяволу, не пойду больше. Сама пускай копает. Что нам, до всех дело?
Вечером того дня я работал на поле вместе с ребятами. Сыпал мелкий теплый дождь, костры дымили, размокшая земля липла к рукам, висла на подошвах пудовыми гирями. Дело шло к концу, груженые пятитонки увозили свеклу на сахарозавод. Работали молча, яростно и уже из тех последних сил, когда кажется: если на минуту опустишь руки, потом не шевельнуть ими больше.
И вдруг я услышал рядом приглушенный голос:
- Ты не думай, если пятьсот не потянет, это ничего. Мы сговорились, мы напишем куда надо, что ты не виновата. Потому что стихийное бедствие!
Я едва верил ушам - это говорил Катаев! Я скосил глаза. Отсвет костра падал на его лицо. Оно было доброе, даже просительное, оно утешало.
- На биса мне ваши письма! Если пятьсот не потянет, мне тогда на белый свет не глядеть... - отозвалась Надя.
Эх, подумал я, злая девка! Обидеть в ответ на такие слова!
А на другой день, когда ребята умывались после работы, она. пришла к нам. Пришла такая - не узнать! Брови уже не сведены у переносья, белые, зубы приоткрылись в улыбке.
- Добрый вам вечер! - сказала она. - С завода звонили - уже пятьсот, а еще осталось, подсчитывают! Милости прошу к нам в гости ваших хлопцев. У нас там угощенье - напекли, наварили. Приходите! И этого... ну, такого... Колей звать... чтоб пришел! Да вот он, - сказала она вдруг, выуживая Катаева из гущи столпившихся вокруг ребят. - Он, знаете, Семен Афанасьевич, он меня вчера утешал. А я его так шуганула - отстань, мол, без тебя тошно!
Она взяла Николая за руку, он, верный себе, руку вырвал. Надя повторила, смеясь:
- Приходи! Вот сейчас умойся, переодевайся и приходи со всеми. Да не сердись, на сердитых воду возят!
...А назавтра оказалось, что он отлучился из дому, никого не спросясь. Еще через день - не пожелал отвечать урок в школе. Не одно, так другое...
Иногда мне казалось, что в нем живут два человека - один хочет и тепла и дружбы, другому все нипочем. Этот второй старался быть непроницаемым для всего: для доброго слова, для общего дела. Я знал - надо запастись терпением, не ко всему придираться. Но и спускать, не замечать было нельзя.
* * *
- Послушай, откладывать больше неловко, - говорит Галя, - Иван Никитич опять напоминал. Уж если обещали, Давай пойдем.
Скрепя сердце я повязываю галстук.
Идем лесом. Деревья давно уже стоят совсем голые, и воздух морозный, но снег еще не выпал. Пахнет палым листом, немного - по старой памяти грибами.
- Когда это мы с тобой в последний раз так ходили?
Что и говорить, давно так не ходили. Не поспеваем. Немного нам дарит наша работа таких вот вольных минут. А может быть, чем реже подарок, тем дороже и памятней...
День быстро гаснет, и к докторскому домику мы подходим уже в темноте. Из окон на дорогу падает теплый свет. Не успели подняться на крыльцо, а дверь уже распахнулась.
- Милости просим! - слышится знакомый голос. - Входите, входите, ждем вас! Знакомьтесь, пожалуйста, моя жена Анна Павловна, свояченица Лидия Павловна.
У Гали, круглые глаза. У меня, наверно, тоже. Но это не фокус, не обман зрения - они совсем одинаковые: высокие, худощавые; коротко стриженные прямые волосы; прямые, в одну линию брови; прямые носы; серые строгие глаза; одинаковые темные платья, с белыми воротничками. Прежде я никогда не мог запомнить, что это за родство такое - свояченица, но теперь, поглядев на Анну Павловну и Лидию Павловну, уже не спутаю: свояченица - это сестра жены.
- Милости просим в столовую, - приглашает Анна Павловна.
Простая комната, посредине круглый стол, уставленный всякой всячиной, больше домашнего приготовления. За столом - мальчик лет двенадцати, худой, бледный, светлые волосы причесаны на косой пробор. Он не поднялся нам навстречу, только поглядел с любопытством.
- Это наш внук, - сказала Анна Павловна. - Славочка, познакомься.
- Здрасте! - не вставая с места, буркнул Славочка.
Уселись за стол. Я разглядывал белую, словно кружевную корзинку с домашним печеньем. Справа стояло блюдо с пирожными, тоже, видно, своими, слева - вазочка с конфетами. Хозяйка протянула мне стакан горячего крепкого чая, густого и красноватого на свет, как вино.
- Славочка, - спросила она, - какое пирожное ты хочешь?
- Крем со всех, - хладнокровно ответил мальчишка.
И седая женщина с прямыми строгими бровями, вооружась маленьким ножичком, стала осторожно снимать с пирожных крем на Славочкино блюдце.
- Аня! - негромко, с упреком произнес Иван Никитич.
Жена беспомощно взглянула на него, а Слава раздельно повторил:
- Крем со всех!